***
У Гилберта очень холодные руки и застывшая на губах полуулыбка. Уинни сжимает ладони крепче, пытаясь согреть его, а слова священника уносятся куда-то в другой мир, где есть только они. С губ слетает "да" — настолько простое и важное, что грудь заполняется светом от облегчения, что всё на самом деле так легко, если ты чувствуешь. И она даже не обращает внимание на дрогнувший голос Гилберта. Она не замечает, что всю церемонию Гилберт смотрит не на неё, а куда-то сквозь, словно её и нет перед ним. Не замечает, как он глубоко вздыхает, выдавливая из себя улыбку из последних сил, когда их официально объявляют мужем и женой. И даже когда губы их соприкасаются, и в поцелуе нет ничего, кроме холода, она думает, что это лишь волнение. И лишь столкнувшись глазами за мгновение до того, как гости растащили их в разные стороны, Уинни вдруг ударяется о горькую, не по возрасту усталую усмешку своего мужа.***
Они переезжают в Париж почти сразу же. Большое поместье, обставленное богатой мебелью с разных концов света, картинами различных художников, многовековыми безделушками, перешедшими ей от предков, с десятками разной прислуги и огромной библиотекой — всё это кажется Уинифред чем-то нереальным, сошедшим со страниц романа Джейн Остин. Она подолгу ходит по коридорам, проводит пальцем по холодному камню, заглядывает в каждую комнату, в каждое резное окно, за которым кипит оживлённая жизнь. Звуки её шагов утопают в мягких коврах, движения облачены в новые наряды по первому крику местной моды, свет хрустальных люстр теряется в дорогих украшениях, придерживающих её причёску. От дома пахнет величием, роскошью и одиночеством. Они с Гилбертом видятся так редко, что ей очень быстро начинает казаться, что он по прежнему живёт в Эйвонли, а она — в Шарлоттауне. Париж мгновенно разводит их в разные стороны: он начинает учиться в Сорбонне, пропадая в университете целыми днями, а она — вести ту жизнь, которая ей только снилась. Даже дома каменные коридоры никак не дают им пересечься, как будто специально. Лишь иногда за обедом, видя ещё один комплект посуды, Уинифред понимает, что он уже вернулся и наверняка сидит где-нибудь в библиотеке за очередной работой. Но как бы медленно она ни ела, успевая уже довести горничную до белого каления, почти никогда не получается его дождаться. Но неизменно, даже самой поздней ночью, они ложатся в одну постель, и продрогшая за день Уинни наконец согревается. А частые балы и приёмы, на которые с удовольствием приглашают молодожёнов, ублажают пустоту в её сердце, возникающую за эти дни, когда статный и возмужавший Гилберт (куда делся тот мальчик, ходивший на практику к доктору Уорду?), держа её под руку, традиционно представляет её всем присутствующим: "А это моя жена — Уинифред". И всё ещё такое непривычное обращение "миссис Блайт" преследует и отдаётся эхом в голове ещё долгое время. Но Уинифред счастлива. Ведь это и называется счастьем?***
Время летит и проносится сквозь неё ноябрьским ветром, какой обычно настигает её в переулках и срывает шляпку с головы. Уинни гуляет по городу, слыша вокруг мелодичную французскую речь и колокола Нотр-Дама, засматриваясь на платья Пакен на витринах и регулярно заглядывая в любимую булочную, где воздух пропитан сладким запахом карамели, а улыбчивый полный мужчина с румынским акцентом всегда приветливо встречает её: "Добрый день, миссис Блайт. Как дома?" Та в ответ вежливо улыбается, но по спине пробегает знакомая дрожь. Ей ужасно не хочется идти домой. Ей хочется гулять до самой ночи, столкнуться с мужем на набережной и под оживлённую беседу вместе дойти с ним до их поместья. А может они бы пошли по городу, обошли бы все кофейни, он крепко сжимал бы её руку, помогая переступать через лужи и вернулись бы они далеко заполночь, после чего усталые завалились спать... О чём она? Гилберт и без того очень устал. Он и так поздно приходит домой, а видит она его ещё позже. Учёба даётся ему нелегко, она понимает это. Конечно, она понимает. В последний раз они гуляли тем летом, на той самой ярмарке... Уинифред прощается с булочником, накрывая голову капюшоном плаща, и выходит на улицу, стараясь не думать о том, почему её вдруг так напугали слова "до завтра".***
