***
Ехидна живет на свете уже очень долго. Мудрость прожитых веков шрамами стелется по ее телу, вьет тонкие белесые нити по чешуйчатому хвосту и оседает тяжелыми мыслями в бесцветных глазах. Ей хочется надеяться на то, что все в этом мире подвластно законам и правилам, дробному пению нитей, что прядут вещие сестры. Ехидна готова смириться с тем, что ее возлюбленные дети, порождения тьмы и хаоса, навеки останутся презираемыми монстрами, но не перестает любить их. Цербер с Орфом ластятся к ней, смотрят преданно и ласково, утыкаются пятью носами в ее хвост и тихо поскуливают. Даже Эфон, которого Зевс прибрал к себе, изредка слетает в Подземное царство, его звонкий клекот разлетается по мрачным пещерам, и Ехидна думает о том, что дети — лучшее, что могло случиться с ней. Пускай они и выглядят, как чудовища. Глядя на бога смерти, она чувствует что-то вроде жалости. Его мать — Ночь, холодная и равнодушная, и Ехидне вдруг кажется, что смерть не была бы и вполовину столь же ненавистной, если бы знала, что такое любовь. Ехидна смотрит вниз, туда, где виднеется замок Аида, его зал из обсидиановых плит и сонм духов. Размытая, словно выжженная из ткани бытия, полоса теней стелется к самому трону Владыки, подле которого темной тенью застыла Смерть. Танатос бледен и высок, у него тело воина и лицо, которое подошло бы скорее богу любви. Русые волосы вьются по плечам и исчезают в складках темного хитона, а глаза, ясные, словно августовское небо, смотрят холодно и безразлично, будто все эти страждущие тени сюда привел не он. Ехидна думает о том, что он слишком прекрасен, чтобы быть Смертью, но в этом, наверное, и заключается уродливое чувство юмора Ананки. Танатос красив, но его красота пугает. Как может понравиться кто-то, от кого несет кровью и пеплом, кто-то, кто не видит разницы между жестоким тираном и младенцем, забирая обоих? Меч, зажатый в испещренных шрамами руках, гудит. Ехидна видит, как мышцы бога напрягаются, сдерживая кровожадный клинок, как черты лица, будто вырезанные изо льда, обостряются, а крылья начинают звонко гудеть. Так, наверное, взывают к Смерти срезанные нити. — Бедное дитя, — думает дракайна, отворачиваясь от мрачной процессии. — Никем не любимое. Проклятое. Одинокое. Он был рожден мраком и во мраке сгинет, когда боги падут, а смертные перебьют друг друга в очередной войне. Ехидна оплакивает его жребий и в очередной раз думает о том, что единственное чудовище, способное нести смерть, — это Ананка. Судьба, в чьих руках мальчик стал Убийцей. Ехидна возвращается в свое жилище, мрачное, тускло освещенное факелами, но уютное. Цербер довольно утыкается в ладонь мохнатыми головами и виляет обрубленным хвостом, словно чувствуя настроение матери. Дракайна улыбается печально и позволяет себе пролить единственную жгучую слезу за одинокого крылатого мальчика, застывшего у трона Владыки. Он никогда не знал любви, и Ехидна просит Судьбу, чтобы все изменилось. Ананка молчит, как и всегда, приказывает сестрам прясти нити дальше и внимательно вслушивается в шелест ветра, в змеиное шипение Ехидны и тихий шепот царевны. Судьба не способна заставить кого-то полюбить. Нить Убийцы, черная и тугая, вьется ровно и размеренно. Ананка не может заставить влюбиться того, кто уже любит. Она проводит сухими пальцами по черной и золотой нитям, сплетенным так туго, что разобрать, где одна, а где вторая, почти невозможно, и криво улыбается. Даже Смерть достойна любви. Обе Смерти.***
