Кровь невинных рукой невинного — словно приговор перед гильотиной, звучали слова в голове.
Жажда осушила горло, требовала не воды — молодой крови, чтобы тошнило от вкуса, чтобы налётом покрылось изнутри, раздражало, болело, не давало жить. Хотеть этого, словно отравы, мучиться от болей и угрызений так и не заткнувшейся совести, разыскивать в себе последние крупицы человечности и милосердия, не переставать ни на секунду — больно.
Был ли шанс избежать кровавой жатвы? Не замарать в крови по локоть руки? В тот век, в котором он был молодым, сие было, увы, неизбежно. Жизнь не предупреждает о тех испытаниях, с которыми приходится столкнуться, и не знакомит нас со смертью, оттого мы воспринимаем её как нечто неправильное, как ошибку, которой не должно быть — по нашему мнению.
В природе нет таких понятий, как «добро» и «зло». Убивать ради пищи, безопасности потомства или племени — совершенно нормально: это и есть естественный отбор, даже если убийство совершается одним видом, это не является выходом из нормы.
Люди возомнили себя выше этого, и для них то, что привычно природе — отвратительно. Они ещё не осознали, что мы — такое же дикое стадо, которым управляет кто-то, кого мы возносим, чтобы ощутить себя в безопасности и гармонии. Мы убиваем, нас убивают. Пугаться этого не стоит, все рано или поздно сдохнут.
Будучи молодым, Империя не понимал этого. Московия говорил ему, что убийство — удел грешников, но не уточнял, что убийство чужими руками — тоже грех и что наказания не избежать никому. Это напугало молодого царя: смерть напугала его. Сглатывая слёзы, он смотрел на кровь и крики, дрожал.
Он ещё не осознавал, что такая картина будет перед его очами каждый день, стоит ему ещё немного подрасти и занять трон.
Жестокость по отношению к нему никогда не применяли, мальчика, наоборот, любили, но — не посчитали нужным ограждать его от внешних реалий, что было и верным, и неправильным. Он должен был знать о том, что смерть случается, но не таким же образом! Ещё пару секунд назад человек дышал и издавал хрипящие стоны, но, как только лезвие упало в небольшую щель, голова отделилась от тела и упала в корзину, пачкая всё вокруг красным молоком.
Не обходилось и без пыток. Люди смотрели на это, как на балетное выступление в театрах, для них это было естественно, а юноша не знал, куда деть себя от страха и как спрятать слёзы, что брызгают из глаз сами по себе. Подступала тошнота, многие игнорировали вонь и смрад от площади, где гнили трупы, а он не мог. Он смотрел на «колёса» с ещё живыми людьми, и немой крик застревал в глотке, дыхание становилось частым…
И в какой-то момент в сердце поселился страх и отвращение к мёртвому, мерзкому, отдалённо напоминающему смерть или что-то, к чему неприятно прикасаться.
Он умолял боле не брать его туда, в этот Ад наземный. Угроза сделать его участником действа — и отнюдь не с трибун глядящим, а служащим утехой — быстро заставила передумать. Оттого ему снились кошмары, мёртвые тела тянули к нему руки, пытались согреться, жались к нему, высасывали тепло из его души, просили о помощи; их неупокоенные тела не хоронили, оставляя лежать в воде или быть едой для падальщиков. Он вечно падал в бездну, цепляясь за ослабевшую надежду, но, кажется, невинно мёртвые высосали из него всё тепло, оставив только оболочку с заледеневшим сердцем.
И страх сменился любопытством.
Сколько же может вытерпеть человек? Насколько велика его воля к жизни? Выдержит ли тело или душа столько над ними терзаний? Что станет с уцелевшим? Что он скажет, лишь бы палачи прекратили свои игры? Вопросов стало так много, что в голове не укладывалась ни одна мысль, и — он должен либо получить ответы, либо просто спустить наконец всё вниз с обрыва — позволить себе обезуметь.
Он — царский сын, ему всё равно ничего не будет.
Оказывается, снятие с человека кожи — процедура весьма болезненная, и, полив поражённый участок кипятком, можно довести до потери сознания, если не до разрыва сердца. А закипит ли кровь? В человеческом теле — нет, а вот в котелке вполне, только это бесполезно. Сгорание заживо приводит лишь к тому, что вся влага испаряется, и человек становится безобразным углём, если не прахом.