— Ты как-то пасмурен сегодня. — негромко говорит Уинифред, но Гилберт всё равно вздрагивает, растерянно хмуря брови, словно он (как на их свадьбе) был и не здесь. Но она закрывает на это глаза — они пьют вместе чай, сидя в гостиной у камина впервые за долгое, долгое время, и ей кажется это подарком. — Всё хорошо, я просто... — мистер Блайт трёт переносицу, обращает взор к играющим языками пламени и замирает. Вздыхает. — Я правда устал. — Понимаю. Не хочешь прогуляться? Говорят, по городу сейчас ходят прекрасные артисты, может, мы встретимся с ними. — Нет, спасибо. Я, наверное, пойду спать. Гилберт ставит чашку с нетронутым чаем на стол и одаривает её робкой улыбкой, после чего скрывается за портьерой. А Уинни остаётся сидеть, бездумно глядя ему в след, будто надеясь, что сейчас он вернётся допить свой чай или хотя бы слово скажет про её новый наряд, что ей сшили к годовщине их свадьбы.***
Она идёт босиком, в одной рубашке, с ниспадающими на плечи волосами, когда замечает исходящий из библиотеки слабый свет. Это вызывает у неё улыбку. На рабочем столе Гилберта раскидано множество бумаг, тетрадей и книг, а с уже почти догоревшей свечи медленно ползёт на фарфоровое блюдце воск. Уинифред мысленно ругает мужа (разумеется, не всерьёз) за такую неосторожность, берёт свечу на руки, чтобы погасить, и тут из общих бумаг на пол выпадает одна. Уинни тут же узнаёт его быстрый почерк. Письмо. И, судя по густым кляксам, пропитавшим бумагу насквозь, совершенно свежее. Девушка поднимает его и уже кладёт обратно на стол, но глаза предательски цепляются за выведенные родной рукой буквы, и в горле мгновенно встаёт жёсткий ком. «Моя милая Энн, Нет, не так. Дорогая, любимая, единственная, но не моя... Не моя. Я думаю о тебе каждую секунду. Везде совершенно всё напоминает мне о тебе: о твоих чУдных рыжих волосах, заплётенных вперемешку с цветами в косы, о твоей улыбке, что согревала меня, о твоих невероятных глазах... Они как океан. И, это странно, но как бы я хотел у нём утонуть. Я чувствую, что гибну без тебя. Мне тяжело, ужасно тяжело быть здесь, работать и учиться, зная, что ты далеко и я не могу видеть тебя, разговаривать с тобой, спорить или просто хоть издали смотреть на тебя. Но я надеюсь, ты счастлива. Я так люблю тебя. Я так сильно люблю тебя, что это буквально убивает меня. Я сам себя убиваю. Париж прекрасен, я в этом всё сильнее убеждаюсь. Как и в том, что тебе бы здесь не понравилось ужасно. Я живу именно так, как не пожелал бы никому, особенно тебе. Моя жена — моё бесконечное напоминание о моей ошибке. Я не могу взглянуть ей в глаза от этого чувства вины перед ней, что я так бессовестно использую её и лгу, и здесь, живя в одном доме, мы, кажется, видимся даже реже, чем когда нас разделяли километры железнодорожных путей. Какой я был глупец, когда решил, что смогу быть счастлив, если выберу жить с нелюбимой женщиной, но зато смогу стать настоящим врачом. Нет, Энн, это невозможно, и я многое отдал бы, чтобы перестать обманывать и её и себя, прекратить эту нечеловеческую подлость по отношению к нам обоим и вздохнуть свободно. Даже если моя жизнь и не будет связана с тобой, моя любовь...» Уинни не может больше читать — вмиг исчезнувший из груди воздух заставляет все буквы поплыть перед её глазами. Она судорожно отбрасывает письмо на стол и тут замечает другие. Много, много писем. Без адреса, ответа и подписи, не запечатанные и никогда не отправленные. Голову прорезает ужасающая боль, настолько сильная, что ноги у Уинни подкашиваются, и она бессильно падает на пол, отчаянно пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь прыгающие в глазах чёрные точки и оглушающий стук собственного сердца. Ничего. Глухо. Глухо и холодно. А весь следующий день прислуга будет с оживлением обсуждать одну странную штуку — вы ведь тоже слышали ночью тихий-тихий женский плач?***
