Я найду тебя

Сергей чувствовал себя в полной западне собственного разума. Он думал. Много думал. Потому что ничего другого ему не оставалось. Он сидит в этой клетке из мыслей уже какой месяц, обдумывает каждый свой шаг, который ему пришлось сделать за все эти двадцать девять лет. И, наверное, ничего бы в своей жизни так бы и не изменил. По утрам он часто вспоминает маму и брата, с которым его всегда сравнивали все родственники. Сергею всегда приходилось тянуться за ним, пока в один прекрасный день всё не поменялось. Он так старательно учился, писал стихи и был самым талантливым, что даже Наполеон похвалил его за это. Ему было приятно, хотя тогда он мало что понимал. Днями он вспоминает службу и все свои битвы, в которых ему пришлось участвовать. И это, кажется, настоящая сказка для любого солдата. В шестнадцать лет уже был поручиком, через два года стал капитаном. Множество наград, слава в армейских кругах. Многие пророчили ему отличную военную службу, и эти разговоры не заканчивались даже после того, как он уехал для учебы за границу. А по вечерам и ночам он думает лишь о нём. О его Мишеле. Они познакомились при его переводе в Семёновский полк. Сергей помнит его ещё юнкером, который отдавал ему честь при каждой встрече. Михаилу было всего девятнадцать лет, но глаза его уже горели огнём перемен. Он так лепетал на французском, так улыбался, что, наверное, у Муравьёва уже тогда не было никаких шансов. Сергей влюбился в него и, кажется, сразу с треском. Его забавляло это милое «Серёжа» на французский манер. Бестужев вставлял его в любой из разговор: когда они спорили, и он выкрикивал это в порыве эмоций; когда они смеялись, и он просил перестать его смешить. Или в порыве страсти, когда Сережа брал его так нежно и медленно, потому что по-другому с ним нельзя было. Этого светлого мальчика хотелось только любить и спрятать от всего мира, чтобы его никто не нашёл. Но, как оказалось, Мишель был готов к встрече с этим миром. Такой взрослый и умный не по годам, он принял идеологию только что зарождавшегося Союза и стал одним из его лидеров. Собственно, как и сам Сергей. Только теперь это привело их сюда. В запертые комнаты Петропавловской крепости. Честно говоря, эта комната не была похожа на камеру заключённого. Он вновь вспоминает свое детство, когда ему приходилось делить комнату ещё с пятью мальчиками-учениками пансиона Хикса. А это отдельная комната с книгами, сытной едой и вполне мягкой кроватью. Для военного человека эти условия - как родные. И поэтому единственным, чем он себя мучил - это мыслями. И молчанием. Ему было тяжело молчать. Ему так хотелось разговаривать. Хотелось говорить обо всём на свете, и даже неважно с кем. Иногда в бессонные ночи, он перебрасывался словечками с караульным. Начальство к этому времени в крепости либо уже спало, либо разъезжалось по домам, и поэтому проблем особых не было. Единственное место, где ему не хотелось говорить, — это допросы. За эти месяцы их было так много, что Сергей уже весь язык себе стёр. Но в последнюю неделю его не вызывали ни разу. А это могло значить только одно. Приговор уже подписан. От осознания этого его начинает выкручивать, как будто в спину штык воткнули. Он понимает, что счёт пошел на часы, и поэтому сон вновь снимает как рукой. К тому же Степан Фёдорович, его караульный, подтвердил их неминуемую гибель. И, кажется, отсюда даже слышно, как солдаты начинают сколачивать помост. Или это у него уже галлюцинации..? — Степан Фёдорович, — хрипло зовёт Сергей. Собственный голос кажется таким чужим, что он аж вздрагивает, припадая горячим лбом к холодной стене рядом с тяжёлой железной дверью. За ней слышатся лёгкие шорохи, но ответа так и не последовало. — Дорогой мой, я же знаю, что ты там. — Сергей Иванович, не положено, — тут же отвечает караульный. — Начальство в крепости... — Да уж знаю, что в крепости... Степан Фёдорович, сколько времени? Мужчина молчит некоторое время, а после тихо отвечает, что время уже за полночь. Муравьёв скользит взглядом в сторону небольшого окна, за которым небо уже хоть и тёмное, но где-то всё равно проблёскивают светлые пятна. Белые