На подушечках пальцев ещё осталось ощущение рассыпчатой земли, которое в первые месяцы работы с почвой для растений непреодолимо хотелось смыть. Потом просто вошло в привычку. Лесли – собственник и директор внушительной оранжереи, в которой встречаются редчайшие виды растений, известные человеку, и проводятся селекционные и прочие опыты в области ботаники. Она получила это предприятие по завещанию после смерти предыдущей хозяйки, причём не просто так, а за усердный многолетний труд и любовь к своему делу. И даже на столь высокой должности Лесли не пренебрегала некоторыми обязанностями рядовых работников и заведующего, временами занимаясь кое-какой научной деятельностью и ухаживая за растениями, а также иногда наставляя некоторых нерадивых практикантов. Сейчас её пальцы небрежно перелистывают пожелтевшие и истрепавшиеся по краям страницы толстого рукописного справочника, с обеих сторон измятые шариковой ручкой. Nepeta, Nephelium lappaceum… Nicotiana affinis. В зубах зажата тонкая дамская сигарета, ещё не подожжённая. Наконец отыскав нужный вид растений, Лесли выписывает на белоснежный лист меры ухода за кувшинками, поставленными в её оранжерею сегодня утром, с целью помочь недавно принятому на работу неуклюжему стажёру Камиле. К слову, сейчас поздний вечер, и все работники уже, должно быть, разошлись по домам. Но она не удивится, если и остался какой-нибудь один с маниакально-депрессивным психозом. И если даже он сейчас стоит в кромешной темноте прямо за дверью, так, что в маленьком застеклённом окошке не видно его лица. На свете вряд ли осталось много вещей, способных её удивить. Закончив работу, девушка прикуривает. Горло сразу обжигает, и едкий дым заполняет уже податливые лёгкие. К потолку начинают неторопливо подтягиваться призрачные колечки. На рабочем столе мигает лампа под грязно-жёлтым абажуром. Одинокий фикус в полумраке кабинета заходится мелкой дрожью, так и не свыкшись с ролью пепельницы для минут хозяйкиной хандры.
Совершенно внезапно, как это часто случается, в неспокойную голову Лесли, которую венчает небрежный пучок каштановых волос, закрадывается идея. Она превращается в сиюминутную цель – понастальгировать. Девушка неохотно встаёт со стула и, немного покачиваясь на затёкших ногах и задевая бедром край стола от неуклюжести, идёт в противоположный конец кабинета, к дальнему шкафу с устроившимися на нём пустыми горшками. Она выдвигает одну полку, перебирает старые ненужные документы, папки, письма и достаёт из глубины этих залежей прямоугольный пластиковый пакет. Задумчиво поворачивает его в тёплых и даже немного вспотевших после напряжённой работы со справочником руках. Стуча каблуками и покусывая фильтр сигареты, возвращается на свет, к столу. Протирает руки платком и вынимает из пакета немаленькую стопку фотографий. Довольно давно она принесла их в свой рабочий кабинет, положила в тот шкаф и так там и забыла. Когда снимки попадают в хорошо освещённую область, они кажутся крайне яркими и противоестественными для настоящей жизни. На первой фотографии – она. С дикими, распущенными волосами и кривыми зубами, в больших уродливых очках и грубой широкой куртке. Нет, снимки всё же темноваты и отдают желтизной. На них заметны попавшие в (тот самый) объектив пыль и волоски, пятна и полосы. Но в воспоминаниях… Там всё немного иначе. Всё так же эффектно, как в тот день. Фотографии – разваливающийся мост в прошлое, с шатающимися досками и широкими просветами между ними.
Докурив сигарету и перебирая снимки в руках, девушка представляет себе ту похожую на джунгли комнату. Горшки с зелёными растениями: на полу, на тумбах, на табуретах, трубах, на стенах – словом, везде. Плющи и лианы, любовно оплетающие красные кирпичи. Рассыпанная земля на полу. Пародия на принадлежащую теперь Лесли большую оранжерею. Так, просто комнатка, но всё же… Она осталась в памяти навсегда благодаря сравнительно не так давно зародившемуся искусству фотографии. И превратилась в их… личный Эдемский сад.
Добравшись до одного из снимков, Лесли вздрагивает и замирает. Лицо. Она видит его как будто в первый раз. Но оно всплывает, как пузырь масла на поверхность в сувенирных безделушках, вылезает из глубин памяти, неуклюже расталкивая попадающиеся на пути воспоминания. Они колеблются, растревоженные, и снова переходят в законсервированное состояние. Но не это лицо, не он.
