Угли под пеплом

Только рядом с ним, за исключением Наоми, Эймос чувствовал себя комфортно. Он — как некое подобие барьера, плотины между Эймосом и внешним миром. А теперь его нет, этого барьера, и Эймос ходит по отсекам корабля и натыкается на углы. Хотя углов не должно быть в космосе, но они есть, и сила тяжести вроде терпимая — одна треть, но ему кажется, что его прижимает по полной. Он отвык. Он не знает, что ему делать. Он умеет только выполнять приказы, или поручения, или просьбы. В Балтиморе всё было понятно, пока он не сломался; с Наоми всё было понятно: она начальник, он выполняет её приказы; и с Праксом всё было… понятно, до определённого момента, пока он не сказал то, что сказал. «Он мой лучший друг в целом мире». Такого ему даже Наоми не говорила. И Пракс был ему другом, самым лучшим из тех, что у него были. И Эймос однажды даже позволил себе представить, что было бы с ним, если бы Пракс стал не только другом. Но они все были слишком заняты поисками Мэй, и Эймос выбросил эту хуйню из головы. И он не врал, когда послал Монику куда подальше; только немного удивился, что это приняло более мягкую форму, чем могло. Настырных девиц ему хватило по горло. «Я не гажу там, где ем». Пракс сказал ему, что они с Мэй возвращаются на Ганимед и это логично, маленькой девочке не место на боевом корабле, и Эймос впервые почувствовал незнакомое жжение под рёбрами. Тлеющий уголёк. И лучше бы это был сердечный приступ. С ним хотя бы всё понятно. И он в любом случае не позволил бы ему, угольку, разрастись в бушующее пламя, потому что Паркс никогда не выказывал ему такого внимания, а сам он никогда не поступил бы так с Праксом. А потом Мэй доверительно сообщила ему, что папа очень часто о нём говорит. Говорит о том, что без него, Эймоса, он бы никогда не смог найти её, и что он будет вечно в долгу перед Эймосом, и что он сделал бы всё, о чём бы Эймос ни попросил. И слабо тлеющий уголёк почти полыхнул яркой вспышкой… и если бы только Пракс попросил его о чём-то таком, он бы разросся в ревущее пламя.