Нестандартный экзамен

Гришка уже потянулся одной рукой к ручке двери и, гримасничая, обернулся. — Еще минута и уходим, сколько можно ждать этого козла? В это хмурое осеннее утро из нашей группы магистров собралось всего пятеро студентов. Данилова, Самошко, Курский, Гришка Парфёнов и я. Учитывая, что Ильин опаздывает уже не впервые, только моросящий дождик на улице, да ленивое желание получить нужный материал сегодня, все еще удерживали нас в аудитории. Лично мне не улыбалась перспектива приходить за начиткой еще раз, какие бы там дела не возникли у нашего супер-важного-доцента. Не знаю как остальные, но резкие манеры и презрительность, с которой Ильин обращался со всеми, от простого студента до коллеги-преподавателя, бесила меня до колик. Так мог вести себя только последний стервец или обиженный жизнью в юности ботан. Но, к превеликой жалости, ботаном Ильин не выглядел ни капли, пусть и вел философию. Самый ботанистый из всех ботанистых предметов на свете. В разговоре с ним легко было потеряться — какой же из уже трижды дохлых жлобов задвинул ту или иную мысль. А, главное, зачем и что имел этим в виду? И если мне ответ не приходил в голову никогда, Ильин словно знал все эти чертовы трактаты наизусть, как будто почитывал их перед сном, как легкую расслабляющую литературу. При этом, он не обладал непосредственностью многих преподавателей, явно проводя черту между своей образованностью и нашим жалким уровнем. Сказать, что на кафедре его не любили, значило бы просто промолчать. Ильина называли не иначе как «этот», словно это было условное слово, означающее что-то более крепкое и матерное, но не произносимое вслух. Я сам, не единожды, заглядывая на кафедру философии, задерживался сверяя расписание, и когда речь заходила об Ильине, видел эти демонстративные переглядывания и тяжелые вздохи. Из чего можно было смело делать вывод, что его манера поведения не изобретенный исключительно для студентов метод общения. Ильин вел себя как козел со всеми. И если дамочки с кафедры будут видеть его еще долго, то мы скоро распрощаемся и с его опозданиями, и с холодной смазливой физиономией, на которой я ни разу не видел улыбки, ну и с ним самим. Выполнив лишь одно условие — пройдя экзамен, который уже сейчас вызывал у меня опасения. Курский неохотно начал натягивать куртку и обернулся ко мне, девчонки так и остались на своих местах. — Он придет, — сказала Самошко, поджимая губы. Иногда мне казалось, что в мире нет вещи, которая не вызвала бы неявное порицание нашей бывшей старосты. Не девушка, а камень. Гриша закатил глаза. — Он достал! Мало того, что опаздывает, так и вечно нагибает. На черта мне нужна эта философия? Я — будущий инженер. Гришка был прав, Ильин нас не щадил, гоняя как будто мы сидели на занятиях по высшей математике, и я бы с радостью плюнул в глаза тому технарю, который скажет мне, что гуманитарные предметы супер-легкие. Да я задачи по сопромату быстрее щелкаю, чем до конца страницы с этой нудятиной дочитываю. И мне иногда кажется, что Ильин это понимает и мучает меня, как самого нерадивого из всех. И все бы ничего, но в такие моменты я безумно жалею, что у меня нет возможности одернуть его, как он того заслуживает. Даже Данилова и Самошко признавали, что он хорош собой. Всегда аккуратно одет, выбрит, глаза эти его с почти девчачьими ресницами, темно-карие, почти черные. Ильин не выглядел на свои тридцать два, относясь к той категории мужчин, что матереют очень и очень поздно. И я, зачастую, поймав себя на разглядывании его рта, дрожащего на тощей шее кадыка, гибких длинных пальцев, которые постоянно мельтешили, когда он жестикулировал, рассказывая — испытывал весьма бурное желание пообщаться с ним поближе. Было в нем в моменты дискуссий что-то будоражащее, сексуальное, по-примитивному привлекательное. Но потом туман рассеивался, его черные глаза зло блестели, когда он задавал мне очередной каверзный вопрос, и меня накрывало раздражение. Козел, правильно Гришка про него говорит, вредный, заносчивый и спесивый козел. Но красивый, будто в