***
Три года назад они встретились в первый раз, на улицах Нью-Йорка: Джесс буквально за ногу выдернула Кейт из тупой и заранее провальной авантюры, судя по взгляду, собиралась избить самозваного нового Хоукая её же собственным луком, отчитала матерно и зло — и велела ни в какую херню больше не соваться. Без неё. Кейт и не понимала, почему Джессика Джонс не сдала её куда-нибудь, кому-нибудь. Хотя бы знакомым копам. Почему вместе с ней занялась расследованием и показала, как работают настоящие частные детективы, почему они вместе — как настоящая команда супергероинь — накрыли подпольный бордель, где извращенцы делали с невольницами что хотели. И почему Джесс всегда была такой серьёзной, колючей и мрачной, Кейт тоже не врубалась. Просто всё ещё было хорошо в её жизни, когда она только встретила Джесс. И Кейт пыталась потом набиться той в помощники — ведь в кино у детективов всегда есть помощники, оживляющие сюжет, — и часто обращалась за советом, благодарила за односложные, но дельные ответы, звала в гости, и на Рождество тоже, но напрасно; а при встрече всегда много говорила. Говорила и говорила, не затыкалась совсем как будто; сама бы сейчас послала себя нахер, честно, такое-то трепло. Но ей казалось, что они сотрудничают с Джесс по-настоящему — и, когда та вдруг всё-таки наорала на неё, спросив, зачем девочке из богатой семьи вся эта супергеройская чепуха, зачем с таким играться, Кейт тоже сказала слишком много. Про парк, про нападение, про то, что это больше ни с кем не должно случиться, и другие плохие вещи тоже не должны. И что когда Кейт надела свой дурацкий костюм, ей впервые с тех пор по-настоящему стало легче. Джесс хмыкнула, кажется, и назвала её дурой — но почему-то перестала отталкивать. Звёзды сошлись, ага. И однажды даже рассказала о Килгрейве и о себе, пусть скупо, но это значило гораздо больше любой долгой красочной болтовни. Кажется, она это сделала в ответ на историю Кейт об отце-молодце, который связался с загадочными бандитами, помолодел и научился управлять людьми, и только у Кейт получилось противиться его воле. Звучало же как бред, ей-богу. Но было правдой — и сблизило их ещё чуточку.***
— У тебя не заперто. — Беру пример с лучших, — Кейт разворачивается на голос, стоя на балконе. Опирается на стылые перила ладонями. В «Элиас Инвестигейшенс» тоже всегда было открыто, когда у Кейт было время заходить. Сейчас его почти нет. — Консьерж тебя как пустил, кстати? — Консьерж просто хуёвый, — отвечает Джесс. Облокачивается на хромированный бортик рядом с Кейт, и косуха скрипит. И не смотрит на Кейт, так, едва косится. — Я не била его, если ты об этом, и не говорила, что к тебе. Холода почти не чувствуется. Хотя, когда Кейт мельком смотрит на своё отражение в одном из зеркал, возвращаясь за виски, она замечает: губы у неё почти белые. Красит их так же, на ходу, подвернувшейся под руку фиолетовой помадой, потому что выглядеть плохо перед Джесс не хочется. Особенно когда они не виделись три месяца. Джесс не спрашивает, где носило Кейт, не иронизирует, что «Бишоп Груп» без неё не развалилась, а значит, такой декоративный руководитель не стоит ни цента и надо вернуться в герои. Так и стоит молча на безветренной высоте, глядя в тёмное небо, а не на полупраздничный Манхэттен, когда Кейт возвращается на балкон с бутылкой. Теперь Кейт говорит очень мало, когда они вдвоём. Так мало, что Джессике иногда приходится говорить за неё. Она не реагирует, когда Кейт хрустит крышкой, когда пьёт без всяких