Du leidest nicht genug fur mich

      Было больно. Больно везде — в кистях рук, в ступнях, в голове. Не пошевелиться. Не открыть глаза.       Все вертелось, кружилось в бешеном темпе, но стоило чуть дернуть головой — насколько хватало сил — и я снова стоял неподвижно.       Нет, не стоял. Я попытался достать пальцами ног пола, но эта попытка отдалась дикой болью, пробежавшей по всему телу и больно ударившей в затылок — я закричал. Закричал, но услышал только хриплый стон.       В ушах зазвенело. Хотелось пить. Хотелось спать.       Хотелось умереть.       Я видел разноцветный свет на своих руках, алтарь и белую статую Девы Марии, окропленную кровью. Спустя время понимал, что мои глаза закрыты — я не мог увидеть. Видел девушку в длинном голубом платье. Без него. Руки, белоснежно белые. Кровавые руки. И темноту.        — Я сниму тебя отсюда.       Руки крепко сжимают колючие веревки. Отчего-то влажные. Слышу капли, стучащие о пол. Мерно, звонко, навязчиво. Лицо тоже влажное. Влажное, клейкое, словно облитое сиропом. Я не мог видеть. Я не мог открыть глаза.        — Не шевелись. Так будет только больнее.       Я крепко сжимаю ее в своих руках, мертвой хваткой, до красных пятен на коже. Тяну за волосы, вырывая густые каштановые клоки. Выворачиваю руки. Она смотрит на меня снизу вверх, серебристыми глазами, преданно, словно веря, что я не сделаю ей больно. А я уже делаю. Оставляю на ней синяки, ссадины, ломаю кости — а она даже не дергается.        — Спасибо, Святой Отец…       Больно не ей — больно мне. Я снова мычу сквозь плотно сжатые зубы; она пропадает. Растворяется в воздухе бело-голубой дымкой, оставляя за собой только чуть слышный аромат, который я знал и помнил наизусть, кажется, всю свою жизнь.        — Пить… — прохрипел я, с трудом разжав пересохшие и слипшиеся губы.       Она поднимает меня за подбородок, смотрит прямо в глаза. Приближается, целует. Больно впивается зубами, выпуская струйки крови — я мотаю головой, пытаясь вырваться.       Чувствую холодное прикосновение ко лбу — снова темнота.        — Тише. Не шевелись.       Нащупываю губы языком — укусов нет. Крови тоже. По-прежнему сухие.       Снова пытаюсь открыть глаза — боль, жгучая, словно в них насыпали песка.        — Святой Отец, я согрешила.       Вижу сквозь деревянные прутья решетки ее бедра, юбка платья задрана так высоко, что открывает их практически полностью. Вижу, как поднимается и опускается от частого дыхания грудь, как к влажным от пота ключицам прилипли выбившиеся из хвоста курчавые пряди каштановых волос. В животе скручивается тугой комок, хочется потрогать ее, прикоснуться к белой коже руками, губами, всем телом. Задрать платье еще выше, чтобы добраться туда, попробовать на вкус. Согрешить.        — Это мой грех, Святой Отец.       Долго сижу молча, наблюдая за ней, как она вглядывается в решетчатое окошко, пытаясь увидеть меня, но не видит. А я вижу. Вижу, как гаснет надежда в ее глазах — кажется, они вот-вот наполнятся слезами, — как она встает, небрежно одергивая помятую юбку, разворачивается.       Резко толкаю дверцу, протягиваю к ней руку — но вновь погружаюсь в темноту, а движение руки отдается режущей болью. Кричу, но звука нет. Голоса больше не осталось.       Что-то щекочет меня, проводя линию от уха по шее, груди и животу до самого паха. Там останавливается. Чувствую влажное и теплое прикосновение между ног, от которого непроизвольно дергаюсь, а затем морщусь от боли.       Она сидит на коленях и смотрит на меня снизу вверх, так, словно она сожалеет, словно хочет помочь, но не может. На ней нет одежды, на мне — тоже. Мое обнаженное тело покрывают только засохшие кровавые полосы.       Будто заметив мой взгляд, она привстает и проводит языком, слизывая с живота капли запекшейся крови.       Поднявшись, она встает прямо напротив меня, глядя мне в глаза, затем протягивает руку к моему лбу и с силой нажимает на него ладонью.       Голову пронзает страшная боль, словно в кожу впиваются тысячи игл, протыкая насквозь, до самого мозга. Она прижимается губами к моему лицу, когда по нему начинает стекать свежая, пахнущая железом, кровь. Когда она отходит, кровь вытекает из ее рта на подбородок, шею, пачкает грудь.       