По сценарию

– Всё, всё, Олежа, уже можно, давай. Данила упрашивает его расслабить плечи, проводит с равномерным нажимом от шеи сразу двумя руками. Вверх и долго – вниз. Вверх – большими пальцами в место соединения шеи с головой, к ямочкам в основании черепа – и долго – вниз: ребром ладони по трапециевидной мышце, стараясь размять ее и растянуть, вокруг явно читающейся косточки плеча, на предплечье, в которое пальцы вдавливаются, чуть болезненно, но заставляют-таки Олега прикрыть глаза. – Вот так, молодец, Олег, – голос у Данилы привычно ровный, размеренный, он хвалит походя, хотя, казалось бы – за что? Всё ведь делает сам. Был сегодня в театре по какому-то совершенно левому делу. Смету принес, закинул на стол в документы. В зал заглянул, но отвлекать худрука – чванливое «мэтр», пришедшее на ум, вызвало у него улыбку – не стал, написал сообщение, прочитанное Олегом Евгеньевичем часа через три. Что ждет. Еще бы не ждать, когда банальное нахождение в одном городе в один временной отрезок для них – роскошь. Роскошь эта, правда, длится уже некоторое время. И, пользуясь хваткой, которую в любом случае приобретаешь, пока из актера становишься продюсером, а из продюсера режиссером, Козловский сумел сделать встречи регулярными, разработать для них сценарий и получить от Олега одобрение. Кто знает, может быть через полгода – Лондон, а может, придется лететь через Атлантику, и он не сумеет повторить этот ритуал еще некоторое время. Нужно брать, пока есть. Руки продолжают задумчивый массаж по скользкой от пены коже, Олег сидит к нему спиной, по грудь в горячей воде и покачивается чуть. Ванна у Козловского откровенно большая, не джакузи (для квартиры в городе, для человека, рожденного в СССР, джакузи кажется вульгарщиной), но ровно такая, чтобы поместиться самому и не испытывать неудобства, если между твоих коленей сидит мужчина более скромной комплекции. Поверхность воды покрыта пеной, видно только коленки Олега, и так ему комфортно, они оба знают. Раздеваться и красоваться телом Меньшиков не любит, и это не обсуждается. Достаточно того, что белая футболка и хвойно-зеленая толстовка висят в комнате на плечиках, спортивные штаны сложены по шву и перекинуты через спинку стула, а Олег Евгеньевич тут, в тепле, голый и наконец расслабившийся немного. От жара запотели зеркала, и по его виску ползет маленькая капелька пота. Он терпеть не может потом – после – одеваться в то же самое, кривит лицо, но вслух не произносит, что задет его пунктик: не надевать на чистое тело вчерашнюю одежду. Ничего, они как-нибудь решат этот вопрос. Решают же по мере поступления. Меньшиков откидывает голову на чужое плечо, ладонью стирает с лица влагу, и достаточно уже того, что он доверяет в этот момент носом ткнуться в мокрую макушку, обычно так аккуратно причесанную, а теперь там сплошной беспорядок, и нету никакой возможности скрыть начинающие редеть волосы. Боль, о которой Олег Евгеньевич ни с кем не говорит, но которую почему-то отчетливо видно Даниле со стороны. Рука со взбухшими от тепла венами ложится на бортик, а Козловский обнимает под водой, прижимая поперек живота к себе. «Нет, ну как же все-таки они там!..» Еще десять минут назад. «Они там». Утвердительно, успокаивающе. Не вскидывайся, Олег, они там, а ты здесь. Твое подготовленное представление, шестичасовой спектакль в роли худрука закончен. Ты можешь отложить блокнот, можешь сделать резкий поклон – и выйти уже. «А что если через пару месяцев…» «Задумал?» Задумку задумал, на природу, только чтобы поле футбольное было, и чтобы погода не подвела. Но над погодой, в отличие от настроения труппы – Олег Евгеньевич не властен. И хмурится, давая тереть себе спину, с недовольством отпуская раскручивающийся вихрь мыслей. Данила не придёт. Он не один из. Он будет занят, да ему это и не нужно. Козловского не нужно заводить, не нужно вводить его в общность, делать его частью «того театра», он сам по себе придет – и даст. Никогда и ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас… Олега обезоружила простота, с которой Данила делал – всё. Начинал новое, соглашался на безумное, разбирался в сложном. В нем словно вовсе не было зажатости, не было конфузливости. Меньшиков аж рот приоткрыл. Поэтому как Козловский сказал ему «да», так и Олег Евгеньевич внезапно для себя сказал «да» на предложение принять совместно ванну. Расслабиться. Дикость! Какая-то необузданная, неостановимая мягкая сила. А теперь перстни привычно лежат на раковине, руки Меньшикова непозволительно голые, как и он сам. Вода начинает остывать, и Данила слитным движением поднимается, враз понизив уровень воды вдвое. Какое же шикарное тело. Пояс Адониса, Меньшиков знает, как это называется. Никогда похвастаться не мог. А этот – полотенце набрасывает настолько несуетно, что Олегу становится смешно, на лицо лезет улыбка, а сам он сползает в осевшую пену. – Я тебя оставлю? – Оставляй, – короткое движение рукой, смеющиеся глаза. «Тебя». Не «Вас, Олег Евгеньич», а «тебя». Хулиган. Сполз на «ты», как