тостов и комментариев из горла, — но потом перехватывает бутылку, едва Кейт успевает отпить. Делает глоток сама. Разглядывает в электрически-синей темноте смазанный фиолетовый отпечаток губ на горлышке. Кейт отстранённо думает, не кажется ли тот ей пурпурным. Между фиолетовым и пурпурным — очень тонкая разница, тоньше стекла бокалов, которые были в этой квартире, когда Кейт въехала. Они будто сами лопались в руках, стоило хоть чуть-чуть задуматься. Даже пару шрамов оставили — таких же тонких. — Уже полтора года злюсь, — вдруг произносит Джесс без всяких эмоций, чуть-чуть хрипло и как бы ни к чему, — что даже это моё желание исполнилось только наполовину. — М? — В то утро. — Джесс морщится и снова пьёт. — Могли бы исчезнуть вообще все остальные, как мне хотелось.***
«Не шути, блядь, такими вещами», — однажды написала Джесс в сообщении. Сама она могла говорить о чём угодно, а Кейт всё ещё слишком много шутила — и порой перегибала, неосознанно подражая грубости и черноте чужого юмора. Они больше никогда не обсуждали тот диалог, в котором Кейт поставила после благодарности фиолетовое сердечко. «Что это, нахуй?» «Это сердце». «Фиолетовое, типа, твоё?» «Оно пурпурное. Вырванное сердце Килгрейва». «Не шути, блядь, такими вещами». «Больше не буду». И всё. Кейт больше с этим не шутила, а Джесс больше не упрекала. Границы и правила выстраивались как-то сами, легко и естественно, и Кейт вскоре научилась трепаться поменьше, писать только по делу и лезть с обнимашками пореже — а также не обижаться, что Джесс никогда не обнимает в ответ, и ещё никаких «спасибо» и «пожалуйста» будто не знает. Но вместе с тем Кейт привыкла, что та никогда не откажется выпить вместе — Кейт не пьёт одна, хоть чему-то в частной школе для девочек научили — и что двери «Элиас Инвестигейшенс» почти всегда открыты. И действительно, смысл запираться, если брать толком нечего, и те, от кого стоит запираться, всё равно выбьют дверь, а тех, кого можно называть друзьями, у Джесс не водилось? Мудро же. Полтора года назад тоже было не заперто. Кейт распахнула дверь с табличкой так, что стукнула ею по стене, и пошла прямо в комнату, где спала Джесс. Размазывая по скулам молчаливые слёзы пополам с подобием «боевого тактического раскраса», оставляя за собой снятые краги, лук, колчан, грязные следы ботинок, сдирая с лица шарф. Если бы бог был, то он бы, возможно, и знал, почему разбуженная шагами похмельная Джесс не убила её спросонья; если бы бог был, думала Кейт тогда как-то отстранённо, он бы придумал, как её покарать, и логично было бы забрать её жизнь взамен отнятой жизни. Она же, чёрт подери, даже не думала, стреляя с крыши в бегущий чёрный силуэт, целя в шею, она ни на секунду не дрогнула, отпуская стрелу в полёт: полиция бы ещё пару месяцев искала доказательства, что этот человек — маньяк, и он успел бы убить ещё нескольких людей. И никому в целом ёбаном мире, который Кейт взялась защищать, она не могла сейчас рассказать, что у неё действительно не было выхода и времени на размышления — и не оказалось внутреннего табу на убийство. Никому, кроме Джесс. И даже ей Кейт не сразу призналась в ту ночь в самом страшном. Что не просто не успела подумать. Она увидела, как упал преследуемый, спустилась с крыши по пожарной лестнице во мрак переулка — и стояла потом над раненым. Смотрела, как тот дёргается, захлёбываясь кровью, как его бесцветные больные глаза, какие-то рыбьи, ловят отблески уличных фонарей, едва пронзающие темноту между спящих домов. Убийца