Дядя Федя

      Это случилось в 2004-ом году. Было начало марта, мне пару недель назад исполнилось восемнадцать и в июле я все-таки надеялся закончить училище по специальности, по которой в последствии не проработал ни дня.       Жизнь казалась прекрасной и понятной в своей простоте.       Я обладал крепким здоровьем, почти никогда не болел, был ленив и от этого имел много долгов по учебе. Учиться я не любил ни в школе, ни в училище, об институте даже не думал. Знал, что пойду в армию, но смирился, даже ждал этого с каким-то наивным нетерпением, как большую авантюру, приключение… способ отсрочить взрослую жизнь.       Весела жизнь солдата! Вот отслужу, а там видно будет, как жить и что делать.       Вспоминаю сейчас и понимаю, что ощущалось мне все вокруг совсем как ребенку. Туманные мечты, отсутствие целей и убеждение в том, что все в моей жизни будет хорошо, но как-то само собой и чтобы я не прилагал к этому усилий.       Но взрослеть я начал после одного холодного мартовского вечера, когда я увидел дядю Федю и страшно подумать, что было бы сейчас со мной, с моей жизнью, не повстречай я его тогда.       Была у нас тогда большая компания: мои друзья из училища, друзья, с которыми вместе росли, - все были из одного района. И всегда в нашей компании находились девушки, с которыми меня не связывала ни любовь и ни дружба, а только пубертатные эмоции и надежда на то, что в один момент с какой-нибудь из них наша игра гормонов придет к логическому завершению по желанию ее и моему.       Наш район на окраине с городом был окружен лесом, и мы, как и большинство наших сверстников, бесцельно убивали дни нашей молодости на природе под треск костра и мелодию акустической гитары.       Я тогда матерился, курил по пачке в день и пол – много, как сейчас понимаю, но тогда мы считали так: если выпиваешь по литра два пива в день в компании, то это нестрашно, а вот бывшие детдомосвкие из восьмого дома – последние алкаши, потому что зависали в подвале, ходили во всем вонючем и даже милиция отказывалась связываться с ними. Сам до сих пор не знаю на что они жили, но говорили, что квартиры свои они сдавали цыганам и на эти деньги существовали в подвале, ни дня в своей жизни не проработав. Вот они – люди конченные, а мы просто умели развлекаться и весело проводили время.       Думали мы именно так.       Было у нас в лесу особое место – от моего дома через дорогу, а дальше минут пятнадцать-двадцать по вытоптанной тропинке; летом после экзаменов я и трое моих приятелей работали там по часов девять в день чуть больше недели: принесли фанерных листов, напилили досок и сделали шалаш, а в нем все – и стол большой, и лавочки, даже вешалки для одежды прибили; вырубили молодые березы и кусты – на хворост, да и вообще, чтобы места больше было, вырыли две ямы – одну под костер и поглубже под мусор. Назвали мы это место «Темная аллея». Название это среди наших прижилось, но со временем сократилось до «Темной». Вот скажешь кому-нибудь: «Приходи к девяти на Темную!» и все сразу понимают во сколько, а главное куда идти.       И в тот вечер мы сидели там. Пили водку с пивом, жгли костер и подбирали ноги на скамейку, чтобы не намочить обувь в холодной мартовской луже, затопившей шалаш. Начало весны. Солнце днем топило снег, а к вечеру ощутимо морозило. Я был веселый и пьяный и, как казалось мне, был впервые и по уши влюблен в Настю.       Уже две недели между нами происходило что-то волнительно радостное буквально до мурашек по коже от наших с ней взглядов, случайных касаний и счастливых обстоятельств, если нам случалось сидеть рядом друг с другом. Она это чувствовала и я, но мы все не решались. Я боялся, что все-таки не так ее понял, и она будет смеяться надо мной с той подростковой стыдливостью, когда нужно отказать, унизить громко и обязательно при всех. В общем, я боялся позора и сейчас понимаю, что Настя боялась этого тоже. И это объясняет нашу нерешительность в проявлении чувств и то, почему мы были вынуждены играть в равнодушие, а также, почему мы оказались вдвоем под таким странным предлогом. - Я хочу в туалет, - сказала Настя. – Сходи со мной, посвети фонариком, я боюсь одна.       