Теперь Лесли уж точно вспоминает эту комнату во всех цветах видимого спектра. А, может, даже различает что-то из-за его пределов. Она плюхается обратно на стул, откидывается на спинку и берёт следующую сигарету. Кладёт ногу на ногу. Закрывает глаза. Сильно пахнущее почвой, зелёными листьями, мхом, древесиной, цветами и будто бы немножко озоном светлое помещение. Вместо отделанных стен красные кирпичи, благодаря которым отражающийся свет электрических ламп создаёт тёплую-тёплую, жаркую атмосферу. Большие тяжёлые горшки с землёй и эпипремнумами, кипарисами, монстерами, эхинокактусами, хлорофитумами, эхмеями, алоэ и прочим мешаются под ногами. Но Лесли всё равно подпрыгивает и поджимает ноги в полёте, который собирается угодить в аквариум ловца мгновений и тем самым продлиться вечно. Щелчок. Ещё щелчок. Она – лихая, смелая и кажется абсолютно беззаботной. Но на деле – фикус с драными листьями. Пожалуй, в их время и для их общества она вела себя слишком вызывающе. Мягче, чем анархистка, но куда безбашеннее, чем стреднестатистическая кроткая гражданка. Худая, угловатая. В шортах, фиолетовой майке, высоких кожаных ботинках с потёртостями и мешковатой, непонятно, от кого ей перепавшей, грубой куртке нараспашку. А он… ну, а он почти такой же. Только в ярком полосатом свитере, который явно ему великоват, и своих единственных модных джинсах. Щёлк. Пытается поймать её в движении. Наклоняется, садится на корточки, встаёт в немалый полный рост. Совершенно сосредоточен.
Они сбежали сюда в выходной день, пробрались в эту тайную комнату, известную, возможно, не только им двоим, но всеми забытую, заброшенную. Он – из родительского дома, она – из ветхого общежития. У Лесли остался только отец. Жестокое эгоистичное создание, готовое отправить своего ребёнка в психбольницу и существующее лишь своей тёмной научной деятельностью. С отцом она не ужилась, уехала из гнетущего дома и поселилась в этом городе, в котором она родилась и который больше всего напоминал место, где хотелось бы жить. А он… Ну, он был сносным парнем. «На первое время сойдёт», — думала она со слабой улыбкой. Но только в самом начале. Пока он не стал знать слишком многое. И всё – о прошлом. Оба учились на биологическом. Он с детства увлекался анатомией и ботаникой, она нашла в науке о растениях приют для растрёпанной, исколотой души.
Вначале они только робко или откровенно – в зависимости от настроения, положения солнечного диска в небе, показаний барометра или кое-каких других обстоятельств – переглядывались на лекциях. Потом как-то раз, когда по дороге в общежитие она завернула за угол старого дома с газовыми фонарями, у бордюра притормозил красненький пикап. Не новый, какой-то склеенный, по всей видимости, налаженный антиквариат. Он издавал неприятное тарахтение и, казалось, весь дымился, давно готовый развалиться на части. Дверь машины распахнулась, и Лесли не думая уселась в неё: настолько не заботила её на тот момент своя собственная жизнь. А за рулём сидел… ну, конечно же, он. И так мило, по-ребячески, невинно улыбался. Так и познакомились. Прокатились по особенным местам, в которых чувствовалось что-то тонкое и неуловимое, возможно, подвластное для понимания только им двоим. И, возможно, только тогда, когда они были вместе. Потому что когда кто-то из них пытался прийти туда один, то перед ним эта локация представала совершенно обыденной, пусть и позволяла глубоко задуматься, упорядочивала мысли. Но ничего такого из ряда вон выходящего в ней не ощущалось: ни янтарного блеска в воздухе, ни далёкого запаха моря, ни доносимой откуда-то ветром хрустальной мелодии. А вместе они могли улавливать в здании опустевшего завода, на берегу сохнущего пруда или на сожжённой кострами маленькой поляне кое-что иное. И, даже свесив ноги в засыпанную листьями чашу старого фонтана с зеленоватыми подтёками на её каменных стенках, что находилась во всеми покинутом университетском сквере, они чувствовали магию, мистерию... В общем, нечто такое, что можно описать лишь метафорически. И никогда не говорили об этом друг другу.