понимал, чья стрела его нагнала, и даже не пытался вырвать её из основания шеи или подняться — просто лежал, никак не умирал и смотрел на неё снизу вверх, и Кейт поймала себя на мысли, что жертвы могли так же смотреть на него самого. После этого она сняла с бедра нож, и маньяк захрипел в последний раз. Она даже почти не запачкалась, как ни странно, будто всю жизнь готовилась резать людям глотки и знала, как лучше, а нож потом выкинула в Ист-Ривер, слоняясь по городу. В тот момент не было страшно, просто как-то пусто; страшно было рассказывать об этом Джесс, сидя на полу в её квартире. Думать, что Джесс сейчас её выгонит или сдаст всё-таки в полицию. Герои же не убивают. Но… — Да и хуй с ним, — сонно сказала Джесс, сунув в руки Кейт стакан. Потом затолкала её в душ и успела куда-то деть фиолетовый костюм Хоукая, пока враз запьяневшая от виски, стресса и горячей воды Кейт смотрела в стенку ванной комнаты. Она проснулась утром ещё до того, как загудели сирены и зазвенели стёкла, как Нью-Йорк — и целый мир — утонули в пыли и в разноголосых воплях ужаса, словно Вавилон, усеянный обломками башни. И даже когда всё уже началось, но было непонятным и далёким, Кейт лежала с закрытыми глазами, в чужой футболке, и тяжёлая рука Джесс покоилась на её талии наискосок. Сама Джесс сопела ей в шею и не помнила во сне, что никого не обнимает. Потом эта рука взлетела к зазвонившему телефону раньше, чем Джесс проснулась, и мужской голос что-то нервно и быстро затараторил в трубке. — Блядь, — Джесс села на кровати, не открывая глаз, и попыталась обуться раньше, чем натянула джинсы: ботинки почему-то валялись у кровати. Возможно, даже не её ботинки. — Когда мы встретимся с этим идиотом, ему про убийство не рассказывай, он этого пиздец как не любит. Ни этот совет, ни исчезнувший костюм так и не пригодились: пока они пробирались по искорёженному городу к месту встречи с Сорвиголовой, обе живые, обе целые, телефон Кейт испуганно затрезвонил, и чужой голос в нём сообщил, что Кейт унаследовала от отца не только гибкую мораль, но и компанию, в которую надо приехать вот прямо сейчас, пусть она ничего и не смыслит в бизнесе. Хотя бы для того, чтобы соскрести прах папаши со стола. Так Кейт Бишоп и застряла на Манхэттене, среди блестящих высоток. И почему-то однажды Джесс, которая иногда заглядывала, сказала, что это к лучшему. Мол, вовремя.***
Кейт не говорит, Кейт не шутит, Кейт не лезет с объятиями. Джесс всё равно не видела её давно, может, и не поймёт, что Кейт не было здесь три месяца. Кейт как будто совсем другая, не та девочка в драных джинсах, с беззаботной улыбкой, с супергеройскими амбициями. Она носит деловые костюмы, туфли на шпильках, шатких, как принципы всех успешных людей, не плачет — умеет безупречно держать лицо, и линия губ стала жёстче, а кончики пальцев — мягче: давненько не стреляла из лука. Плохие вещи, конечно, всё ещё случаются с людьми — но разве одна девчонка с луком может спасти всех? Нет, конечно. Как сгинул первый Хоукай, так сгинул и второй, зато мисс Бишоп живёт и здравствует. Мисс Бишоп, завидная невеста, дочь исчезнувшего во время Щелчка магната, такая вежливая и ничего не смыслящая в бизнесе; мисс Бишоп, так талантливо косящая под благовоспитанную дурочку, но быстро сообразившая, как ведутся дела на Манхэттене. У неё есть большие деньги — и она может заиметь много глаз, а не единственную пару своих, пусть и соколиных, и лишь дёргать за ниточки паутины, как делают здесь все, пытаясь предотвратить