помоги мне с этим справиться

Виски постепенно топит кубики льда, наполняя прозрачный бокал, изящные пальцы сжимают горлышко бутылки. Движения Серафима плавные, он никуда не торопится, делает все размеренно и с расстановкой. Юра смотрит на него, затем в экран телефона, опять на него, нервно стучит ногтями по столешнице, действуя парню на нервы. — Спустя полгода ты приезжаешь ко мне среди ночи, заявляя о том, что переезжаешь? Только ты на такое способен, Перфилов, блять, — возмущается Сим, опускаясь на стул, хватаясь за стакан и сжимая его так сильно, что тот чуть ли не лопается. — Я хотел вообще ничего не говорить, но это было бы несправедливо. Да и, к тому же, Лёва просил меня, — спокойно отвечает Юра, с абсолютным безразличием, откладывает гаджет в сторону, поджимает губы и тоже протягивает ладонь к выпивке, подвигая к себе. — Андреев? То есть, ты только по его просьбе решаешь мне сказать? — Сидорин пытается понять Юру, но едва ли ему это удается, молодой человек вопросительно выгибает бровь. — Фим, не надо. Не начинай, прошу тебя. — бурчит он, отводя взгляд в сторону. Стыдно, на душе скребут кошки, а к горлу резко подступает неприятный ком, который Перфилов сглатывает, приложив немалые усилия. Серафим молчит, глядит в глаза парня напротив, в тщетных попытках, надеется уловить то, что видел в них раньше. Потом пристально пялится на бутыль Джим Бима, наверное, когда-нибудь перестанет искать себя на его дне. Сим выпивает все первым, морщась и не закусывая. Виски жжет горло, органы, заставляя их сжиматься, а парня хрипло кашлять, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Перфилов глядит на него, нахмурив темные брови, вздыхает и опрокидывает Джим во внутрь, берет дольку лимона и пережевывает. Горько и кисло, аж скулы сводит. Он встает с табурета и шагает к окну, кухня маленькая, ее, кажется, еле хватало самому Серафиму. В комнату залетает морозный воздух января, когда Перфилов открывает окно, пробирающий и вытягивающий все тепло полу-согретого помещения. Алкоголь расходится по телу, придавая какой-то мнимой бодрости и тепла. Юра вытаскивает из кармана узких джинс «Парламент», красивую зажигалку и открывает пачку, ударяет пальцем по дну, выуживая сигарету, прикуривает. Все происходит молча, он не оброняет ни слова. Едкий дым обволакивает легкие, будто обнимает их, с новым выдохом выходит, сизой тонкой завесой, смешиваясь с паром изо рта, и уносится ветром. Еще одна тяжка, настолько глубокая, словно он хочет задохнуться. Серафим около минуты залипает, смотря Перфилову в спину, изучая напряженную фигуру. Поднимается, оказываясь рядом и берет сигарету, не спрашивая, знает, что Юра против не будет. Оба молчат. Гробовая тишина давит на уши, иногда проносится звук проезжающих машин. Раздражающую паузу разрывает голос Мукки: — Больше ничего не хочешь сказать мне? — после сказанного, окурок летит вниз, мирно тлея, красный огонек выделяется на фоне ночной тьмы, после недолгого полета падает в сугроб, та же участь настигает и второго бычка. Молодой человек выдыхает. Ну давай, скажи ему, что не любишь, ничего не чувствуешь и не чувствовал, даже не скучал. Ты ведь всегда говорил так. Резани по еще не зажившей и кровоточащей ране. Надави на воспаленную, выдуманную вами невзаимность. А он пусть натянуто улыбнется, показывая свой «похуизм», да его, блять, и в помине нет. — Я не люблю тебя. — отвечает Ангел в пол голоса, прижимаясь виском к оконной раме. — И я тебя не люблю. — на тон тише, говорит Мукка. Эти словосочетания раздаются эхом в головах, врезаясь осколками лжи в больное сознание. Не умеют врать, все же упорно продолжают это делать. Их выдают две пары голубых, уставших глаз, именно в них читается все, подобно книге, они поведают, что творится на самой глубине души у каждого. Да, они бы многое высказали друг-другу. Есть ли в этом смысл? Интересно им двоим, или нет? Много вопросов и мало ответов. Если быть окончательно честными, то и нет здравого объяснения. Сами заводят себя в тупик. Словами, действиями, краткими фразами, сладкой, как патока, ложью. Но, что после себя оставляет ложь? Желчную горчину на конце языка и щемящую боль, где-то там, в уголках почерневшей души. Такое себе ощущение. Они ведь моральные мазохисты, им нравится терпеть, сжав челюсти и скалясь, подобно, бешеной стаи собак, испытавшей в полной мере людскую жестокость. Иначе быть не может. Без этого скучно, не