Одним из их излюбленных мест стал старый парк аттракционов. Он ещё не был заброшен, но проржавевшие до «костей» карусель и чёртово колесо поскрипывали на протяжении практически всего сеанса и, чуть что, грозили мгновенным распадом. Больше всего им нравилось кататься на жутком громыхающем «паровозике» в форме остроносого корабля, который ездил по кругу и мог разгоняться до немалой скорости. Его трясло и качало так, что Лесли или её спутник вскрикивали и несколько раз едва не вылетали из кабины. На его форштевне, скалясь, улыбалась акулья рожа, а где-то сбоку прилепился якорь. Кружилась эта конструкция вокруг столба, расписанного видом классического маяка на крутом берегу. А с деревянной дверцы кассы на посетителей глядела наполовину стёршаяся со временем русалка, этакая вульгарная пышногрудая блондинка, чей образ ещё непонятен детям, но уже давно приелся людям взрослым. И всё-таки было в ней, в её полупрозрачной ветхости что-то томно-загадочное и печальное, роковое. Аттракцион был старым, но стоил ровно столько же, сколько тогда, когда парк только открыли. Точно старик-мастер, запрашивающий фиксированную цену за свою профессиональную работу рубанком. Наверное, они спустили на него добрую трёхдневную зарплату своего ректора. Но каждый раз уходили взъерошенными и счастливыми.
Однажды он обзавёлся плёночным фотоаппаратом. И больше не проходило ни дня, чтобы он не щёлкнул какой объект, пейзаж или Лесли. Он был из тех людей, которые всегда уйдут в увлечение с головой и заполнят всё пространство вокруг себя детищами своего хобби. Так и вокруг него теперь словно по собственной воле раскладывались фотоплёнка и уже проявленные фотографии. Ими была увешана вся стена над кроватью в его комнате, а в их тайном помещении они разметались на тумбе рядом с его коричневой кожаной сумкой-планшетом. У себя дома он завесил половину чулана тёмной плотной парусиной и превратил её в проявочную, в которой мог сидеть часами, копаясь в химикалиях, сутулясь над отцовским фотоувеличителем и цепляя позитивы на нитки.
Но фотография была далеко не единственным их занятием в той комнате. У стены там стоял чёрный пузатый телевизор с подсоединённым к нему видеомагнитофоном. Они приносили кассеты с любимыми фильмами, которые он покупал на рынке или находил в родительских закромах, вставляли их в проигрыватель, гасили свет и сидели против телевизора на с трудом протиснутом сюда через заколоченное окно матрасе. Иногда слушали странную космическую музыку и пытались под неё пританцовывать. Как-то раз принесли выброшенные кем-то за ненадобностью неоновые лампы и установили их на стенах: розовый фламинго, губы и коктейль. Типичные вывески с барных улиц. И стали проводить больше времени в темноте при их таинственном свечении. Особенно после напряжённых ночей за зубрёжкой конспектов было приятно размять сгорбленные тела в хаотичном танце под эту фантасмагорическую музыку и расслабить уставшие глаза в мягком неоновом свете. Немного позже из лучших побуждений они подумывали затащить туда и фитолампы. Однако плану так и не суждено было воплотиться в реальность.
Вершиной его мастерства стал, пожалуй, снимок Лесли в темноте на фоне помех в телевизоре. Получился чёрный силуэт профиля её головы с надутым призрачным пузырём жевательной резинки, вырывающимся из пухлых губ. Это фото нравилось Лесли, и даже сейчас, в эту минуту она вынырнула из воспоминаний, лишь чтобы сжать в руках эту тёмную, но какую же виртуозную фотографию. Однако в её распоряжении, разумеется, была не вся коллекция. Некоторые снимки по-прежнему остались у него. Те, которые он развешивал когда-то у себя на стене или вкладывал в альбом, на обложке которого, похоже, не оставалось свободного от наклеек места. Лесли не знает, сохранил он их или уничтожил. Также она не знает, какая фотокарточка стала его любимой, потому что он никогда не показывал её девушке.
Общежитие Лесли находилось (впрочем, и сейчас оно никуда не делось) возле леса в густо заросшем деревьями районе. Однажды ранним утром выходного дня он подошёл к балкону, за которым скрывалось окно её комнаты. На улице было темно, а внутри горел свет. Лесли не спала. И её соседка, возможно, тоже. Балкон был широким, обветренным, с ветхой почерневшей деревянной рамой. А ещё за стеклом различалась какая-то дымка (вероятно, создаваемая кружевной занавеской), так, что казалось, будто за ним не комната четырёхэтажного общежития, а внутренности лесного домика с горящей в нём свечкой в лампадке и девичьим веретеном. Схожести с таёжной избушкой добавляли ещё и раскидистые ели, частично закрывающие балкон с обеих сторон. За двойным стеклом промелькнул силуэт. Без сомнения, это была Лесли. И он узнал её. Она прошла туда и обратно ещё пару раз и наконец задержалась у окна. Тогда он её и сфотографировал. А потом ушёл. Лесли только недоуменно вгляделась в темноту двора, потому что из приоткрытой форточки до её слуха донёсся тихий знакомый звук затвора, но никого, разумеется, не увидела.