Его не наказывали за пытки над заключёнными; никто не считал такой резкий переход странным, даже когда предпочтением РИ стали молодые девушки и дети младше его раза в два.
Кровь невинных рукой невинного. Он правда считал их чистыми, и потому как жертвы они были ему куда интереснее, чем заслуженно обвинённые. Он словно был демоном, и душа того, кто и так попадёт в Ад, его не интересовала, а вот что-то светлое, светлое и неиспорченное было лакомым кусочком. В более зрелом возрасте он предпочитал насиловать молодых девушек перед тем, как забить их до полусмерти. Они такие немощные, беззащитные. Их обвинили в колдовстве, и они всё равно будут казнены, а так как многие из них ещё не потеряли девичью особенность, то за изнасилование должны быть благодарны, ведь сын царя посчитал их красивыми и даже достойными себя на одну ночь девицами.
У одной из них были красивые рыжие волосы. Они лились кудрями, словно весенний ручеёк. Глаза зелёные, кожа бледна, как свет луны на небе, — она была тощая, очень, очень красивая маленькая ведьмочка. Даже жалко было такую, но и ей пошли кровавые увечья.
Он захотел оставить её, без помощи потусторонних она ему не навредит. Он мог бы вечно любоваться красотой этой нимфы; она всегда была нагой пред ним, он запретил ей скрывать своё естество: она была прекрасна, она возбуждала его, заставляя зверя похоти и страсти вырываться наружу, ему хотелось блуда только с ней. Но она была лишь кукла, и, наигравшись, он её просто убил.
Он был красивым юношей, на вид настоящим безобидным малым, но те, кто жил с ним, понимали, что он один из тех примеров, когда внешность — лишь обман зрения. Он часто сталкивался со стокгольмским синдромом, как сейчас принято называть это явление. Молодые девушки видели, что он делает и как он проявляет «милость», но именно это и вызывало симпатию к нему, заставляя забыть о том, что они так и не научились дышать попой, живя при этом в такие неспокойные времена, когда повесить могли просто так, без обвинений.
Был и насильственный брак.
Отношение к юной невесте не стало иным: чьё тело истязать, Империи разницы не было.
Бедняжка терпела все его выходки и тайные странности, в остальном же он игнорировал её существование, не скрывая даже того, что предпочитает в постели не только её, но и невинных, которым до смерти пару часов ещё пожить — и всё: он помашет им ручкой, возвращаясь к своим обычным делам. А детей он не хотел. Ему были противны эти мелкие пищащие твари, что требовали бы от него чего-то, не покоряясь Его Величеству, а ведь именно так он себе это и представлял. Он был знаком с тем, как делаются дети, потому его жена оставалась девственницей, и его всё вполне устраивало.
Но возраст! На него начали давить: мол, некому оставить всё, да и уже двадцать лет как, давно пора. Что же, он сдался, хотя и говорил, что возненавидит то, что у него родится, и если это будет дочь, то сошлёт её в монастырь, коли будет симпатичная. Если нет, то просто утопит: не нужны бабы в наследниках. Но родился мальчик, и ему великодушно позволили остаться.
Мать была рядом с ребёнком до тех пор, пока молоко в её груди не иссякло. Тогда он их разделил, посчитав её не нужной боле и создав тем самым глубокую травму бедной женщине. Запретить единственную радость!.. Сначала он просто не подпускал её к ребёнку, потом и вовсе из дворца прогнал в церковь, не став называть причины. Мать не смогла дать сыну даже имени, как то было бы верно: детям воплощений давали сперва человеческие имена, дабы потом — если, конечно, окажутся воплощениями тоже, а не обычными, тривиальными и малопримечательными людьми — они сменили человеческое имя на название своего государства.
Сын Империи был назван именем, которое, как показалось отцу, подходило наследнику более всего. Александр — звучит гордо, ярко и соответствует пришедшей из Франции моде. Кто знает, может, бедняжка мать и не хотела бы, чтобы сына звали так? Кто знает…
Сам Империя сына не видел. Были слуги — чтоб ухаживали — и учителя. Империя не хотел, чтобы Александр учился в той же школе, где учились дети его друзей. Он считал сына своим позором, потому не выпускал его и не показывал свету. Вскоре сын ему и вовсе надоел, но, не желая вновь тяготиться детьми, Империя решил, что это его единственный наследник, и этот наследник должен дожить хотя бы до двадцати пяти, отслужить в армии, принести присягу и учиться правлению у отца, чтобы доказать, что хоть чего-то стоит.