интересно. Тяжело, должно быть тяжело, оба давно смирились с колющей реальностью. Чьи-то огромные когтистые лапы, драли грудную клетку, перебирая каждую кость и ломая, наслаждаясь. Одержимы эдакой паранойей. Обычно, состояние это настигает тогда, когда не знаешь, что делать. Проще было бы сдохнуть, чем взирать на страдание. Жалкое зрелище. О чем говорить, Юра не знал. Спрашивать, как дела — тупо, да и бессмысленно. По одному внешнему виду Сима видно, что все хуево. Нет, катастрофически хуево. Похудевший, измотанный и депрессивный, поглощенный одиночеством, сгрызенный самобичеванием, добитый страданиями, размазанный от бесконечных пьянок, разбитый от любви, угнетенный. Можно перечислять до бесконечности. Перфилов, в общем то, выглядел не лучше: заебаный, глаза красные из-за постоянной бессонницы, периодически трясущиеся руки, потерянный и пустой взгляд. Сидорин не отводит глаз от лица Юры. Все такой же красивый, с россыпью родинок и тонкими чертами, отпечатывающимися в памяти навечно. Прекрасный, далекий и больше не его. Был ли он, когда-нибудь его? Нет. То, что происходило между ними — иллюзия, неудачная шутка судьбы. Отношения остались в далеком прошлом, оно не собирается возвращаться и не вернется. Самообманом заниматься не надо, достаточно уже подпитал себя ложными надеждами. Никто не обещал, что будет навсегда. Ты сам все придумал, нарисовал красивую картинку, но на нее пролили черную краску и превратили в кляксу. Жизнь — не сопливое кино, только там излишний, приторный романтизм, с толикой теплой грусти и счастливым концом. — Мой рейс через час. — объявляет Юра, бросив взгляд на наручные часы. Время пролетело незаметно. Это, как удар под дых, Серафим скрипит зубами и рвано выдыхает. Сейчас слишком больно, обидно и отвратительно. — Что сказал Лёва? Как он без тебя? Не верю, что легко отпустил, — голос Мукки дрожит, обрывается. — Я объяснил все. Меня ничто не держит в этом городе, он пропитан ненавистью и угнетением. Ему было нелегко смириться, но мы смогли договориться. Сохраним рабочие связи. Он будет приезжать. В принципе, все как раньше. — отворачиваясь и направляясь в прихожую, процеживает Юра, стараясь сохранить непоколебимость, выходит крайне дерьмово. Сидорин идет за ним, трясется, хочет остановить. Перфилов быстро одевается, Серафим цепляется за его за запястье, впиваясь пальцами в куртку. — Ты не можешь уйти, бля! Не можешь бросить все! Сука, ты не можешь. Вот так взять и тупо улететь в Красноярск. — кричит Сим. — Могу. Отвали, Фим. Я не хочу видеть тебя и сраный Питер. Здесь даже скверы напоминают о тебе, не заикаясь уже об остальном. Отпусти меня, ебаный в рот. Я не вернусь. Н-и-к-о-г-д-а, — он делает яркий акцент на последнем слове, одергивает руку и вылетает из квартиры. Бежит по лестничному пролету, наплевав на лифт, выбегает из парадной и уходит прочь со двора. Сидорин замер посреди коридора, сковывает внезапная судорога, двигаться невозможно. Проходит несколько минут, в сумеречном состоянии молодой человек одевается, берет ключи и выходит. Он поедет за ним, не будет заходить в здание аэропорта, пойдет туда, откуда видно взлетную полосу, чтобы увидеть последний раз. Услужливая стюардесса дает Юре плед, парень принимает и кладет на колени. Он сует в уши наушники, включает громкость на полную и смотрит в маленькое окошко. Самолет, с оглушительным гулом поднимается над землей, вот он видит Питер, горящий сотнями огней. Перфилов будет скучать по нему, друзьям и Серафиму. Не увидит никого и никогда. Начнет новую жизнь, иногда добивая себя воспоминаниями. Северный ветер хватает Серафима за волосы, выстуживает, снежинки бьют по лицу и протяжно воет вьюга, как голодный волк. Он не посмотрит на Юру никогда, Сидорин не успел сказать многое, попрощаться, тоже не успел. Молодой человек смотрит, как самолет поднимается ввысь, унося с собой часть его жизни. Юру Перфилова. Того, кем Мукка жил. Для кого писал песни. Все выше и выше, спустя мгновения, после него остается белая полоса. Перфилов жмется затылком к спинке кресла, по щекам стекают горячие слезы. Как легко можно все перечеркнуть. Кулаки сжимаются сами. Внутри рвется, ноет. — Прощай. — шепчет Юра. Сидорин прокусывает кожу на руке, чувствуя привкус металла. Глаза наполняются солеными слезами, не успевая упасть, они замерзают. Из глотки вырывается крик, сливается с гулом ветра, образуя симфонию боли и отчаянья. — Прощай. — кричит Серафим.