Но довольно предыстории. Вернёмся в ту светлую комнату с заколоченными окнами, в тот момент, который сейчас воображает себе Лесли. Он уже сделал довольно много фотографий. Щёлкает её между зелёных стеблей и листьев, ещё раз и ещё раз пять. И только теперь настаёт её очередь. Сам он не любил фотографироваться, поскольку у него никогда не получалось улыбнуться своему отражению в зеркале так, чтобы потом не скривиться или не засмеяться. Но Лесли давно развлекалась поиском красоты в любых явлениях, предметах и людях. Смогла найти и в нём. Она просит у него фотоаппарат. Сперва он упрямится и отмахивается, но потом, после двух минут уговоров, бережно передаёт увесистое устройство ей в руки. Лесли солнечно скалится своей кривозубой улыбкой и наводит на него объектив. Он теряется, скованно позирует. Он тоже в очках, щупленький долговязый студент с вечно испуганным взглядом. Но в ярком полосатом свитере. Получается несколько однообразных снимков.
А потом… Она вздыхает. Приподнимает брови и добродушно, беззастенчиво смотрит в глаза. «Ты красивый, правда», — говорит она, а он смущённо опускает взгляд, и уже в следующую секунду его яркие губы растягиваются в невольной улыбке и он издаёт тихий смешок. Лесли подходит к нему, дотрагивается до плеча и, заглядывая снизу в лицо, вдруг мягко просит раздеться. Некоторое время он тушуется, топчется в смятении, пробует отшутиться, но в итоге рискует и, словно под гипнозом, немного краснея, выполняет просьбу. Потом, подчиняясь следующему приказу, в одних джинсах (этих новеньких ультрамариновых джинсах, которыми он очень дорожил и надевал в исключительных случаях) встаёт на колени перед карминовым табуретом с маленькой монстерой. Кажется, что все его мышцы напряжены. Он глубоко и беззвучно дышит и теребит своими длинными неугомонными пальцами дырчатый лист. Сначала, сглатывая слюну, смотрит в сторону, а затем в объектив направленного на него фотоаппарата. Очки немного бликуют, и Лесли в очередной раз просит его немного наклонить голову, а затем и вовсе снять их. На свете много людей, имеющих слабое зрение. Но по своим определённым причинам далеко не все они постоянно носят очки. Он же относился к другому типу людей. Такие, если снимут свой зрительный аксессуар, рискуют вызвать у окружающих удивление, потому что перед ними предстаёт несколько иной человек: в общих чертах, вроде, тот же, однако как будто снявший маску, какой-то голый, с обнажённой душой. Да, недаром говорят, что глаза – зеркало души. Ведь прежде всего мы обращаем внимание именно на них. Судим по ним о красоте и человеческой личности. Но в самом ли деле прекрасные глаза, белые шарики с калейдоскопом радужной оболочки и чёрной пуговицей в его центре, представляют такую важность?
Он по-прежнему стоит на коленях перед растением. Только теперь подушечками указательного, среднего и большого пальцев сжимает перед грудью дужки очков. Лесли он даже чем-то напоминает юную богиню, прикрывающую свою непорочную наготу куском шёлковой материи, что малость забавит её. Его кожа в районе ключиц и плечевого пояса бледная, нежная. У него длинная шея с ярко выраженным адамовым яблоком и парой поперечных морщинок. На ней и на лице редкие, едва заметные родинки. А беззащитные слабовидящие глаза глядят столь невинно… Выпуклые, неидеальные, серые с расползающимся из центра тонким янтарём и карим пятнышком сверху на одной из радужек, отливающие даже какой-то зеленью. Но такие наивные, такие открытые. Лесли делает фотоснимок. Немного подкручивает диафрагму, раскрывая шире (она не знает, быть может, её собственные зрачки в ту секунду точно так же раздались в диаметре), и фотографирует уже с другого ракурса. Ровная бледная кожа высокого лба мерцает под вспышкой. Случайной, как обычно бывает. Девушка делает второй снимок. Затем вдруг замечает, что всё это время шумно дышала, и чувствует внизу несильную проходящую тяжесть. Наклоняется к нему и коротко целует…
На широкий лист монстеры падает слеза, заставляя его мелко задрожать. Растения танцуют, особенно там, где белый наружный свет слабо сочится из досочных щелей. Лесли верит, что собственные глаза её не обманывают. Она проводит пальцами по его похолодевшей от сквозняка коже, там, где акромион сходится с акромиально-ключичным суставом. Отчётливо чувствует каждую кость. Про таких, как он, обычно шутят, что на их телах можно изучать анатомию. Обхватывает тонкие плечи руками. Ощущает за ухом тёплое прерывистое дыхание, а на спине, под курткой – прикосновение нерешительных ладоней. Он уже просто сидит на пыльном полу, ни о чём особо не беспокоясь. По крайней мере, ей так кажется. На улице пыхтит какая-то собака. Снова тестируют городскую систему оповещения. И ещё вдалеке слышатся раскаты грома. Но им всё равно, потому что знают, что здесь их точно никто не потревожит. В их тихом наземном Раю. Лесли прижимается, обнимает его. Под пальцами плоские лопатки, рёбра. На кончиках пальцев – человеческое тепло, которое потом она так напрасно пыталась заменить молчаливой почвой.