Тени кричат и беснуются, рыдают, рвут на себе невидимые волосы и падают на холодный пол дворца. Танатос морщится. Он помнит каждого из них. Помнит, как срезал прядь с головы мальчишки, тощего, как тростинка, и голодного, как старался быть аккуратным, сдерживая клинок всеми силами. После он не глядя взмахнул над головой немощного старика. Пролетел над домом, где горела ядовитым пламенем эпидемия, и в руке у него осталось семь светлых локонов. Рука не дрогнула, разум остался холодным, а меч благодарно запел. Танатос преданно замирает справа от Владыки. Друга. Единственного в этом мире. Он его учил сражаться, а после присягнул на вечную службу так, будто не был старше и сильнее. Аид смотрит в ответ так, как другие не смеют, — прямо в глаза, с легкой насмешкой или открытой улыбкой. Макария почему-то тоже не боится встречаться с ним взглядом. Стоило ей появиться на свет и улыбнуться, Танатос понял, что она не из подземных. Слишком улыбчивая и прекрасная. Она плела венки из цветов и танцевала среди асфоделей так, будто Подземное царство не было столь уродливым, каким видел его Убийца. А потом на одном из пиров она, еще совсем малышка, забралась к нему на руки и принялась заплетать косу, не обращая внимания на мать, застывшую в ужасе. Танатос мягко придержал ее, успокаивающе кивнул Персефоне и позволил сплести одну-единственную косу прежде, чем нити запели и жребий вынудил его улететь. Аид улыбнулся мягко и понимающе, а Танатос понял, что поторопился, когда говорил, что ее удел — Олимп. Персефона не любит Танатоса, но уважает. Она доверяет мужу и его дружбе, видит, каким Убийца бывает наедине со своим царем, но принять его не может. Макария же делает это с первых дней жизни, ее привязанность к Танатосу пугает мать и удивляет других подземных. Персефона не глупа. Она видит огонек влюбленности, что окрашивает глаза дочери, стоит советнику Аида появиться поблизости. Видит и боится того момента, когда Макария поймет, кто он такой на самом деле, и ее маленькое сердце разобьется вдребезги. Потому что нельзя любить Смерть. Нельзя любить того, кто способен лишь убивать. Персефона ненавидит Убийцу за то, что тот разобьет ее дочери сердце. А потом все меняется.***
Аид говорит тихо, шепчет что-то на странном наречии склонившемуся к трону Танатосу, но Персефона не обращает на них внимания. У нее в руках венок — розы, золото и травы. Макария, отбывшая на Олимп весной, вернулась обратно в родное царство, облачилась в лучшие наряды и закружилась в танце с подземными, вновь озаряя мрачные залы своим светом. Персефона плетет ей венок, наблюдает за танцем рыжих кудрей и блеском черных глаз, трепетно сжимает руку мужа и думает о том, что Макария — лучшее, что случалось с миром мертвых. Макария счастлива и ей хочется петь. Стены родного дворца теплеют под ее пальцами, факелы, в которых уже которое столетие чадит неживое пламя, вспыхивают ярче, и даже фурии, мрачные и озлобленные, смягчаются, присоединяясь к танцу царевны. Гипнос всегда где-то рядом. Крылья у него белые, а волосы непослушными волнами вьются вдоль румяных щек. Губы у бога сна складываются в обворожительную улыбку, способную очаровать любого, — даже Цербер, убаюканный плавными движения Гипноса, довольно сопит и ластится к его ногам. Макария кружит в танце и ловко уворачивается от его объятий, тонкой лентой проплывает под жадными руками, кривится, когда пальцы бога касаются кончиков волос, и вновь ускоряет шаг, чтобы оказаться в другом конце зала. Он не тот. И прикосновения его не те. Он слишком весел и румян, его глаза слишком беззаботны, а руки, не знавшие оружия, слишком нежны. Аид отрывается от разговора. Его взгляд, темный, как бездны Тартара, следит за дочерью и следующим за ней мужчиной. Как царь он думает о том, что сын Нюкты был бы прекрасной партией для юной царевны, а как отец готов разорвать белокрылого божка на куски. Аид сжимает кулаки и краем глаза замечает, как так же сжимаются кулаки Танатоса. Убийца, ледяная статуя у трона, не отрывает взгляда от брата, сузив глаза и сведя крылья за спиной полным напряжения взмахом. Это далеко не первый раз, когда Аиду удается узреть истинные эмоции друга, далеко не первый раз, когда он