ночи, его любимые белые ночи, кончились ещё неделю назад, и теперь по ночам было темно. В какие-то моменты Сергей думал, что за решёткой этой камеры нет больше мира. Он совершенно один, запертый в собственных кошмарах. И, конечно же, он вспоминает свой перевод в Черниговский полк, когда сначала было страшно, а потом так хорошо, что становилось ещё страшнее. Там, в полях, его душа дышала, ему хотелось улыбаться каждый день и просто жить. Миша был с ним рядом, вечно взбалмошный и такой же счастливый. Может быть, они бы ничего не стали придумывать, но совесть, ответственность перед друзьями и вечно шастающий перед глазами Пестель заставлял их продумывать план восстания. Который, в конце концов, привёл их на виселицу. Судьба давала им шанс, а они им не воспользовались. — Степан Фёдорович, — вновь зовёт Муравьёв, поднимаясь на ноги. И когда он слышит короткое мычание, то подходит вплотную к двери, шепча: — Выпусти меня. — Хорошая шутка, товарищ подполковник. — Ты меня не понял, — хрипит Сергей, сам улыбается из-за абсурдности собственных слов. Но в тот же момент он выдыхает, кладёт руку на холодную поверхность. — Дай мне с ним увидеться... Степан Фёдорович знал, о ком говорит Муравьёв. Конечно же, он не мог не знать. Сергей ведь столько раз просил передать ему записки, письма, книги. И он, как караульный, должен был проверять все записи. И поэтому мужчина стал почти третьим лицом в их отношениях. И на удивление, никаких насмешек не высказывал. Сергей был ему благодарен за это. — Не положено, Сергей Иванович, — повторяется мужчина, голос его дёргается. — Сам же знаешь, что... — Знаю, Степан Фёдорович, знаю, — перебивает Муравьёв, но надежды своей не бросает. Он лишь выдыхает и прикладывается лбом к двери. — Но это последняя ночь. До рассвета несколько часов, скоро всё закончится. Для всех, — Сергей делает паузу, кусает и без того искусанные губы, а после усмехается своим мыслям и проговаривает их в слух: — Пусть это будет моё последнее желание. А его нужно исполнить. Степан Фёдорович в ответ только молчит, и через некоторое время Сергей слышит отдаляющиеся шаги, которые топят внутри него всё светлые чувства. Он ощущает, как несколько слёз катятся по его щекам, скорей уже больше от бессилия, чем от страха. Наверное, будь у него выбор, он бы лучше утонул там, на Неве, чем терпел эти месяцы ожиданий. Но в какой-то момент он вновь слышит эти шаги, а после и звук поворачивающего ключа в замке. Дверь медленно открывается, и Сергея слепит свет, заставляя его зажмуриться на мгновение. Когда же он вновь открывает глаза, то видит, как мужчина прикладывает палец к губам, просит его молчать и взмахивает рукой, позволяя выйти в коридор. Двое караульных, которые стоят по обе стороны в нескольких метрах от его камеры, только хмуро косятся на него, возможно, даже осуждают, но молчат. И это самое главное. Скажи они хоть что-нибудь про провалившееся восстание, про их глупые идеалы и, не дай Бог, про его отношение к Мише, он бы вцепился в их глотки зубами, потому что в этот момент нервы вдруг дают о себе знать и его трясёт, будто в горячке. Комната Миши была через одну, через комнату Рылеева, который, по кратким рассказам караульного, всё пишет письма Трубецкому и всё никак не получит от него ответа. Сергею жалко друга, и это единственное, что он может сказать сейчас. Потому что в голове только Миша. Его прекрасный Миша. — Я постучу трижды, когда нужно будет уходить, — тихо говорит Степан Фёдорович и, кивнув рядом стоящему караульному, открывает дверь, позволяя Сергею пройти вовнутрь. Муравьёву стоило бы поблагодарить его, но сейчас не до этого. И поэтому он лишь улыбается, кивает в знак признательности, проскальзывая в чужую камеру. В чужой мир. Когда дверь за спиной захлопывается и в замке вновь поворачивается ключ, Сергей в один момент вдруг чувствует, как на душе становится... спокойнее, что ли. Он осматривается осторожно, замечая на столе догорающую свечу. Свечи в его комнате уже давно все закончились, и приходилось расхаживать по камере в полной темноте. А здесь этот тусклый свет освещает комнату, успокаивает. Помимо свечи