преступления. У неё есть большие деньги — и она может помогать людям, с которыми после Щелчка случились плохие вещи другого рода: создавать рабочие места, спонсировать приюты и больницы. Джесс, впрочем, не осуждает. Даже иногда пользуется, так сказать, связями. И рядом с ней Кейт — всегда как бы настоящая Кейт, а не та, которой пришлось сделаться. Холод всё-таки чувствуется, но Кейт не подаёт вида. На всякий случай: если Джесс накинет ей на шею свой серый шарф, станет совсем неловко. Ещё хуже, чем после фразы о том, что в то утро, когда они проснулись вместе, просто проснулись вместе, Джесс хотела, чтобы исчезли все остальные. Прежняя Кейт пошутила бы об этом. Эта — просто пьёт, едва касаясь локтем чужого локтя, и снова передаёт бутылку Джессике. Та пьёт и вытирает тыльной стороной ладони фиолетовое с губ: на перчатке всё равно не видно. Где-то там наступает Новый Год, и над городом хлопает жиденький салют. Лимонно-жёлтый, лаймово-кислый, гранатово-кровавый. Как будто дикий огонь в горящей Королевской Гавани. Захлёбывается в тишине через пятнадцать минут. — У меня есть для тебя подарок, — как бы «вспоминает» Кейт. Хотя после той единственной фразы хочется сказать «Не шути, блядь, такими вещами». — Опять. Что это? Вместо ответа Кейт снова уходит с балкона, и Джесс не следует за ней и в этот раз. — Ты греться? — летит в спину. Ага, конечно, к холодильнику. Впрочем, очень в логике прежней Кейт. Она хлопает дверью морозильной камеры на кухне, и в пустынной, словно так и не обжитой, квартире раздаётся эхо. — За добавкой, — даже с каким-то одобрением заключает Джесс.***
В то, первое, Рождество, на которое Джесс не пришла, Кейт хотела подарить ей новый объектив. Подарила на следующее, вместе с открыткой: в открытку Джесс даже не заглянула, а за объектив буркнула что-то неразборчивое и неблагодарное и попыталась его не брать. Мол, дорого. В прошлом году Кейт притащила ей — хрен знает почему, потому что недорого, наверное, и потому, что самой хотелось чего-то нормального, уютного и традиционного для разнообразия — красивую железную коробку с имбирным печеньем и гирлянду. Тогда Джесс высказалась по поводу того, что милые сезонные подарки ей не сдались. — И что тебе дарить? — спросила Кейт, когда обе уже изрядно набрались в честь праздника. — Всё или ничего, — отозвалась Джесс, жуя печенье и оставляя на белом диване крошки. Ответ был дерьмовым и совершенно не конкретным, и, когда Джесс ушла в рождественское утро, Кейт осталась на этом диване одна, в обнимку с бутылкой бесполезной дорогой минералки и с телефоном, в котором она проматывала всю небогатую историю их переписки. И ещё с какими-то рассеянными, не сформулированными мыслями о том, что и в этот раз ничего не было. Ничего. Всё или ничего — ну да, сносный пьяный ответ «на отвали». Хотелось придумать подарок на следующий год: Джесс, может, не любила и не признавала праздники, но зачем-то же приходила к Кейт или соглашалась встретиться с ней где-нибудь, и приносила хорошее бухло, хотя не она была богачкой. Хотя они почти и не разговаривали больше: уже рассказали за годы всё, что могли, да и оказались теперь в разных мирах. Но было что-то ещё, что-то важное. Всегда было. Может, поэтому Кейт и хотела делать Джесс важные подарки. И она перечитала всю эту их переписку, и вспомнила все разговоры, но идей не было. Никаких хороших идей. До самого сентября. В сентябре ниточки паутины, протянутые вглубь Нью-Йорка, вдруг задрожали. Джесс, конечно, не просила её охранять, но