Дни пролетают для неё как в тумане. Долгие дни, как один похожие все друг на друга. И в какой-то момент те страшные письма начинают казаться ей лишь кошмаром, ночным бредом затравленной души... Гилберт не стал бы ей врать. Гилберт не мог поступить так. Гилберт ведь чувствует к ней... Но один только звук его голоса заставляет воспалённый мозг снова и снова подбрасывать столь ранящие слова. Шаги. Скрип двери. Она сильнее вжимается в кресло. — Уинифред. Послушай, я... Она сидит к нему спиной, но готова поклясться, что он хмурится, сжимает и разжимает кулаки — как всегда, когда не решается что-то сказать. Он всё такой же мальчишка. «Моя милая Энн...» — У меня очень много работы... «... Дорогая, любимая, единственная...» — Ты очень плохо спишь в последнее время, я заметил. Я могу придти поздно ночью, а ты всё ещё ворочаешься. «... Я думаю о тебе каждую секунду...» — Ты ждёшь меня? Я понимаю. Но это может очень плохо сказаться на твоём здоровье, как врач тебе говорю... «... Везде совершенно всё напоминает мне о тебе...» — Мне нужно очень многое сделать сегодня. Ты не возражаешь... «... Я чувствую, что гибну без тебя...» — Если сегодня я... «... Я так люблю тебя...» — Переночую сегодня в гостевой? Так будет лучше для нас обоих. Уинни требуется огромных сил, чтобы подняться на совершенно бескостные ноги и обернуться к нему. Гилберт в её глазах плывёт так же, как плыли и те ненавистные буквы, так заботливо транслируемые ей её сознанием. «... Это убивает меня...» — Конечно, Гилберт. Как тебе будет удобно.***
Гилберт ночует не с ней и на следующую ночь, и через неделю, и через месяц. Она чувствует, как она тонет. Тонет в душистой и накрахмаленной постели, ощущая себя в ней как в дремучем лесу, где нет никого, и никто не придёт к ней на помощь, а она сама слишком мала для него. Обхватив себя руками в призрачной попытке согреться, сдерживая разрывающий грудь страшный крик, каждую чёртову ночь она смотрит на жёлтые полосы света на потолке, пока по протоптанным "дорожкам", обжигая ей шею и затекая в уши, бегут слёзы. Уинни уверена, что она умирает. Уинни Смерть практически ждёт.***
И Смерть приходит. Но так неожиданно, так глупо и так бессмысленно, совершенно бессмысленно, что Уинни теряется. И ей почти становится стыдно, что вместо горечи и скорби она чувствует поганое ничего, когда в её руках оказывается письмо от матери. Мистер Роуз скоропостижно скончался. Уинни вдруг охватывает такая непередаваемая ярость, что она буквально вскакивает и, подлетев к камину, бросает туда письмо. Бумага сжимается, как брошенный щенок, его концы быстро чернеют, и вот уже вся новость — лишь пепел. Она почти не дышит. Она лишь пытается не заплакать, потому что — видит Бог — как же она устала плакать. — Уинифред... — аккуратно начинает было Гилберт, с большим изумлением и***
На похороны она едет одна, без Гилберта. Она даже не стала спрашивать у него. Он ведь слишком занят. Да и не очень он и рвётся на родину. Родной дом кажется ей слишком чужим и слишком неприветливым. Уинни бродит вдоль окон, сквозь которые, будучи совсем маленькой девочкой, частенько подглядывала за уличными гуляниями и парадами, да и просто за движением экипажей, и не ощущает ничего, кроме отстранённости. Всё как во сне, как не с ней. И даже комната, покрывшаяся слабым слоем пыли, от которой так чешется нос, не встречает её ничем, кроме как выцветшим пологом кровати и непринимающей тишиной. И именно оказавшись здесь, в собственной комнате, Уинифред понимает, что с того самого дня, как она навсегда покинула её, прошло уже целых шесть лет. — Мама, — спрашивает она её, сидя на любимом месте