на столе также множество книг и исчирканных чернилами листов. По всей видимости, Мишель пытался вновь написать письмо императору, вновь переводил всё на русский, который давался ему с большим трудом. И, видимо, ничего хорошего из этого не получилось. Когда же взгляд наконец-то скользит по хрупкой фигуре на кровати, то сердце пропускает удар. Сергей выдыхает рвано и делает один небольшой шаг в сторону койки, стучит каблуком сапога по полу, заставляя Мишу дёрнуться во сне. Муравьёв тут же останавливается, вытягивает одну руку перед собой, как будто уже готовится, если вдруг что, успокоить своего прекрасного мальчика. Михаил же дёргается ещё раз и приподнимает голову, вдыхает, чуть разворачиваясь, тихо зовя: — Серёжа..? Муравьёв сдерживает себя из последних сил, чтобы не броситься на Мишу прямо сейчас. Он ведь может его напугать, а этого хотелось меньше всего. Поэтому Сергей ждёт, пока Бестужев сам к нему не повернётся. И когда, наконец, мальчишка поворачивается, взмахивая своими золотистыми кудрями и смотря на всё сонными глазами, то внутри Муравьёва всё рушится с треском. Сергей делает ещё один шаг в сторону кровати, только в этот раз Миша оказывается шустрее и, вскочив, тут же подлетает, обнимает крепко-крепко, выдыхая на ухо короткое: — Серёж... А Сергей прижимает его к себе за плечи и талию, осознавая, насколько он похудел в этой клетке. Ему кажется, что если надавить ещё чуть сильнее, то он сломает ему рёбра, которые так выпирают под кожей и измятой рубахой. Муравьёв прижимает его, дрожащего, к себе, хочет сказать, что всё хорошо, что всё наладилось. Сказать хоть что-нибудь, чтобы успокоить. Но мама учила его не врать, и поэтому он молчит. Так позорно, чувствуя себя последним паршивцем, который не смог защитить своё солнце. А вот Бестужеву было плевать на это всё. Он лишь прижимается к тому, кто каждую ночь посещал его во снах, сжимает пальцами чужую рубашку, которая вся пропахла потом и родным запахом. Миша помнит, как иногда путал их рубахи, весь день ходил как заведённый, вдыхая этот запах цветов и каких-то трав. Вот сейчас точно такая же ситуация. И улыбаться хотелось как тогда, и плевать он на всё хотел. — Миша... Мишель, — шепчет Сергей, желая хоть как-нибудь начать разговор, но Бестужев прикладывает пальцы к его губам, улыбается ему слабо, заставляя замолчать. И через мгновение он чувствует вместо пальцев тёплые губы. Для обоих это как глоток свежего воздуха, которого так не хватало все эти месяцы. Они цепляются друг за друга ещё сильнее, как будто дышат этим поцелуем. Сергей притягивает его к себе ближе, сминает мягкие и такие же искусанные губы, сжимая на затылке отросшие русые волосы. А Миша отрывается на мгновение, давая им сделать вздох, и вновь целует, прикрывая воспалённые красные глаза, на мгновение представляя, что они сейчас не в камере, а где-нибудь в домике в Василькове. И всё кажется не таким уже и плохим. — Моё солнце, — тихо зовёт Сергей, заставляя Михаила поднять свои притягательные тёмные глаза. Он обхватывает чуть впалые щёки пальцами, улыбается слабо, целует в кончик носа, а после прижимает к себе, медленно выдыхая. — Если я умер, и это Рай... То я хочу быть здесь вечность. А у Муравьёва от этих слов внутри всё скручивает. Он поджимает дрожащие губы и прикрывает глаза, лишь бы не проболтаться о том, что эта вечность слишком короткая. Миша сильнее жмётся к нему, и только сейчас Сергей замечает, что он босиком стоит на голом полу. Да, сейчас лето, но это ведь Петербург. Когда здесь лето было тёплым? К тому же сейчас ночь, и Муравьёв даже в сапогах чувствует холод, который сквозит по комнате. Поэтому он без лишних слов толкает Бестужева обратно на кровать, сам разувается и укладывается рядом, натягивая на чужие, чуть острые плечи тонкое одеяло. Миша жмётся к нему, стараясь улечься поудобнее на узкой кровати, чтобы и Сергею хватало места. Свеча на столе уже погасла, и в комнате воцарилась знакомая Сергею темнота. Он целует чуть взмокший лоб, гладит Мишу по его чудным волосам, которым бы позавидовала любая девушка, и вновь прикрывает глаза. Он слышит, как где-то в коридоре часы с кукушкой