И по тому как она это сказала, я сразу понял, что сегодня вечером между нами все решится. Я поднялся с места, силясь сделать недовольное лицо человека, которого потревожили и последовал за ней по мокрой тропинке вглубь леса под холодный свет фонарика в моей руке. Мы ушли недалеко – еще виден был свет костра за деревьями.       Настя сошла с тропинки и спряталась за кустом.       Я деликатно отвернулся и закурил.       Я был пьян и взволнован – понимал, что совсем скоро мы впервые поцелуемся, все объясним друг другу и вероятнее всего выйдем к компании, держась за руки и уже ничего и ни от кого не скрывая, и нужно было радоваться этому. Но пьяное мое воображение заставляло думать, надеяться, что сегодня произойдет что-то большее, и Настя, возможно впервые в жизни, отдаст себя… мне. Под этим кустом, в холодный вечер, горя от пубертатного жара в мокрых холодных ботинках. Я думал над этим и нервничал, распалялся, и минута, которую я провел в ожидании Насти, прошла за десять. Наконец она вышла, на ходу заправляя кофту в штаны. Я хотел было что-то сказать, подойти к ней ближе, но был опережен и остановлен ее тонким, встревоженным голосом. - Посвети туда. Мне кажется, там кто-то есть!       Я направил фонарь куда она указала – далеко за кустом, и тонкий луч света выделил из темноты мужской силуэт, стоявший неподвижно и как-то слишком высоко над деревом. Я все пытался понять, как он так висит в воздухе, почему не реагирует на нас, пока глаза мои не заметили веревку, натянутую, как струна, между его шеей и веткой березы.       Я закричал раньше, чем понял, Настя с визгом кинулась в темноту на свет костра. Странно, когда прибежали на крик, я уже и не помню, что говорил им, что делал, боялся я или нет, помню только острое разочарование и злость от несоответствия моих недавних жарких мечтаний с такой кошмарной реальности.       С минуту мы стояли в растерянности. Ругались, поднимая волну истерики, не решались подойти поближе, чтобы осмотреть тело. Спорили, нужно ли?       Позади нас, парней, держась поближе к свету костра, собрались в стайку девушки. Когда прошел первый шок, я сказал: - Пойдем, посмотрим.       Я, Костя, мой товарищ, и какая-то девушка, имени и лица которой я уже и не вспомню, подошли к висельнику, цепляясь куртками за колючие ветки кустов. Свет фонаря ударил по его лицу, и Костя, весь побледнев, затараторил нервным шепотом: «Дядя Федя, дядя Федя, дядя Федя… твою мать!» А я, накрытый второй волной оцепенения, смотрел на серое лицо человека на дереве и никак не мог поверить.       Вроде он, а вроде….        Тяжело было узнать в нем дядю Федю – высокого, подтянутого, полного жизненной силы. Того дядю Федю с сигаретой во рту, кричащего нам, завидев: «Здарова, молодежь!» Дядя Федя жил в соседнем доме, его мама была одноклассницей моей бабушки и они часто и тепло общались. Так от бабушки я узнала, что от него ушла жена, еще давно – до моего рождения, и больше в личной жизни никак у него не складывалось. Были какие-то женщины, но все не то. Так и прожил дядя Федя с мамой, но не пил – работал на химзаводе, был там каким-то начальником. Помню, пару раз был он у нас в гостях, произвел на меня впечатление хорошего и веселого человека. Лет с пятнадцати мы с Костей иногда просили его купить нам пиво в ларьке, и дядя Федя покупал. Нужно ли говорить, что в свои годы я его уважал?       И вот теперь он висит – весь бледный, с выпученным языком и глазами на выкате, а взгляд такой холодный, спокойный, и поверить не мог, что такое возможно. - Ну что там? Крикнул кто-то из девчачьей стайки. - Дядя Федя это, - ответил Костя.       Не помню уже как, не помню уже кто созрел для главного вопроса и выдал из темноты: - Что делать будем? - Надо звонить, - ответил я.       Повисла тишина. Слова мои были верными и все это знали. Видишь тело – звони в милицию. Так логично и так страшно! Я видел страх в глазах товарищей, чувствовал в темноте угольки испуганных девичьих глаз и сам боялся. Боялся того, что дядю Федю повесят на нас, боялся за бабушку, когда ей позвонят из участка, а ведь ей позвонят! Я был в ужасе от тех неудобств и последствий, что последуют за одним лишь звонком. Если бы только я был один… возможно я бы нашел в себе силы собраться. Но я был в компании и очень напуган, и люди эти ждали ответа, который бы устраивал всех.       И я решил.       