отца за столом. Они обе — такие несуразные в этих чёрных нарядах в их разноцветной гостиной — молча смотрят на портреты и снимки, с которых отец и мать, молодые и не очень, прожигают Уинни своими взглядами. Им не о чем говорить. Зато о скольком им нужно подумать. Родители, что всегда были для неё примером. Они никогда не были близки, их жизнь соответствовала порядкам воспитания, и именно поэтому, наверное, вопрос созрел в её голове лишь сейчас. Господи, почему же только сейчас?... Но разве до этого была надобность? — Мама, скажи, а папа любил тебя? И Уинни готова кричать, раздирая себе горло, заламывать руки и биться о стену головой, выцарапать к чёрту глаза, лишь бы не слышать этой тишины и не видеть, как сжалась от её вопроса мать, поспешно пряча глаза. Молчит. Уинни может гордиться собой. Она всему научилась у мамы, сама того не заметив — кто ещё так феерично умеет рисовать на своём лице счастье, когда израненная душа истекает кровью.***
Уинифред Блайт всего двадцать пять, а она чувствует, что постарела и зачахла, словно ей под семьдесят. Она не понимает и не знает, что сделала за свою жизнь и для чего вообще живёт. Ей хочется бросится в Сену, взглянуть в глаза мужу, чтобы он понял, что делает с ней, ей до смерти хочется, чтобы он вдруг пришёл в их комнату и лёг рядом, спросил о доме, о маме, утешил если она заплачет, рассказал об учёбе, работе, о жизни, которую они когда-то решили провести вместе. Но Уинни не плачет. У неё вдруг просто кончились все слёзы. Остался лишь тихий звон в ушах, потухший взгляд и натянувшиеся в струнку внутренности. Но это, конечно, от голода... Париж весь намок и простужен. От неровной грязно-серой плитки желтыми бликами отражаются огни почерневших фонарей. Стук лошадиных копыт и катящихся вслед за ними колёс экипажей, всплеск, шорох опадающих листьев. Чёрное, пасмурное небо, одеялом накрывшая крыши домов. За кирпичным забором мелькают зонты и цилиндры мужчин, так непредусмотрительно оставивших дома свой зонт или пожалевших лишний франк на извозчика. Молодая пара, держась за руки, с громким смехом пробегает мимо и прячется за поворотом. Шляпка девушки съехала на бок, а подол уже почернел, но она выглядит весьма счастливой. Город жив, и он будет жить вечность. Уинифред прислоняется лбом к окну, глубоко вздыхает. Как она оказалась здесь, для неё загадка. Как и то, сколько она уже так стоит. И сколько ещё простоит. Вот только в рубашке прохладно... Она прекрасно слышит, как он поднимается по лестнице и как подходит к ней, так близко, как не подходил никогда. Она буквально чувствует его тепло и мягкую, дорогую ткань пиджака. Он вздыхает, ей подобно. Они молчат, не смотрят друг на друга. — Уинни... Та слегка вздрагивает, будто от удара. Он не называл её так ни разу за эти шесть лет. Гилберт неуверенно переминается с ноги на ногу и осторожно берёт её руку в свою. Такой взрослый, такой чужой ей человек. — Мне очень жаль, Уинни. Правда. Я понимаю тебя. Как никто понимаю. Молчание. — Он был замечательным человеком. Твой папа. Уинифред усмехается. Замечательным... Конечно, был, Гилберт. Он подарил тебе ту жизнь, о которой ты мог только мечтать. Жизнь, которую ты при первой возможности променял бы на мгновение рядом с рыжей веснушчатой девушкой с фермы Зелёные Крыши. Руку обжигает поцелуй. Гилберт, видимо от волнения, касается её даже дважды и смотрит прямо ей в глаза, что так внимательно следят за жизнью за окном, впервые не ища его взгляда. — Если я нужен тебе, я могу сегодня переночевать с тобой. Если. Е с л и. — Как тебе будет удобно, Гилберт. — произносит она и не узнаёт звук собственного голоса. — Я знаю, у тебя много работы, ведь так? Её муж не отвечает ей. Оставив ещё один призрачный поцелуй на её руке, он исчезает, и только каменные стены какое-то время ещё тихо отражают стук его шагов. Уинифред Блайт никогда и подумать не могла, что быть нелюбимой так больно.