Пока сын был маленьким, бить его было нельзя, верно. Но когда Александр уже мог осознавать, что делает и плохо ли это, император не щадил его ни капли.
Любая мелочь, каждый незначительный проступок наказывался самым жестоким образом. У Империи росли прекрасные розы, дикие, и он срезал плети покрупнее и без цвета, ставил в холодную воду и, когда приходило время, на спине Александра оставлял багряные полосы, а нередко — шипами — и заставлял выступить кровь.
Опираться на спину или стоять прямо было после такого больно, но видеть плохой осанки РИ не желал, а увидев такую, наказывал повторно, ставя на гречку, пока сын не признает свою вину за неровную спину. Империя следил за сыном, следил дельным образом за его питанием и образованием, но воспринимал это не как отцовский долг, а как желание воспитать послушную куклу, которая бы не знала, что бывает обращение помимо насилия.
Возможно, чужая боль и удовлетворяла Империю, но ненадолго и не от каждой жертвы. Он не насыщался теми, кого не мог убить или поиздеваться чрезмерно. До того, как Александр стал старше, Империя придумал не менее жестокий способ его наказать, не прикасаясь к нему даже пальцем. У него были воспитатели, потому за его провинность получали они. Спину им чуть ли не разрывало на части от количества ударов и их силы, они плакали и кричали, а Союз должен был смотреть. Император всегда говорил, что по его вине им сейчас так больно, и что если бы не он, этого бы не случилось.
Но оно случалось постоянно. Забить до смерти не забьют, просто за очередную провинность со двора выгнать могут и наймут мальчику другую сиделку, которую предупредят, что за любые ошибки малыша головой отвечает. Шутка! — думали нанятые сиделки, даже не подозревая, что действительно могут оказаться между створками гильотины.
С момента взросления о существовании Союза совсем забыли.
Империи не было интересно, что он ел сегодня и ел ли вообще, заболел или в добром здравии, как его успехи в учёбе и тому подобное. Наказания также стали нечастым явлением, всё потому, что о них императору никто не докладывал. Без разбора же на эшафот всех причастных отправит — и проще было исправить проблему, даже если в этом полностью вина Александра. Мальчика никто не выдавал, боясь того, что когда-нибудь Его Величество убьёт маленького господина. А тот был к ним добр, невиновный, что родился и живёт в семье деспота, которому плевать на всех, кроме себя.
Ещё Империя ненавидел фразу «слуга народа», которую часто произносили его министры, и в один день его это так взбесило, что он пригрозил повесить того, кто скажет это ещё хоть раз в его присутствии. Лично, мол, выведет на виселицу или к стене, засадит в голову крупную шашку, и, разумеется, безо всякого сожаления. Невозможно контролировать подобное, когда он в гневе — а дайте желаемое, и успокоится.
Империя не был капризным и спокойно принимал отказы: его личная жизнь не должна выходить за дозволенные пределы, на людях он должен быть холоден, но от народа жестокость не утаить, хотя о нем они многого не знали, но постоянно ходили слухи, что милосердие с его стороны по отношению к кому-то — небывалая редкость, ведь для него что виновные, что невиновные — мусор, и раз был вынесен приговор судом, то император противиться не станет. Конечно, в годы его зрелости за всякую ерунду уже не убивали: за мелкие кражи, мошенничество и неуплату налога только сажали.
Но жалость проявлялась немного не так, как думал простой люд.
Человеку сохраняли жизнь, усложняя её до невозможности. Каторга стала очень популярна, ведь за труд надо было платить, так зачем, если можно заставить работать бесплатно тех, кому вообще суждено было в петле висеть? Это был холодный Ад, созданный самой природой.
Самое любимое сословие императора было то, что стояло выше крестьян. Крестьян он за людей-то не считал, что уж говорить о ценности их жизни.
Империя всегда был уверен в своих сексуальных предпочтениях, но лишь из-за того, что не пробовал иного вида связей. Иметь любовниц — норма для каждого уважающего себя дворянина, а вот иметь любовников уже считается странным. Мужеложства не любят, но если не говорить об этом вслух, то народного гнева можно избежать.