будто так и надо. И из ванной уходит как будто так и надо, с полотенцем на бедрах шлепает на кухню, там выполняет еще один придуманный ритуал. Ставит в духовой шкаф сковородку со снимающейся ручкой, нажимает подогрев, а сам встает за столешницу и некоторое время ловко кромсает огурцы-помидоры в салат. В рот отправляет парочку кусочков, хрустит, отмечая, что овощи не по сезону, но все равно годные. Наливает себе коньяка на два пальца, пьет и слушает шум воды, которую Меньшиков заново включил. У него там тоже стоит тяжелый стакан с золотисто-коричневым на дне. Порою надо Олегу между стиснутых зубов, как лекарство. Не много и не мало, а так, чтобы темный взгляд стал блестящим масляно. К моменту, когда Меньшиков выходит, Данила обсохший сидит на кровати в чистых боксерах и ждет. В полутьме видно, что ждет с инициативой, и Олег глаз не отводит, после получасовой подготовки заметно напрягся, возвратил себе часть привычной стати и собранности. На нем халат и больше ничего, но в халате он выглядит почти царственно. Сейчас разговаривать уже совсем не нужно. Попытки вытянуть из Меньшикова правду всегда заканчивались плачевно. После разговоров его уж точно нельзя будет притянуть к себе за талию, утвердить между расставленных ног, целовать в шею и в гладкую грудь, призывая поцеловать в губы. Дался. Наклонился, глаза закрыл и целует. Губы у него тонкие, но совершенно не жесткие. И как же это будоражит, что он, он дает себя целовать. Сильная рука гладит от бедра по боку вверх, собирая халат складками, обещая ласкать тело, но вместо этого звучит насмешливое: – Ложись. Изволит вечно управлять, Олег Евгеньич, что ж, ладно, я потешу вас. Боксеры стяну за ненадобностью, покажу то, что вы хотите видеть, и себя, руки закинув наверх, взявшись за щиток кровати. И надоедливую, но серьезно облегчающую жизнь резинку вы натяните, конечно, с превосходным изяществом. – Так ты хочешь? – Так хочу. Залезть сверху я тебе помогу. Распутаю ненужный пояс, разведу полы халата, усажу и подержу под бедра, пока ты устраиваешься, Олежа. Беззащитно открытые губы поцелую, ощущая их дрожь, слушая тихий выдох на своей коже. Так, так, ниже. Глубже, до тугого равномерного давления. Тело сопротивляется, сопротивляешься ты, но это ненадолго. Решился – так уже не сдерживаешься. С торжествующим вдохом хватаешься за спинку кровати и двигаться начинаешь почти повелительно. – Нормально? – Нормально-нормально, – шепот с такой знакомой интонацией, будто ему и вовсе отвечать не хочется, поспешно, смазано по звукам. Не больно. Ты от этого возбуждаешься только сильнее, Олежа. От скачки. Раскраснеешься весь, устанешь, дашь себя избавить от халата, мешающего телу охлаждаться. Верх груди в розоватых пятнах, ты гладкий, как мальчишка, и внизу трогательно русый. Крупная ладонь с искренним наслаждением и абсолютно пошлым хлюпаньем смазки доводит до упругой твердости. – А ты хочешь – так? – интонация со смешливой издевкой никуда не делась. – Нет, я хочу тебя спиной повернуть. «О» – округляется многозначительно рот, и Олег Евгеньич позволяет усадить себя как недавно в ванне, за тем только отличием, что теперь тела соединяются. И, обняв его поперек живота, можно рывками бедер подкидывать его вверх и вперед и вызывать этими движениями стоны. Меньшиков не позерствует, он просто – такой. Когда ему становится хорошо, он не жалеет голоса. Руками давит на чужие сильные бедра, двигается сам, требуя ускорить ритм, повторяет: – Да, да, да! А потом удивленно вопит, стоит скользкой руке пройтись вверх-вниз по покрасневшему и очень твердому. – Да! Да, да, да! – теперь дрожащий шепот, теперь закатывающиеся глаза, теперь обмирающий тонкий рот. Всё. Всё. Данила прижимается мокрым лбом со встрепанной темной челкой между лопаток. Спина Меньшикова мягкая, руки безвольно висят. Даниле приходится уложить его, встать и лениво обтереться. Потом ласково вытереть Олега и одеялом накрыть. Так они лежат минут двадцать, а потом красноречиво щелкает на кухне духовка, напоминая, что она в пятый раз погрела содержимое керамической сковороды. Олег мычит и хочет уснуть голодным, но Козловский не позволяет, кое-как уговаривая на совместную трапезу. Меньшиков когда ел? Днем перед репетицией, так это восемь часов назад. Додумался ли перекусить, прежде чем сюда ехать? Вряд ли. Потому как аппетит приходит к нему во время еды. Он послушно, одобрительно двигая лицом, жует жареную картошку и куриную отбивную, вилкой тянет из общей тарелки салат. – Как футболиста кормишь, Дань, – цокает языком, прикладываясь к сладкому чаю, – Куда мне, я же не занимаюсь. – Да? – Козловский жует с зеркальной непосредственностью, с аппетитом, и у него действительно завтра зал, – Совсем не занимаешься. Только двадцать кругов перед сценой и пятнадцать по ней. И через пару месяцев на природу. Меньшикову право на голодовку отвоевать не удается, да и не очень хочется. Потому что после ужина – сон. Совершенно нездоровый, потому что кто же ест перед сном, но заслуженный, расслабленный и без сновидений.