насмешку. — Ну пошл-л-ли… Ну хотя бы ты, Сань? Ну…? — обратился Гришка ко мне. И я уже почти готов был пойти домой. Но в этот момент как раз нарисовался сам предмет разговора, почти бесшумно открыв дверь. Его темные глаза, как рентгеном прошлись по аудитории. Мы все вытянулись как по струнке, словно это мы опоздали на двадцать минут на занятие. — Парфенов, вы мне дверь держите? — совсем не дружелюбно спросил Ильин, потряхивая своим длинным зонтом-тростью. Мелкие капли разлетались с него, как дождь, оседая на деревянном полу. — Спасибо. Я заметил, что волосы у него чуть влажные, как и лицо с капельками дождя на носу и губах. Странно, что зонт его не защитил. В сумрачной, плохо освещенной аудитории, немного мокрый и как всегда язвительный, Ильин как будто вогнал в помещение всю свежесть и прохладу улицы, отрезвляя нас от сонной утренней лени. Громко хлопнул портфель, приземляясь на преподавательский стол, Ильин быстро стянул пальто и перешел быстро к делу. Ни словом не извинившись за опоздание. Гришка упал возле меня и почти всю лекцию злобно вздыхал, стреляя взглядом в Ильина, разливающегося об истории философии и прочей ереси. А я не мог сосредоточиться, разглядывая его влажные волосы у кончиков. Ильин постоянно проводил по ним рукой, стараясь убрать их от глаз. И в такие моменты выглядел почти мило, пока не ловил мой взгляд, отвечая нервной раздраженностью на мой интерес: — Саша, почему вы не пишите? Насколько я помню, с памятью у вас туговато… — Я бы с радостью, Сергей Александрович, ручки нет, — ответил, совершенно не жалея об ее отсутствии. — Зачем было приходить, если все равно впустую, а на экзамене будете блеять, — подытожил он. Ильин любил кольнуть меня, и делал это часто и со вкусом. Сравнивать меня с бараном он любил, наверное, даже больше, чем спрашивать у меня, зная, что я не отвечу. Он всегда неясно намекал на мою внешность: невысокий, плечистый, я стригся очень коротко и любил ходить в тренажерку. Сильный, но далеко не изящный. Уже с первого занятия я понял, что Ильин приверженец классики и любит все красивое. Во мне же ничего красивого не наблюдалось, да и умом я не блистал. Девочки сзади хихикнули, а вот Гришка не поддержал, и просто сунул мне запасную ручку. — Осталось две недели, дружище, и все, — шепнул он. Я принялся записывать всю ту тарабарщину, что говорил нам Ильин. »…сам по себе метод познания, который предполагает рассмотрение предметов и явлений в статике, покое, а тем самым «упрощение» находящегося в постоянном изменении бытия, имеет полное право на существование» Не будь он такой сукой, я уже давно к нему подкатил бы. По всем признакам Ильин был именно «из моей оперы», потому что иногда наши взгляды на занятиях пересекались, и он никогда не отводил взгляда. На самом деле, в мире мужчин, мало кто будет смотреть, а глаза другому, если не ощущает интерес или ненавидит. Вряд ли Ильин меня ненавидел, а вот первое… Пусть я был и не в его вкусе, но мой интерес явно цеплял за живое и не давал ему расслабиться. Но я знал, если озвучу, хоть какое-то предложение встретиться вне университета, то буду послан далеко и надолго. Еще и завалит, с него станется. »…метод абстрагирования, который при этом применяется, научен и используется различными дисциплинами. И если за покоем не забывается движение, за статикой — динамика, то такой элемент метафизики просто необходим в познании, ибо он выступает как необходимый момент диалектического познания» У него в любовниках явно недостатка не было. Никто из наших этого не замечал, но я видел усталые тени под его глазами, немного припухшие губы и скованную походку. Не сложно было догадаться, почему он опоздал — домой ездил переодеваться. Однажды я видел, как он садится на университетской парковке в крутую тачку, я не знал к кому, но в мозгу у меня отчего-то четко отпечаталась мысль, что Ильин принадлежит какому-то крутому папику. Умный, с характером, о многом поговорить может, и задница у него шикарная, почему бы нет? »…методологическая ошибка возникает тогда, когда этот момент покоя или какая-либо