Напуганные мальчики лишь на пару годков его младше пробуждали в нем зверский аппетит. О, этот наивный взгляд! кому он расскажет о том, что с ним сделал царь? И главное, кто поверит? Завтра же его линия станет прямой, никому не будет дела до его слов.
Этим и пользовался Империя, у него не было прежде длительных отношений, которых бы он правда хотел. Он привык, что сегодня один, а завтра другой, он всегда был удовлетворён в сексуальном плане, потому всегда чувствовал какую-то лёгкость и внутреннее спокойствие: весь гнев покидал тело, спускать пар таким образом было полезно для здоровья.
Ухаживания он никогда не практиковал, всего добивался силой, считая слащавости уделом глупых юнцов и пустой тратой времени. Его учили: он не имеет права на сентиментальность и слабости, ведь он — олицетворение государства, а значит, противники не должны получать его расположение, и даже самые верные друзья — доверять нельзя никому. С детства никаких обид, утрите слезы, молодой человек!
Родители уже давно в земле, а результат их воспитания сейчас и не вспоминает, что когда-то жалел невинных, чья кровь проливалась ручьями, не видя краёв, уходя в бесконечный океан страданий и боли.
Застоявшаяся кровь в сосуде дурно пахла, имела более густой объем, цвет у неё был тёмный, как вино, пигмент окрашивал стены пробирки в ярко-красный. Пробирку проще сразу выбросить, не открывая, чем попытаться отмыть, не упав в обморок от вони.
О специфичном запахе Империя узнал, когда проигнорировал распластавшуюся на полу лужу крови, которая через какое-то время стала причиной постоянных рвотных позывов.
Что же, на руках Империи было так много греха, что уж ничем не отмыть, и, понимая, что дорога в Рай ему закрыта при любых обстоятельствах, он решил, что хочет стать узнаваемой в Аду душой. Если уж грешить, то как можно безумнее.
Да, его привлекали и девушки и юноши, но в последнее время в дамах он находил лишь вечно ноющих тряпок, выжимать которых можно постоянно, пока не поймёшь, что это бесполезное занятие: не прекратят. Сильный пол ведёт себя сдержанней, даже не сразу срываясь на крики и мольбы. Чем дольше жертва молчит, тем больше к ней будет снисхождения. Орущие суки не имеют права даже на зачатки пощады, потому что распалённый воплями пожар в груди императора уже ничем не потушить.
Было интересно слышать в гробовой тишине заведённый механизм, как тот, скрипя от трения, поворачивается в сторону, удерживая при этом одну из конечностей человека, выворачивая её, ломая кости, делая открытые переломы, буквально отрывая запястье, скручивая его по часовой стрелке. Зажим удерживает руку, обхватив ладонь, чтобы сломать конкретную часть, а остальное сломается само по себе, не выдержав напора.
М, это, наверное, самое зрелищное шоу, которое только можно наблюдать за трапезой.
Девушек он не подвергал этой пытке, только сдержанных мужчин. Дамам — раскалённое железо и кипяток, иногда что-то острое: женское тело красиво, и Империя не желал лишать его красоты.
Чтобы не вызывать подозрения и удобства ради, он приказал провести от его кабинета проход в место, где содержатся обвинённые в незначительных преступлениях. Проход находился в стене, и знал о его расположении только Империя. Эта тюрьма строилась за его средства, потому всё там было по его правилам. Дежурство, осмотр и кормёжка заключённых осуществлялись в строго определённые и часы, нарушать эти указания было запрещено: могли лишить звания и на каторгу сослать, как нежелательного субъекта.
Александр не знал о занятиях вне правления своего отца, но часто становился свидетелем (а порой и участником) того, как безжалостно Империя наказывал слуг, высекая их плетью, а Союза толстой лозой розы, оставляя болезненные рубцы по всей поверхности тела, в основном спины и бёдер. Мальчик подрастал, с Империей он почти не общался — оттого, что боялся, — к тому же, его предупредили о том, что в особые дни отец может вытворять странные вещи. Помимо избиения он начнёт детально изучать его тело, после оставлять на нем укусы и прочие следы, зачем это он делал — не знал никто, но предпочитали вслух не говорить.