Прямо под ее ногами — рисунки: чьи-то лица, портреты; некоторые аккуратно выведены карандашом, некоторые словно в припадке, перечеркнутые, измятые, надорванные.       Это мои лица.       Краем глаза замечаю — в руке у нее блеснуло.        — Святой Отец, вы согрешили.       Что-то холодное вонзается прямо в грудную клетку, в сердце, с противным хрустом переламывая кости. Это был нож, с огромным и острым лезвием, который с легкостью перерубил ребра даже находясь в ее маленьких и хрупких руках. Она заглядывает мне в лицо: то ли хочет увидеть взгляд человека, к которому смерть подобралась так близко, то ли пытается показать мне свое — восхищенное, возбужденное, безумное.       С усилием вытащив лезвие из моей груди, она тут же припадает к ране, густо сочащейся темно-красной жидкостью, которая заливает ее лицо, волосы, тело. Нож звонко ударяется о пол, оттолкнувшись эхом от стен комнаты. Я вижу ее лицо, вижу, с каким экстатическим рвением она высасывает кровь, вижу, где находятся ее руки — и я согласен умереть, лишь бы она продолжала. Мне хочется взять ее за волосы и прижать к своей груди сильнее, но меня словно парализовало, я слишком слаб, чтобы пошевелиться. Из тела стремительно уходила жизнь, в глазах темнело.       А потом все исчезло. Снова.       Открываю глаза. Вижу десятки разгневанных лиц, обращенных ко мне, кричащих о Дьяволе, об изгнании, о смертных грехах. Бросают камнями, тяжелыми, острыми, больно врезающимися в кожу, оставляющими синяки и ссадины. Из висков начинает сочиться кровь, затекая в уши; кровь со лба затекает в глаза, и все погружается в ярко-красную дымку.        — Святой Отец, вы согрешили!       Что-то болезненно царапает кожу на груди, кромсает, словно когти хищного ворона, пытающегося вскрыть грудную клетку. Что-то мягкое и теплое прикасается ко лбу — это губы, нежные и любящие губы дарят поцелуй, будто мертвецу перед тем, как забить гвозди в крышку гроба.        — Отец Штефан.       В меня словно силой вкачали воздух.       Вдыхаю шумно, наполняя легкие до отказа, до боли, со свистом выдыхаю. На лицо льется вода. Приоткрываю рот, ловя стекающие по щекам капли. Боль утихает. Снова хочется жить.       Я вхожу в нее резко, грубо, она кричит — но не от боли, нет. От наслаждения. Внутри она горячая. В ней бьется жизнь.       Она ловит своими губами мои, и я поддаюсь, разрешаю ей целовать, целовать торопливо, чуть прикусывая губы, время от времени прерываясь на громкие, грудные стоны.       Прижимаю ее к себе сильнее, соскальзываю губами на шею, на мочку уха, едва царапнув ее зубами. Она толкает меня в грудь, и я откидываюсь назад; пружины жесткого матраса больно впиваются в спину. Я вижу перед собой ее лицо, в каких-то сантиметрах — раскрасневшееся, намокшее, с прядью волос, небрежно скатившейся на лоб. Моя рука невольно тянется к нему, аккуратно отодвигает локон, чтобы увидеть глаза — широко распахнутые, серые, похожие на пасмурное осеннее небо. Она замирает и дает разглядывать себя, дает наслаждаться собой, как это делала она, приходя в церковь и разглядывая мое лицо. Каждый день. В любую погоду. В палящее солнце и жестокие морозы. Всегда, выходя в зал к прихожанам, я видел ее лицо — вычленял в толпе либо видел в одной-единственной фигуре, неизменно сидящей на коленях и поднимающей голову при моем появлении.       Она снова двигается. Прижимаясь всем телом к моей обнаженной коже, она двигается, раскачивая скрипящую кровать.       Пытаюсь обхватить ее руками, но понимаю, что прикован.       Но когда поднимаю голову, вижу, что не прикован.       Прибит.       Огромные ржавые гвозди пронзают ладони, струящиеся кровавым цветом. Испуганно обращаю взгляд на нее.       Она сидит, улыбаясь, смотря на меня сверху вниз и продолжая двигаться на моих бедрах. Ее глаза больше не серые — теперь они зелено-карие, как мои, только ярче, буквально подсвечиваясь в темноте.       