одна характеристика, сторона предмета исследования вырывается из всеобщей взаимосвязи и взаимообусловленности и возводится в абсолют…» В конце краткого повтора материала всего курса, Ильин назвал точную дату экзамена. Будь на его месте кто-то другой, я бы не переживал за это предмет. Мы все уже были на низком старте, готовясь к выпуску, скорой защите и взрослой жизни. У некоторых, как и у меня, уже была работа, у кого-то семья, даже дети. Мы-то, по сути, были взрослые люди, старше двадцати, но рядом с Ильином все знали, что поблажки не будет. Когда все выходили, я задержался у его стола на пару секунд. Он поднял глаза от журнала, который заполнял каждое занятие. У меня каждый раз сосало под ложечкой, когда я видел эти его длиннющие ресницы и темно-карие радужки. И сегодня я впервые испытал ревность отмечая, что предмет моего интереса явно был этой ночью с другим. Нечего мне сказать ему было, просто нечего, потому что такой как Ильин — никому не принадлежит. **** Я долго мялся под дверью, не решаясь войти. Все уже сдали, кроме меня. Билет я выходил рассказывать третьим, но Ильин даже не дослушал меня, перебив прямо в тот самый благословенный момент, когда моё «этасамое» и «эээ» пошло как пластинка по кругу. И выгнал в коридор, как провинившегося первогодка. Все прелесть философии в том, что это не математика, одной шпорой не отделаешься. Можно написать на клочке бумаги какую-то формулу, скос определения, но как вписать туда груду информации, смысл которой всегда от меня ускользал, сколько бы я ее не заучивал? Уже перечитывая конспект в коридоре, я понял, что вопросы-то были не такие уж сложные: что-то там про Гегеля, философия нового времени и задача по логике. Задачу я решил, инженер, как никак, а вот с вопросами было сложно. Гегель этот у меня из головы совсем вылетел. Сидя рядом с Ильиным, я смотрел в его темные, бесстрастные глаза и ждал хоть какой-то подсказки, но он явно был не в духе, еще и думал о своём. И почему-то, мне показались такими несправедливыми эти его отстраненность и молчание. В аудитории стоял тихий шум, кто-то кашлял, скрипела по бумаге ручка, шаркала обувь, и тихо пикало откуда-то сбоку, как будто телефон разрядился. Когда я замолкал, то слышал все эти звуки и немного паниковал, за все пять лет учебы я не завалил еще ни одного экзамена. — Саша, вы знаете, что некоторые философы, например Платон и Гегель, очень невысоко оценивали познавательное значение здравого смысла, и считали, что наука и философия радикальным образом порывают с его «плоскими и вульгарными истинами», — внезапно прервал меня Ильин, и продолжил: — И строят свой, совершенно иной теоретический мир. Но такая позиция далека от реальности. Хотя, слушая вас, я начинаю понимать, что здравый смысл недооценивают… В аудитории было не так уж много людей и, в большинстве своём, они не стали бы радоваться моему унижению, но Ильин все равно громко добавил: — Возможно, вы подумаете об этом в коридоре? — он очень зло улыбнулся мне и подозвал следующего на сдачу. Приоткрыв дверь, я знал, что сейчас могу просто с ног до головы искупаться в язвительности и спеси Ильина. Но мне нужно было сдать этот чертов экзамен. Сдача начиналась в два, и к тому моменту, когда все получили желанные отметки в зачетках и с радостью пошли домой, уже значительно повечерело. Ильин свет не включил и сидел за своим столом, уставившись куда-то вперед. Сделав глубокий вдох, я вошел, ведь еще немного и он просто уйдет, и тогда мне придется ловить его по всему универу, чтобы рассказать о чертовом Гегеле. В полутемном помещении Ильин показался мне совсем не таким, как еще пару часов назад. Как будто жизни в нем не осталось, одна сплошная маска на лице. — Сергей Александрович, можно? Ильин даже не повернулся, но вздрогнул, словно совершенно продрог, и я заметил, что на нем нет пиджака, одна рубашка. — Саша? — тихо спросил он. — Да, это я. — Саша, включи свет, — попросил он. Включатель находился за огромной доской, так что я какое-то время искал его. Когда дело было сделано, Ильин уже собрался с