Царь и вправду стал больше внимания уделять сыну: скоро совершеннолетие, и он уже не мог дождаться, когда Александр, кривя душой и плача, принесёт ему присягу верности, смотря в глаза садисту, понимая, что боле воли ни на что у него нет: идти ему некуда, а о мечтах и желаниях он мог забыть и подавно. Однако Империя не старался стать хорошим отцом на какое-то время, его интересовало отнюдь не это, а молодое, созревшее тело.
Он иногда увлекался, откровенно лапая своего сына, и утихшая много лет назад совесть Империи не могла помочь Александру.
Инстинкт самосохранения кричал, верещал и вопил: «Беги, пока ещё можешь!»
И Александр сбежал. Под покровом ночи без труда вышел из своей комнаты и ушёл, не оставив и намёка на своё когда-то здесь существование.
Царь был в ярости. О, так, как тогда, он зол ещё не был. Маленький неблагодарный выблядок взял — и ушёл, думая, что теперь ничто не помешает ему жить нормальной жизнью без страха и боли, которые Империя приносил ему каждый день, говоря, что любит, и уверяя даже себя, что не лжёт.
Но после он остыл и пожал плечами. Что же, Союз с самого начала не подавал надежд, в его побеге не было ничего удивительного, этого следовало ожидать. В доме даже спокойнее стало, сплошные плюсы. Пусть погуляет, Империя за ним бегать не будет, хотя это его единственный сын, растоптать ради него свою гордость он не мог.
Александр вернётся рано или поздно, ему же наследовать трон.
***
Александр вернулся.
Спустя долгие семь лет он вернулся, потому что у него на руках оказался маленький ребёнок. Он пришёл к отцу не потому, что ему было некуда идти, а потому, что боле не с кем разделить такое счастье.
Сыночка он прозвал Ванюшка, такой славный он у него получился, кажется, молодой отец был счастлив. Империя не сказать чтобы удивился: Александру было уже давно пора заводить детей, чего он тянул? Император и не узнал своего отпрыска: так возмужал, что и не скажешь, что раньше он выглядел иначе.
Также блудный сын заявил, что больше не зовётся своим старым именем. Его товарищи дали ему иное, «правильное» имя, и в новом паспорте стоит именно полученное. Империя тоже не всегда так звался, его имя раньше было Пётр, в честь первого русского императора.
— И что же то за новое имя? Исходя из твоих глупых социалистических идей, Александр? — с укоризненной усмешкой спрашивает царь, мельком поглядывая на маленького Ваню у него на руках.
— Да, исходя из моих глупых социалистических идей. Не зови меня боле Александр, мне противно это. Меня зовут СССР, — твёрдым голосом произнёс он, больше не боясь отцовского осуждения.
— И что же это значит?
— Я не думаю, что тебе правда стоит это знать.
— Ну уж раскрой тайну.
— Со… — не успел договорить он, почувствовав на руках шевеление. Ваня проснулся, и, вероятно, был очень голоден, хотя пока не подавал голоса. — Давай потом. Ты, может, пропустишь меня внутрь? Или так и будем стоять на пороге?
— О, ну конечно, проходи, дорогой Александр, — будто специально язвил Империя, жестом приглашая пройти дальше парадной.
Император был упрям и всё твердил: мол, как я назвал тебя с твоего рождения, так до своей смерти и буду называть, а твои причуды меня мало волнуют. Но в остальном у него не было претензий. Ванечка ему понравился: хотя и не хотелось признавать, но РИ иногда ощущал, что в нем просыпается утихший давным-давно отцовский инстинкт, хотя это, наверное, не больше чем старость.
Да, мужчины в его возрасте уже думают о внуках, и вот он! Получите, распишитесь.
Когда родился Союз, Империя был ещё молод, и его интересовало другое: тогда на нём было почти двадцать два миллиона километров земли и много обязательств, нужно было наводить порядок в ней, а семья могла подождать.
Союз понимал желание Империи понянчиться с внуком, потому не запрещал им видеться и даже Империи — забирать его к себе, но с одним-единственным условием: никогда, ни при каких обстоятельствах, чего бы это ни стоило, он не должен бить мальчика. Если Советы узнает, что царь поднял на его дитя руку, он оборвёт с ним все связи и не даст больше мальчика. Звучало справедливо: СССР сам пережил нелёгкое детство и, вероятно, того не желал своему сыну. Хотя РИ и не занимался воспитанием Союза, тот для себя усвоил немало важных уроков.