громко звенят, оповещая их о том, что времени у них не так уж и много. Но они ничего не делают, просто лежат в обнимку, изредка поднимая головы, чтобы столкнуться губами в лёгких поцелуях. Иногда, когда за дверью раздаются чужие тяжёлые шаги, оба как будто дышать перестают, зажмуриваются, вжимаясь друг в друга с большей силой. Но каждый раз они всё так же размеренно отдаляются от камеры и они спокойно выдыхают, вновь целуясь. И на какое-то мгновение Миша засыпает, наверное, самым мирным сном за всё то время, что он под арестом. Сергей обнимает его, как будто убаюкивая и пряча ото всех бед. И ему бы самому поспать, только вот сон совсем не идет. Да он и не может, пока такое сокровище лежит рядом. Он сторожит его хрупкий сон, надеясь, что ему от этого станет легче. Хотя может ли стать легче, когда все всё понимают..? — Ты пришёл, потому что это конец? — в какой-то момент тихо спрашивает Бестужев, будя своим голосом Сергея, который слегка задремал. Миша кусает губу и чуть приподнимает голову, заглядывая в чуть обеспокоенные глаза напротив. — Конечно. Иначе тебя бы не выпустили. Муравьёв хочет ответить, сказать, что ему так жаль. Жаль, что им обоим пришлось так мучиться. Жаль, что они не познакомились раньше. Жаль, что у них было так мало времени друг на друга. Но он молчит, а Миша нет, приподнимается, отворачивая голову в сторону небольшого окна, продолжая: — Может, зря всё это было... — Что именно? — хрипло спрашивает Сергей, поднимаясь вслед за своим Мишелем, обнимая его, укладывая голову на плечо. — Что тогда выступили. Может, и правда нужно было застрелиться, — Бестужев усмехается слабо, а после замолкает на мгновение, переваривая все свои мысли в голове. Он тоже столько думал над тем, что они сделали. Но, на удивление, он тоже жалеет о малом. Лишь о том, что не смог уговорить Сергея остаться в этой деревушке. Сергей вздыхает тяжело, понимая, что у Миши на душе. Он прижимает его к себе, гладит по волосам и шее, целует мягко, почти невесомо, стараясь успокоить, сказать этим, что сейчас он рядом. Пока рядом. — Ты помнишь нашу службу в Василькове? — тихо спрашивает Миша, прерывая тишину. Муравьёв за его спиной улыбается ему в шею, кивает слабо, прикрывая глаза, чтобы под веками вновь увидеть эти картинки. — Нам было так хорошо. Какой воздух, такие красоты. Ты был рядом. И по ночам тоже... — Это были самые лучшие ночи в моей жизни, — хрипло признаётся Сергей, выдыхая. Это были не только самые лучшие ночи, но и самые лучшие дни, вечера и утра. Если и вспоминать что-то перед смертью, то только их. Он просыпался — рядом был Мишель, засыпал, — Мишель вновь рядом. А по выходным Миша пил вино по-гусарски, открывая бутылки своей саблей. Он пил и заставлял пить Сергея. И поцелуи после вдруг становились совсем хмельными, а прикосновения ещё более горячими. А ещё Сергею нравилось его раздевать каждый раз. Снимать его мундир, расстёгивая тугие пуговицы, медленно развязывать рубаху, осыпая молочную кожу поцелуями, заставляя его выгибаться под ним даже от этой незамысловатой ласки. С ним Миша не был тем резким и пылким юношей, что всегда светился оптимизмом. С ним Миша был просто Мишей. Его Мишей. Таким податливым и разнеженным любовью. Тогда там, в избе в Василькове, лежа рядом с ним и перебирая взмокшие золотистые пряди, он думал, что будет именно его вспоминать перед смертью. Кто же знал, что знал, что это наступит так быстро. — Нам нужно было остаться там, — отзывается вновь Бестужев, кусая губу, смотря куда-то в пустоту. — Остаться, постараться отгородиться от всех обвинений, а после помочь друзьям. Затем можно было бы уехать во Францию, мой дорогой. Это была бы счастливая жизнь. Гуляли бы по аллеям, читали бы газеты и до самого вечера пили бы вино. Но... — Но? — тихо спрашивает Сергей, боясь спугнуть чужую мысль. — Но это были бы уже не мы, Серёж. Не мы. И как бы сейчас Муравьёв не пытался подобрать аргументы, всё равно не смог бы. Потому что его Мишель опять прав. Это и правда были бы не они. Потому что предать собственное дело, собственную страсть — это выше их сил. — Что с нами будет? — спрашивает Бестужев, наконец, решаясь