Выбрал спрятать страх за таким безразличием, на какое был только способен. - Ай, да ну его, - сказал я, и слова исходили из моего рта, но слышал я их так, словно бы на ухо мне шептал незнакомец. Такого себя я не знал, – позвоним завтра. Ему-то что? Висел себе и еще повисит, а мы тут все пьяные. Наташе вот пятнадцать – еще и за нее получим. Пойдем, посидим еще, а завтра проспимся, встретимся и позвоним. Только все вместе, понятно? Чтобы никто один не отдувался!       Я говорил, и чем ближе была к концу моя мысль, тем больше я в нее верил. На последних словах я чувствовал, как спало мое напряжение и как легче задышалось всем вокруг, когда они услышали все, что хотели. - Да, да, завтра расскажем.       На том и решили. Мы вернулись к шалашу и недопитой водке, подкинули дров в костер, чтобы стало светлее и просидели еще несколько часов – шутили, смеялись, но все это было нервное, отчаянное и пили мы одну за одной.       Домой в тот вечер меня дотащили твоварищи, я не помню, о чем думал, когда засыпал, но могу предположить, что в мыслях у меня был дядя Федя, а в сердце – абсолютная, непоколебимая решимость пьяного человека обо всем рассказать милиции сразу как только проснусь.       Но вот наступило утро, и я проснулся совершенно разбитым. Выпил три кружки кофе, много курил, пытался смотреть телевизор и лишь в полпервого набрал Костю, чтобы сказать, что сегодня чувствую себя ужасно и попросил передать остальным, что звонок переносится на завтра. Костя поспешно и с облегчением согласился.       Я выдохнул, стараясь не думать о том, что должен был сделать, ведь искренне убедил себя, что сделаю это завтра.       До следующего утра я заставлял себя не думать о дяде Феде, но вечером к нам в дом пришла его мама. - Федор пропал, - рыдала она. Бабушка заварила ей липовый чай – единственное утешение, каке она могла осязаемо передать. Мы втроем сидели на кухне, в воздухе душным облаком повисло горе. – Нашел он эту свою Анжелу через столько лет, когда ее этот бросил. Поехал к ней в Москву. Плакал, просил вернуться, просил хоть сына увидеть. А она ему: «Уходи! И Вова не от тебя». Он вернулся, пил четыре дня, а потом ушел. Сказал только на пороге: «Люблю тебя, мамочка! Хотел бы я не делать тебе зла». И пропал. В милиции не ищут, сказали, трое суток еще не прошло. А что сутки-то эти? Боюсь, что он сделал с собой что-нибудь. - Да вернется этот Федя ваш, - сказал я, пряча липкие от пота руки, - пожалуйста, не плачьте.       И в этот момент, видимо услышав то, то хотела услышать больше всего на свете, эта грузная, неповоротливая старуха подорвалась с места и обняла меня, разразившись рыданиями. В ответном порыве я сжал ее вздрагивающие плечи своими окаменелыми холодными пальцами, думая, что теперь уж определенно точно никуда не позвоню.       На следующее утро я пошел в училище, отсидел на всех занятиях, едва понимая, о чем мне говорят. На переменах избегал костю и был рад, что он выглядел деланно занятым учебой и не искал встречи со мной. Уже дома я провел весь день у телефона, в ужасе ожидая звонка от друзей. Придумал вполне убедительные отговорки, чтобы отсрочить звонок, хотя бы еще на день, но никто мне не позвонил ни в тот день, ни на следующий, ни потом.       Так я провел две недели в стыде и ужасе, затем, не выдержав мук ожидания, сам набрал Костю и предложил гулять. К вечеру нас собралось человек семь. По глазам и лицам я видел, что все тоже напряжены и напуганы, но мы шутили и вели себя, словно ничего и не было, ни разу не упомянув тот роковой вечер. Когда стал вопрос, куда пойти никто не упомянул Темную, словно места этого никогда не существовало, и мы отправились в центр.       В Темной я с того вечера больше не был.       Переехал от бабушки к старшей сестре, полгода жил в однушке вместе с ней и ее парнем, вставал на час раньше, чтобы доехать до учебы. Думал, что если буду далеко, то станет легче, но вина убивала меня, и я много читал, чтобы отвлечься, готовился к экзаменам. Кое как закончил училище.       Потом армия. Присяга.       А я все читал. После службы поступил в Москву и так получилось, что зацепился.       С товарищами больше не видела, похоронил бабушку и в N приезжаю раз в несколько лет к сестре.       Все таки, чем дальше от дома, тем легче.       Этот случай произошел в начале марта 2004-ого года. Дядю Федю нашли только в середине апреля. Иногда он мне снится.