Император часто забирал к себе мальчика, он даже баловал его тем, что отец дома не разрешал: у малыша было всё, чего он только хотел. Ванечка любил яблоки и красивую музыку из шкатулочки с маленькой танцовщицей. У Союза дом большой, несомненно, но у Империи больше. Больше места для игр, да и к тому же, здесь красивее, сколько бы тут ни бывал малыш, каждый раз поражался его красоте. Когда внук гостил у него, все ценные и хрупкие вещи убирались, иначе их уничтожение было бы неизбежно.
Иногда — забавы ради — Ваню одевали в милые девичьи платьица, очень красивые и, несомненно, дорогие, императору было не жалко за такое многое отдать: милому ангелу нужна соответствующая одежда. Конечно же, таковая носилась только в пределах дворца и только когда рядом император, а то кому же как не ему любоваться красотой румяных щёк и нелепых шагов, приукрашенными роскошными нарядами?
Но за чертой любви и привязанности всё так же оставались насилие и боль.
Советам надо было уточнять, какой вид насилия нельзя использовать по отношению к мальчику. Бить его — он не будет, а вот других вполне может, и ничего с этим Союз не поделает, он не говорил, что так нельзя.
Царь не стеснялся наказывать слуг прямо на глазах своего ангелочка, говорить нецензурную брань и прочее, говоря Ванюше, что они сделали плохое дело и за это их наказывают. Возможно, мальчик посчитал бы это нормальным, если бы ему не довелось увидеть горькую правду своими глазами уже в более сознательном возрасте.
На его глазах несчастная служанка уронила ведро с мыльной водой, упав и намочив себе платье. Кто угодно бы пожалел бедняжку, но только не император. Он оскорбил женщину, не разрешая ей подняться, а после Ваня увидел на её платье красные полосы, которые появлялись каждый раз, когда Империя наносил удары.
Кажется, он просто искал повода, и чем старше становился сын Советов, тем более отчётливо он это осознавал.
Его деду ни к чему справедливость, он не знает о ней.
Сказать что-то против — боязно, хотя отец и запретил его бить, Империя выглядел как человек, способный на всё. Поняв, что клишированные ответы внука уже не устраивают, тот жал плечами и честно признавался, что ему просто нравится то, что он делал, и останавливаться не собирался, даже если его ангел об этом попросит.
— Знаешь, мой мальчик, мы зачастую становимся теми, кем, как думали, никогда не станем. До поры до времени я боялся боли и смерти, но обстоятельства заставили меня изменить своё мировоззрение. Тебе не понять меня, мой мальчик.
— Но я хочу помочь! — решительно заявляет Иван, чем вызывает у старшего ухмылку. Конечно же, он не откажется от помощи, но не пожалеет ли предлагающий?
— Помочь? И с чем же ты хочешь помочь?
— Что я могу сделать, чтобы ты больше не бил ни за что тех людей? — о, вот как, он хочет помочь слугам, а не конченому садисту. Мило, их это вряд ли спасёт, но Империя заинтересован.
— Ну ты вряд ли позволишь мне такие вещи, я даже просить не стану.
— Всё что угодно!
Именно эта фраза стала роковой в жизни мальчика. Он так отважно стремился помогать другим, что даже не предполагал, какие могут быть последствия. Отцу не пожалуешься: это будет неправильно, он ведь обещал. Союз игнорировал его замечания по типу «он же когда-нибудь кого-нибудь убьёт», прекрасно зная, что уже убил — и не один раз. Прислуга ему не интересна, а вот родная кровь — это уже совсем другой разговор.
Империя любил дам, но больше — юношей. От матери своей всё перенял мальчонка. И ножки стройные, и личико круглое — маленькая несчастная куколка в руках безжалостного кукловода, который больно тянет за верёвочки, заставляя натягивать на лицо улыбку и притворяться, что всё хорошо, даже если это совсем не так.
— Затяни как полагается корсет, что-то я не слышу, чтобы ты задыхался, — говорит Империя, стоя в полумраке, наблюдая, с каким трудом на себя натягивает младший тугое платье. Оно ему совсем не по размеру. Чуть выше пояса узко, вдобавок ещё этот ажурный корсет душит, юбка слишком длинная, закрывает всё до пят, ходить неудобно.