задать вопрос. — Наш приговор о четвертовании был отменён. Что же будет теперь? Повесят? — Почему ты так решил? — Я видел в окно, как к крепости подъехали телеги с досками для помоста. Всё и так понятно. Глупая тишина вновь повисает между ними. Они оба понимают, что это и правда конец. Приговор уже не отменят, сопротивляться судьбе нет смысла. И в их душе теперь вместо надежды — обречённость. Такая горькая, её вкус отравляет всё внутри. Но если у них завтра спросят, жалеют ли они о содеянном, то оба твёрдо ответят, что нет, не жалеют. Но Сергей всё равно думает, что у них есть шанс на спасение. Хоть не в этой жизни, так в следующей. И теперь глупая юношеская теория о вечной жизни, кажется, их последняя надежда. Они придумали её ещё в на заре появления Союза Спасения, когда Трубецкой начал разговор о том, что всё может пойти не по их плану. Тогда Пестель, в порыве рвения души и, конечно же, алкоголя, сказал, что герои будут жить вечно и переродятся в следующей жизни. Тогда все над этим посмеялись, и впервые Сергей вспомнил об этой теории только через два года. Они рассуждали об этом, лежа на одной кровати, попивая душистый чай. И, в конце концов, пришли к тому, что искренне любящие герои должны встретиться в следующей жизни. Теперь Сергей хочет в это верить. И хочет, чтобы Мишель тоже верил. — Мишель, — тихо зовёт Муравьёв, заставляя Мишу повернуть голову в его сторону. И пока тот смотрит так внимательно, Сергей сдирает с груди верёвку со своим крестом, вкладывая её в ладонь Бестужева. Парнишка дёргается, поджимая дрожащие губы. — Помнишь наш разговор о вечной жизни, м? — О том, что ты найдёшь меня, несмотря ни на что..? — хрипит Миша, печально улыбаясь. — Серёжа, это всего лишь... — Я найду тебя, — перебивает Сергей, вновь скользя пальцами по родному лицу. — Где бы ты ни был. Я тебя найду. Миша старается улыбаться, но сдаётся. Сдаётся по всем фронтам и плачет, разворачиваясь, сжимая рубаху Сергея. Его трясёт от такой любви, от страха смерти и неизвестности. А вдруг нет? Вдруг его никто не найдёт, и он останется один в страшной темноте? Ему плохо, хочется, чтобы всё наконец закончилось или, наоборот, никогда не заканчивалось. А Муравьёв лишь прижимает его, дрожащего, к себе, утыкаясь носом в светлую макушку. Ему плохо точно так же, как и Мише. Но он старается держаться. Ради них двоих. Его веры хватит на двоих. Хоть он и понимает, что это всё полная чушь. Но верить во что-то нужно. За железными дверьми вновь раздаются шаги, и в этот раз они оканчиваются ровно возле их комнаты. Сергей слышит тот самый тройной стук и понимает, что нужно уходить. Миша тоже это понимает и поэтому, подняв голову, целует его резко и страстно, как в первый раз, когда чувства вдруг оказались взаимными. Целует, отдавая себя полностью, без остатка. И даже когда Сергей начинает отстраняться, он пытается ухватить ещё кусочек этой любви, отдавая свою в ответ. И только когда в комнате появляется полоса жёлтого света из коридора, Миша окончательно его отпускает. Сергей смотрит прямо ему в глаза вплоть до самого закрытия дверей. И когда они захлопываются, ключ в замке вновь поворачивает, Бестужев может уже не сдерживать истерику, что вдруг охватила его. Он валится на кровать, зажимая рот рукой, на которую намотана верёвка с крестом, крича почти без единого звука. Слёзы обжигают щёки, тело пробивает дрожь. Поганое чувство одиночества и страха окончательно отравляет его. И только с первыми лучами солнца, когда город начинает озарять рассвет, Миша успокаивается. В душе пустота, как и в голове. Его щёки опухли от слёз, глаза покраснели, но на губах улыбка. Наверное, он уже улыбается своей будущей жизни. Той, где нет страха и горя. Где он будет счастлив. Где его ищут и где он ищет сам. Он улыбается только уголками губ, представляя эту жизнь. И в какой-то момент Миша слышит чужие строгие голоса за стенами, слышит, как распоряжаются о том, чтобы заключённых начали выводить из камер. Бестужев лишь встаёт с кровати, завязывает верёвочку на шее и гордо поднимает голову. Теперь, зная, что его ждут в новой жизни, он готов проститься со старой.