должен же кто-то был присматривать за квартирой, где нет консьержа и не закрывают двери? Будто Кейт мучила смутная тревога — и не зря, совсем не зря. Это она была — чёрт знает, родилась с этим в ДНК, или заразилась на тёмных улицах — такой: подойти и проверить, мёртв ли, проверить ещё раз и ещё. Если бы это был её личный и самый страшный враг, Кейт бы проводила его до крематория, Кейт бы смотрела, как он горит, сквозь окошко печи — или сожгла бы на покрышках за городом, если бы всё ещё была Хоукаем, а не мисс Бишоп. Некоторые, оказалось, выкапываются. Стоит взять на заметку, что паршивые люди после паршивых экспериментов могут возвращаться. Джесс как будто иногда сама об этом думала, Кейт видела по глазам, но словно говорила про себя пратчеттовское «Не бывает». Впрочем, о литературе они не говорили, и чёрт знает, читала ли та Пратчетта. Информатор отдал Кейт тонкий конверт с придверного коврика Джесс. Она прочитала на нём всего лишь одно слово — и послушно улыбнулась. Она думала, что успеет к Рождеству, но не успела. Только к Новому Году.***
Джесс стоит перед ней с коробкой в руках. С милой железной коробкой: секунду назад она думала, что там снова печенье, а в морозилку Кейт его положила, потому что заработалась или не очень умная. Они больше трёх лет знакомы, а Кейт всё ещё не умеет верно читать по лицу Джесс. — Я действительно не очень умная, ты знаешь, — говорит Кейт и не может улыбнуться. Не потому, что её мутит или она мёрзнет: она просто три месяца улыбалась, улыбалась как сумасшедшая, ходила с этой приклеенной улыбкой. Как раз потому, что ума не хватило, что переоценила себя и свою силу воли — отец был слабее, а Килгрейву почти удалось её сломать. Фиолетовый и пурпурный похожи — это говорил даже он. Кейт объяснила ему разницу очень доходчиво, и разница была тонкой, как его холёная кожа, отливавшая после возвращения из мёртвых этим гадким пурпуром: он убивал чужими руками и ради только своего удовольствия и только своей безопасности. Кейт — нет. Когда он сказал ей в первый раз «Убей», то меньше всего ждал, что и эта девчонка будет ему улыбаться до самого конца — и даже после, так, что потом не осталось сил приподнять уголки губ, никаких сил. — Оно красное, и я его не вырвала, вырезала аккуратненько, но ведь сойдёт, — лихорадочно говорит Кейт, и бутылка стучит о зубы, и это всё ещё лучше, чем бокалы тонкого стекла, разлетающиеся в ладони и режущие её в лоскуты, когда думаешь о таком. — Всё или ничего, помнишь? Он же не встанет без сердца, думает Кейт. И из пепла не встанет тоже. Или только через долгие, долгие годы, когда они с Джесс благополучно — хочется надеяться, что благополучно — сдохнут. И не понимает, что этого Джесс и боялась, даже дважды этого. И поэтому смотрит на неё, как на ту дурочку, ещё никого не убившую, вечно лезшую обниматься, не умеющую выражать своих чувств, и от её слов только что шагнувшая в самый новый, ещё один наверняка отстойный год Кейт почти возвращается в прошлое. — Я бы хотела думать, что это не его. — Джесс… — Как встретишь, так и проведёшь, блядь. — Джесс. — Ты три месяца была у него. Кейт молчит. — Я правда предпочла бы что-то другое, — говорит Джесс, белая, будто это ей холодно, в куртке и шарфе, или будто её сейчас вырвет с этой высоты на весь Нью-Йорк, и закрывает коробку. Плотнее, ещё плотнее; сжимает её обеими руками, и пальцы тоже белые. И волосы чернее воронова крыла, слабо и бессмысленно зачем-то отдаётся в давно окостеневшем, не верящем в сказки, совсем