Сердце неистово колотится — я вижу его, оно выглядывает наружу сквозь разорванную кожу и переломанные ребра. Я пытаюсь пошевелить ногами, но что-то разрывает связки, разламывает кости. Кричу. Теперь уже в голос, громко, запрокидывая голову и чувствуя, как по лбу начинает течь, теплое, вязкое. Что-то впивается в кожу, словно колючий венок.       Мой рот тут же чем-то накрывают, и я проваливаюсь в темноту.        — Это и ваш грех тоже, Святой Отец.       Меня лихорадит. Тело трясет крупной дрожью. В грудь что-то упирается, не давая глубоко вдохнуть.        — Скажите это, Святой Отец. Вы согрешили.       Чувствую, что задыхаюсь, пытаюсь глотнуть ртом хотя бы немного воздуха, но на грудь давит только сильнее.        — Вас распяли на этом кресте, но не за грехи народа. За ваши грехи.       Каждое слово проникает в голову и больно бьет эхом по стенкам черепа.       Я прибит к деревянному кресту, на моей голове — терновый венок.        — Я согрешил. Я согрешил, — с трудом выдыхаю я.       Мои веки с трудом поднимаются, и я вижу перед собой огромный черный клюв, целящийся прямо в мои глазные яблоки. Пытаюсь увернуться, дергаю головой, хочу сбросить с себя птицу, сбросить с головы венок, дергаю руками и ногами, силясь высвободиться, выдрать из себя огромные железные гвозди.        — Я согрешил! — собрав внутри остаток сил, выпаливаю я.       Все затихает. Тяжелые капли перестают стучать о пол и бить по вискам. Тело больше не болит.       С большим усилием поднимаю руку, ощупываю голову, тело. Крови нет. Только пот крупными каплями стекает со лба.       Открываю глаза.       На меня обращен преданный, любящий, серый взгляд.        — Просыпайтесь, Отец Штефан. Это я.       Я приподнимаюсь на локтях и оглядываю комнату. Нет ни крови, ни креста, ни хищного ворона. Руки целые: никаких ран, никаких шрамов.       Она накрывает мои ладони своими, и я поднимаю глаза.       Я чувствую тепло ее рук, слышу ее дыхание и даже биение сердца.       Тук-тук.       Тук-тук.       Боюсь пошевелиться, боюсь спугнуть видение и провалиться в другую, ужасающую, кровавую реальность.       Она сидит на моих бедрах, ерзая, словно в нетерпении. Ее щеки порозовели, она закусила нижнюю губу и смотрит на меня неотрывно, выжидая.       Я крепко хватаю ее за туловище, переворачиваю, нависаю над ней, плотно прижав к постели и не давая шевельнуться. Сжимаю запястья, хотя она не сопротивляется. Она чуть морщится — ей больно, но она терпит. Сжимаю сильнее, крепко впиваясь пальцами в тонкую кожу; она начинает чаще дышать, но по-прежнему старается не подавать вида, что я причиняю ей боль.       Одной рукой расправившись с бельем, я проникаю в нее, резко и на всю глубину, и она вскрикивает, затем закусывает губу и старается молчать, когда я вхожу снова и снова, не сбавляя темпа. Тонкое белое платье, задранное до пупка, поднимается все выше, приоткрывая в конце концов ее обнаженную грудь. Я припадаю к ней губами, сильно прикусывая за сосок и зализывая укусы. Она еле слышно стонет, выгибаясь в спине, запрокидывает голову и пытается высвободить руки. Ее бедра крепко сжимают мои, она как будто боится упасть, если ослабит хватку.       Внезапно из ее груди вырывается громкий выдох, ее чуть подбрасывает вверх, как от электрического разряда. Я сажусь, дергая ее на себя; она оказывается сверху.       Она силится высвободить руки; я отпускаю, и она тут же реагирует: обхватывает мое лицо руками, жадно впивается в губы, целуя так, словно впервые после долгой разлуки. Еще немного, еще пара движений, пара вздохов и громких стонов — и я изливаюсь внутри нее, наслаждаясь ее замутненным взглядом, словно подернутым дымкой, и тихим выдохом сквозь чуть приоткрытые губы.       Спустя мгновение отпускаю ее и бросаю взгляд на свои руки: на них по-прежнему нет ничего — ни следа, ни царапинки.        Поднимаю голову, пристально вглядываюсь в ее глаза: серые, как всегда, ни капли зелени.        — Я согрешил, — шепчу я, с замиранием сердца ожидая, что будет дальше.        Она улыбается, сначала одними губами, затем открывает моему взору острые окровавленные зубы.        Я погружаюсь в темноту.