мыслями и смотрел на меня. Но не как обычно, а с ноткой интереса, как всегда не пряча взгляда. Я представил его в истоме, перед оргазмом, думаю, кончая, он не закрывает глаза. Смотрит этими своими распутно-девчачьми глазищами и хлопает длинными ресницами, кроткий и нежный без тени язвительности. Но я об этом никогда не узнаю. Меня в который раз прошило дурное, плотоядное желание. У него взгляд был какой-то особенный, как будто он чего-то ждал. Но не меня же? — Сергей Александрович, я… — не могу просить у него. Не хочу. — Давай зачетку, Саша. Теряюсь, как маленький, и Ильин еще раз повторяет. Зачетка в сумке и я не верю тому, что происходит. Зачем ему зачетка, если я, скорее всего, не сдал? Ильин берет мою зачетку и крутит ее в своих руках. — Ты читал о Гегеле, Саша? Все понял? И опять у меня в голове пусто, как в полузасохшем колодце. Но я отвечаю: — Да. Он смотрит на меня сверху вниз, а потом возвращается обратно к глазам. — Молодец, пять, — сухо шутит он, и я не могу поверить своим глазам, потому что он открывает зачетку и ставит мне «пять». Но почему? Как? И главное, зачем? — Сергей Александрович… — На! — протягивает мне зачетку Ильин. — Хватит с тебя, иди домой. Я как остолоп стою. — Иди, — говорит мне он. — Иди, Саша! Он меня прогоняет, а я впервые не хочу от него уходить, потому что понимаю, что больше его не увижу. Не услышу его голоса, не буду больше объектом для насмешек, не узнаю, что он за человек. — Саша, свободен. Ноги сами по себе несут меня к двери, но проскользнув в коридор, я полностью не закрываю ее. Я хочу вернуться, хочу сказать ему, что благодарен. Хотя кого я обманываю, я просто хочу его и не могу отпустить. Так проходит пару минут и я всё еще тут, зачетка в руке горит пятеркой, которую поставил мне он. Гулкие аудитории просто созданы для лекций, они легко отражают голоса и любые звуки. — Алло, — слышу я голос Ильина и вздрагиваю. Он полон стали и злобы. — Это я… Нет, сейчас… Да мне все равно, от кого ты там прячешься! И молчание, пока его оппонент найдет нужное место для приватного разговора. — Саша! Я вздрагиваю, но потом понимаю, что Ильин обращается не ко мне. Его друга, любовника, его собеседника тоже зовут Саша. Как странно и неприятно, как будто я претендую на место единственного «Саши» в его жизни. — Я хочу сказать тебе: «Поздравляю!», — и эти нотки ехидства, так знакомые мне. Скачут, переливаются тембрами в его голосе. — Надеюсь, этот брак принесет тебе счастье… Послушай, Саша… Послушай! Да, послушай же меня, хоть раз! Еще пару секунд Ильин слушает того, второго Сашу, и потом говорит: — Это окончательный ответ. Я с женатыми не путаюсь, хочешь, ищи себе другого. То, что было на прошлой неделе, я больше не допущу. Все. И тишина. Не знаю, сбросил ли он сам или тот, второй Саша, это сделал. Хочу уйти, убежать, чтобы не слышать больше переливов боли и ярости в голосе Ильина. Я хотел бы не знать, что даже такому истукану и зазнайке можно причинить боль. Ноги деревенеют, а я все стою без движения не в силах выдать себя. А он там, один, в тишине. Тихо клацает выключатель, и аудитория погружается во тьму, а меня словно подрывает. Даже если Ильин меня пошлет, даже если ударит, даже если будет ненавидеть — хочу его. Я бы никогда не бросил, никогда не променял, и я бы никогда не сделал ему больно. Думаю о себе лучше, чем я есть, но кто этого не делает? Ильин вскочил, когда дверь открылась, и смотрел на меня, пока я шел через аудиторию. Сердце колотилось в груди, пока я подбирался к нему, задыхаясь от паники и желания. Он мог меня отвергнуть, оттолкнуть, и был бы прав. Я не имел права, но вскочив на кафедру, сжал его лицо в ладонях и поцеловал. От Ильина пахло туалетной водой и ментолом, неуловимо, но до безумия приятно. Он тихо охнул, когда мои губы смяли его, язык раздвинул губы и, даже не боясь укуса, нырнул в его рот. Глаза, Ильин ожидаемо не закрывал, лишь раз за разом моргая, вцепившись в мои руки ладонями, несильно сжимая запястья. — Саша, — тихо шепчет он, и я не понимаю, кого он имеет в виду. Зря он назвал меня по имени, по