видит эти полные опасности движения, убийственную силу, сочащуюся из глаз. Танатос — почти титан, о чем Владыка иногда забывает. Но сейчас, когда злость — откуда только ей место в равнодушном боге-убийце?! — окутывает железнокрылую фигуру темным маревом, Аид как никогда понимает, что имела в виду Персефона, говоря, что Танатос ужаснее всех, кого ей доводилось встречать. — Твой брат сегодня осмелел, — не сводя взгляда с друга, говорит Аид. В его голове вспыхивает странная, болезненная мысль, которую он всячески старается стереть из разума. Он хочет крикнуть, мол, «ну же, развей мои сомнения, старый друг, отведи взгляд от буйного танца, отпусти рукоять и скажи, что ты все еще холодный ко всему Убийца!». Танатос молчит. Взгляд его продолжает следить за крохотными стопами, скользящими по ледяному полу, за рыжими кудрями и робкой улыбкой. Усмешка, вымученная и грустная, появляется на лице Аида, словно траурная маска. В этот же самый миг музыка, звучащая из-под огненного свода, обрывается. Макария застывает на полушаге, растерянно оборачивается к застывшим в нелепых позах фуриям и упирается взглядом в белокрылую спину Гипноса, склонившемуся у трона Аида. «Нет», — думает она, и сердце, обжигаемое ихором, замирает. — Владыка, — голос бога сна чист и весел. В глазах у него плещется безумная радость, замутненная еле видимой тьмой, столь характерной для старших из богов. — В этот чудесный вечер позволь мне этот дерзкий поступок, совершаемый исключительно из светлых чувств, сделать то, о чем я мечтал уже очень давно: попросить руки твоей дочери. Отдай мне царевну. Пусть она будет мне женой. Макария рвано выдыхает, делает шаг назад и едва ли не падает, путаясь в подоле жемчужного хитона. Радость от возвращения домой сменяется дикой злостью и раздражением, страхом, пробивающим хрупкое сердце. Что он делает? Как он смеет, не спросив ее, идти к отцу? Как смеет… не считаться с ее чувствами? Аид вздергивает бровь и, откинув сотканный из тьмы плащ в сторону, встает с трона. Он слышит, как где-то позади поют без ветра тонкие железные перья. — Ты хочешь взять в жены мою дочь? — усмешка, сквозящая в голосе Аида, заставляет Макарию успокоиться. Отец всегда знал, что делать, и знает сейчас. — Да, я люблю Макарию, — отвечает Гипнос. — И тебе все равно, что она не любит тебя? — теперь голос Владыки не смешлив — он властен и мрачен, как его сущность. — Любовь придет позже. Вам ли этого не знать? — дерзость, столь откровенная и ядовитая, слетает с губ бога так легко, что это даже безумно. Дразнить бога мертвых — дело гиблое. Но они не на Олимпе. Здесь свои законы, и Гипнос им следует, знает, что Владыка не посмеет его тронуть. Танатос где-то позади по-прежнему холоден и отстранен, и бог сна радуется этому: Аид пока не спускает своего цепного пса, а значит, понимает, что выбора у него нет. — Я первый потребовал ее. Первый. И единственный. За мной право, — прямой взгляд Гипноса вызывает у Аида отвращение. Ему отдать Макарию? Отцу самых мерзких порождений Тартара отдать этот юный беззащитный цветок? — Законы Подземного мира на твоей стороне, — Владыка кивает. — Значит ли это, что, если появится другой претендент на руку Макарии, ты будешь сражаться за нее? Гипнос самодовольно улыбается и соглашается, потому что он в Царстве мертвых, а значит конкурентов не будет, не будет поединка. Только Макария. В его абсолютной власти. Аид улыбается мрачно и кровожадно, кидает на дочь один-единственный обнадеживающий взгляд и возвращается на трон. — В таком случае, поединку быть, — громогласно возвещает он. — Или ты можешь отказаться от него, покрытый позором. Бог сна непонимающе вскидывает брови и встает на ноги, осматриваясь по сторонам. Пустой зал. Лишь фурии, спрятавшиеся по углам, застывшая фигурка Макарии и еле заметная полоса духов. Да кто еще мог потребовать