Лесли поднимает цветастый свитер и накидывает ему на плечи. Он улыбается всё так же забавно и нежно, хлопая обезоруженными блестящими глазами. А его глуповатый смех напоминает кроличий, пусть кролики и не смеются.
— У тебя… уже лучше получается?
…хочется фотографировать.
Плёнка заполнится снимками,
Глазами зелёными, синими.
Здесь поцелуи и фотографии,
Наши альбомы, гербарии…
Лесли открывает глаза и перебирает снимки в поиске того самого. Она забрала все фотографии, на которых он был запечатлён, себе на память. Да, вот оно, то самое фото. Всё те же большие, будто слегка испуганные глаза, почти невидимые брови. В следующем месяце он уехал в столицу, даже толком и не попрощавшись. Руки отчего-то быстро слабеют. Лесли роняет все фотокарточки на пол и закрывает лицо, потирает виски. Садится и начинает судорожно собирать разлетевшиеся и разметавшиеся по серой плитке бумажки. В фотографиях заперты одни лишь образы, чувства, которых больше нет в реальной жизни, словно плёнка перетягивает их на себя, подобно заигравшемуся с клубком котёнку. Лесли очень, очень давно не плакала. Такой её воспитал отец, пусть и косвенно: цепкими руками медсестёр. Но сейчас становится просто, тривиально невыносимо. Она щёлкает зажигалкой и видит сквозь слёзную пелену и орошённые мелкими каплями круглые линзы очков, как остриё огонька касается края фотографии, не столь значимой, с ней на фоне разросшегося кротона. Пылающий снимок летит в мусорное ведро. Лесли отчаянно вскрикивает и бросает всю оставшуюся стопку. Фотокарточки постепенно поглощает пламя, превращая алые закаты, одинокие звёзды, компасы и глобусы, метроном и маятник Ньютона, снежный блеск, изумрудные листья, Эдемский сад, яркие одежды, нежные юношеские участки кожи и выразительные ласковые глаза в жалкие тлеющие угольки. Лесли думает только о том, что огонь немного похож на воду. Кажется, что он такой же мягкий, глянцевый и нежный. Хотя на деле не так, не совсем так. Он способен причинить боль, и какую боль! На него сложно смотреть. И всё-таки не зря пламя и воду издревле противопоставляют. У врагов всегда присутствует что-то общее. Ведро превратилось в факел. Сгорает и её любимая фотография с шумами и жвачкой. А она ли была для Лесли любимой?
…фотоплёнка забита чувствами –
Мне придётся всё удалить.
Фотография не искусство,
Фотографировать не любить…
К потолку неспешно поднимается дым и, точно пучок нитей, расплетается и сворачивается, вырисовывая в кабинетном воздухе картины прошлого, неведомые литеры, возможно, когда-то произнесённых ими двоими слов. Она сидит на полу недалеко от полыхающего мусорного ведра и не знает, что в эту самую минуту в старом парке, который так и не прикрыли спустя столько лет и в котором цена допотопных аттракционов так и осталась прежней, на странном паровозике-теплоходе одиноко катается некий старомодно одетый молодой мужчина с хвостатым пучком русых волос на затылке и совсем не обращает внимания на поблекшую русалку. Не подозревает, что в руке он держит потрёпанную фотографию яркого балкона, в темноте похожего на окно лесной избушки, с остановившимся за ним мирным благородным силуэтом. И, конечно, она и думать не думает о том, что завтра этот молодой человек заглянет в её магазин в поисках её любимого цветка, попросит обложить его веточками цинерарии приморской и расскажет о том, что собирается наведаться к своей давней знакомой, с которой когда-то сошёлся в этом городе. На протяжении всего времени приобретения букета он почти не будет смотреть в глаза продавщице. А потом взглянет, чтобы поблагодарить, и надолго замрёт.