его имени… Я не расстегиваю, просто рву на нем рубашку и толкаю к столу. Кого бы Ильин не имел в виду, я его трахну, здесь и сейчас. Клин клином вышибают. Он получит утешение, а я его. У стола он раздвигает ноги и пускает между ними, я кусаю его шею, пока он стонет, откинув голову. Мои руки путешествуют везде, где даже в фантазиях не бывали и я не разочарован ни капли. Кожа у Ильина гладкая и мягкая, он тихо стонет, принимая мои ласки, и отдается. Хочет меня. Не важно, от чего он бежит. Важно, что я владею им. Шелест одежды и наше дыхание наполняют помещение, пряжка его ремня звенит, когда штаны падают к ногам. Я не спрашиваю у него, чего бы он хотел. Просто слышу надсадное дыхание, ощущаю под ладонями, как он дрожит, чувствую у бедра его стояк. Я даже не скинул с себя свитер, просто приспустил штаны, укусил его за губу, и как бы я не хотел увидеть его глаза, мерцающими как натертые до блеска ониксы, переворачиваю на живот. Моей слюны хватило бы, чтобы его смазать, но я все равно тяну пальцы к его рту, чтобы он смочил их, пока я трусь стояком о его зад. Головка нежно гладит вход в его тело, и мне становится жаль, что верхний свет выключен. Я хотел бы его видеть. Мокрой от слюны ладонью я натягиваю презерватив, сплевываю себе на пальцы и раскрываю его ими. — Тебе хорошо? — это мой первый вопрос с тех самых пор, как мой язык впервые побывал у него во рту. И высокообразованный Ильин даже не смог выдать мне членораздельного ответа, что-то промычав и еще сильнее выгнувшись, приглашая в себя. Он выглядел, пах, звучал в этот момент, как первосортная шлюшка. Разморенный, сладкий, готовый ко всему. Мой. Я еще никого не трахал так, как брал его. Как будто он вещь, как будто не заслужил нежности, тепла, ласки, но без злости и мести. Как будто на подкорке сознания, знал, что он этого хочет. А может, хотел показать, что могу стать чем-то больше, чем просто блеющий как баран, студентик, которого он презирает. И он отвечал мне — стонами, зашифрованным языком своего разгоряченного и распутного тела, страстью, с которой отдавался мне. Я был у него не первым, как и он у меня, но почему-то знал, что буду помнить об этом даже в семьдесят лет и улыбаться, вспоминая, как он отдавался мне. Мой самый не философский преподаватель философии. Мы были одни в этой аудитории, в этой вселенной, в этом мире удовольствия. И когда я кончил, то даже на мгновение пожалел, что не продлил близость еще немного. Пару секунд. Минуту. Вечность. Лишь бы еще побыть рядом с ним. Ильин кончил сразу за мной, помогая себе рукой и пытаясь выдержать вес моего тела на себе. Он оказался даже лучше, чем я фантазировал о нем. Намного лучше. Я встал над ним и смотрел, как он поднимает с пола свои штаны. А потом заправляет в них полностью лишенную пуговиц рубашку. Молчание клубилось над нами как скорая гроза. Моя зачетка валялась на полу, и я не знал, стоит ли ее поднимать? Ильин решил эту проблему за меня и протянул мне ее. — Бери, — ткнул он и тут же отвернулся, собирая со стола влажной салфеткой сперму. Это было самое необычное окончание экзамена в моей жизни. Коснувшись рукой спины Ильина, я ощутил, как он напрягся. Близость растаяла, вдруг стало понятно мне. — Мне уйти? — спросил я. И все-таки добился от него внимания. Ильин бросил салфетку на стол и резко обернулся. — Куда? — его голос стал ломким и хриплым, как тогда, когда он говорил по телефону. Глупый вопрос, но момент, когда можно было просто сбежать, я уже упустил. — Домой, вон, на улицу, на другой конец света? — Не драматизируй, Саша! — закатил глаза он. И это был прежний Ильин — язвительный и собранный. Если бы только прореха на его рубашке не напоминала мне о произошедшем. — Мне сегодня определенно нужно выпить, и делать это в одиночку я не собираюсь. А ты вроде как мне должен, за экзамен? Я оторопел. — Верно? — повторил он. — Верно. Салфетка через половину аудитории полетела в урну и, на удивление, попала. С ног до головы дрожу, не в силах поверить, что это не сон. — К тебе, ко мне? — спросил он быстро, и криво улыбнулся. Конец