руку царевны? — Я буду биться. Только вот, кажется, не с кем. Усмешка Аида, ледяная, как смерть, пугает не только Гипноса, но и Персефону, что никак не могла вымолвить ни слова. Откинувшись на спинку трона, Владыка глубоко вздохнул и поманил к себе дочь. Неуверенные шаги, бледные щеки и рваное дыхание выдавали испуганную царевну с головой. — Это все для тебя, — еле слышно роняет Владыка, сжимая тонкие пальцы дочери успокаивающе и трепетно. — Я всегда знал, что этот момент настанет. Макария непонимающе хмурится, а после переводит взгляд, исполненный страха и надежды, на Танатоса. И встречается с его взглядом. Глаза у него голубые-голубые, и в них так много чувств, что она замирает. Улыбка, робкая и предназначенная лишь ему (так было всегда), скользит по ее губам и прячется за огненно-рыжей прядью. Макария кивает, чувствуя, как кровь приливает к щекам, и садится подле отца. — Владыка?.. — низкий, рокочущий, как гром, голос Убийцы рассекает воздух, словно меч. Танатос еле держит себя в узде, сводит крылья за спиной до боли и ждет согласия, ждет того момента, когда клинок опустится на шею единоутробного брата. В нем слишком много ярости для одного, слишком много ревности и страха. Это разорвало бы его, если бы не улыбка царевны. Улыбка, которая значила, что… Его чувства взаимны? Гипнос понимает, что происходит, слишком поздно. Его глаза в ужасе распахиваются, и он оступается, неловко балансируя при помощи хрупких крыльев. Танатос непобедим. Это знал каждый. Но Гипнос не знал о своем брате ничего. Он видел в нем лишь собственное отражение, сгнившее под бременем жребия, холодную льдину, отрешенную от мира. А он, оказывается, любил. И теперь шел на него со своим смертоносным мечом, который, Гипнос знал, способен рассеять в вечности даже титана. Он все-таки падает, испуганно отступает назад, чувствуя, как плавятся ледяные плиты под ногами разгневанной Смерти. — Я… Я отказываюсь от поединка! — меч застывает у самой шеи, он гудит, чувствуя под собой не привычно мертвые пряди волос, а тело, наполненное жизнью и ихором. Аид кивает, мысленно тянет друга обратно к трону, видит, как дрожит рука Убийцы, пытаясь удержать хозяина от ошибки. Танатос слушается. Вкладывает меч в ножны, дышит тяжело и старается не смотреть в лицо брата. — Отныне тебе нет места среди нас, Гипнос, — говорит Владыка, взмахивая рукой. Сила, безудержная и смертоносная, подхватывает ослабевшего от испытанного ужаса бога и бьет, подобно хлысту, ранит и жжет, клеймит саму божественную сущность и бросает наземь. Макария не ждет ни секунды. Она срывается с места тут же, откидывает со лба непослушные пряди и врезается в объятия Танатоса. Убийца неверяще смотрит на нее, взгляд его жадно скользит по юному лицу, а руки, доселе приносившие только смерть, нежно обхватывают тонкую талию. Это ведь сон. Танатос был в этом уверен. Его сны всегда были такими. А потом исчезали. Но царевна казалась настоящей, ее счастливый смех музыкой гремел в ушах, а ладони, совсем крохотные по сравнению с его, нежно удерживали предплечья, прикрытые наручами. Значит, она… Персефона сдавленно выдохнула, вонзая ногти в ладонь мужа. Ей казалось, что это все какой-то странный сон. Да разве мог в реальности Убийца выйти на бой против своего брата ради руки Макарии? Мог ли он так трепетно сжимать ее лицо в своих руках? И разве могла ее дочь сама целовать это древнее чудовище? Могла. Определенно могла. — Ты знал, — изумленно прошептала царица, отрывая взгляд от дочери, потерявшейся в объятиях бога смерти. — Знал, и ничего мне не сказал. Аид покачал головой, улыбнулся краешком губ и, все еще удивленный, ответил: — Только догадывался. Надеялся. — Надеялся?! — Персефона возмущенно отпрянула от ладони мужа, скользнувшей по щеке. — Разве мог я доверить ее кому-то другому? Он всегда ее любил. Только ее.