взрослом сознании Кейт. Она вжимает голову в плечи и думает, что Джесс сейчас уйдёт. Совсем уйдёт. Что когда Кейт убила один раз — это было иное, это было допустимо, это рассеялось в том вавилонском позднем утре пеплом. И Джесс только рада была, что Кейт завязла задницей в кресле большого манхэттенского босса, потому что тем, кто без тормозов, вроде неё, нельзя носить костюмы: получится Каратель или даже хуже. Таких не исправляют и не лечат. Что-то ломается внутри, необратимо, как не ломалось, когда Кейт впервые расставалась с парнем, когда она ссорилась с отцом и когда собирала серый пепел в бумажный кулёк, когда она впервые вела ножом по чужому горлу. Ломается и рассыпается с треском очередного одинокого дальнего фейерверка. Настывший пиджак и тонкая рубашка не греют, как и виски, хотя холода нет, ветра нет, снега нет. Джесс молчит. Кейт обнаруживает у себя в руках бутылку — но не пьёт: собирается пить, когда Джесс уйдёт насовсем, собирается нажраться — и стараться забыть то, что не сможет забыть. Три года с Джесс и три месяца, что она провела, как когда-то Джесс. Следующий пункт — блевать наутро от собственной банальности и глупости, а потом продолжать жить той жизнью, которую Кейт себе не выбирала. — Да и хуй с ним, — вдруг говорит Джесс, почему-то отводя взгляд. Левая её рука, с коробкой, бессильно повисает. Правой она зачем-то снова отирает губы. Так и подаётся к Кейт, не касаясь её руками. Пахнет от неё Нью-Йорком — выхлопными газами, чужим куревом, бензином, алкоголем, каким-то фаст-фудом и ещё немножко дешёвым шампунем: хорошо пахнет, на стерильной манхэттенской высоте не хватает этих запахов. На горьковатых ненакрашенных губах Джесс остаётся яркий фиолетовый след, когда та отстраняется, и внутри у Кейт что-то всё ещё трещит. Когда не можешь себе признаться, что чего-то хочешь, иногда не понимаешь, что оно уже случилось. — Не шути, блядь, такими вещами, — произносит Кейт. — Больше не буду, — отвечает Джесс и запивает короткий рваный поцелуй. Тем же виски, со вкусом которого он случился. Кейт отворачивается и снова смотрит на Нью-Йорк, не на Джесс. Лучше бы дала пощёчину или схватила за шёлковый воротник, чтобы тот порвался с таким же треском, как что-то в груди минуту назад; лучше бы снова не было ничего, кроме одинокого похмелья на белом скрипучем диване. А теперь они, наверное, и вовсе никогда не заговорят, и Джесс не заночует у неё больше, и всё останется неловким на веки вечные. Как встретишь — так и проведёшь. — Так что, — вдруг спрашивает Джесс, — компания твоего папаши без тебя не развалилась за три месяца? Ответ вылетает почти автоматически. — Не-а. — Пойдём. Это всё бесполезно, нахуй. Ты бесполезный руководитель. Ты дура вообще. Пойдём. — Ботинки Джесс уже громыхают по квартире Кейт, мажут по светлому полу неновогоднюю грязь. Кейт всё ещё стоит на балконе. — Что бесполезно? Куда мы пойдём? Мы же пили. Джесс оборачивается. Закатывает глаза. Коробку она уже держит так, будто в ней и правда печенье, не больше. Как будто ничего рокового, ничего страшно-сказочного, ничего праздничного, ничего. Та же Джесс. Слава богу, даже если его нет. — Пойдём. Твой костюм всё ещё лежит у меня в шкафу. Наденешь. Опять. И если что, руки я тебе всегда переломать успею. — Если я кого-нибудь… — Если обниматься полезешь, — говорит Джесс так, чтобы Кейт не видела её лица, и выходит за дверь. Кейт переодевается быстро-быстро — и начинает верить, что сможет, пусть и позже, вспомнить этот Новый Год с улыбкой.