Император поднимает внука на ноги, помогает ему расправить нижний слой, распределяет всё как полагается, застёгивает мягкий воротник на затылке. В поясе слегка приподняли, и юбка стала покороче, теперь можно было хотя бы нормально ходить, не боясь споткнуться о собственное платье. Его с детства рядили в подобное, и сдаётся Ване, что не забавы ради. Уж слишком винтажными и дорогими казались его платья. Знал ли отец? Побойтесь Бога, как же. Мальчик ничего ему не рассказывал: всегда улыбался и говорил, что всё хорошо, и Союзу казалось, что врать сын не станет.
Раз в две недели для императора случается праздник. Этого он ждёт больше всего на свете, уже представляя себе всё, что сделает, дабы уложиться в позволенный лимит и удовлетворить себя и свою жажду. Полностью напиться не получится, но зато результат будет поистине поразителен.
— Не сутулься, глазки в пол, но не опуская голову. Вот так, прекрасно. — голая рука проходит вдоль юношеской спины, заставляя её владельца вздрогнуть, покрываясь неприятными мурашками, смущённо вжимаясь в плечи. РИ не терпит церемоний, потому сразу опускает руку под длинную юбку, оголив тонкое бедро под ней, проводя фалангами пальцев по исподнему, приспуская вниз.
— Бесстыдник, тебе нравится, когда я обращаюсь с тобой грубо? — игриво спрашивает РИ, кусая раковину уха, слегка оттягивая, изучая холодную поверхность губами, неспешно переходя на мягкую мочку, впиваясь клыком, оставляя заметную фиолетовую точку, но так и не прокусывая до крови.
Ваня спешно качает головой, сжимаясь, чувствуя, как его толкают назад, опускаясь к шее, плотно прижимаясь к ней, вдыхая чарующий аромат. Тут целый флакон французского парфюма, не иначе. Зарубежная парфюмерия просто волшебна, особенно когда ощущается в таких уязвимых местах. Прикрыв глаза, Империя свободной рукой обнимает внука за талию, прижимая к себе, заставляя через все слои неудобного платья ощутить, на что он сейчас настроен.
Чтобы возбудиться, ему нужно видеть или то, что он сейчас видит, или кровавое месиво и хотя бы одного живого человека. Эстетика и сумасшествие существуют в одном теле и прекрасно ладят с тех пор, как появился маленький Иван, словно привнеся гармонию в царскую душу.
Мальчику не хочется грубо, но иначе император просто не умеет. Тогда пропадёт всё возбуждение, да и настрой тоже, тогда будет больше ссадин и синяков, а боль в попе потерпеть можно, если какое-то время на неё не садиться. Во время их секса она превращается в полигон для атаки, Империя любит его просто так ударить, слушая сладкие визги, это ведь так больно… После остаётся большой красный след от руки, небольшая решётка царапин от ногтей и где-нибудь холодный красно-фиолетовый космос. Запястья, щиколотки, реже — горло тоже иногда попадают под удар. Их больно сжимают, пока набухший член толкается в узкий проход, постепенно входя, вызывая одновременно дискомфорт и желание засунуть его себе как можно глубже.
РИ грубо наклоняет младшего вперёд, а потом и вовсе роняет на колени, прижимая лицом к валяющейся там подушке, одной из — они на полу не просто так, задрав его юбку, закинув подол на поясницу, чтобы не загораживал вид. Бельё мешает, хотя оно показывает, насколько сейчас возбуждён Ваня. Но снимать его так не хочется, тогда придётся чуть ли не всё начинать сначала. Потому, чтобы сильно не заморачиваться, тот просто по швам разрывает ненужный элемент одежды, отбрасывая его в сторону, наблюдая теперь как раз то, ради чего и затевался весь этот балаган. В штанах зудело, это плохо, значит, есть риск кончить гораздо раньше, чем он планировал.
Масло в баночке заканчивалось бы не так часто, если бы они за раз не использовали половину. Оно и так достаточно жирное, но Империя хочет, чтобы было максимально грязно. После него одежда портится, её уже сразу выбрасывать, что РИ и делает: это же просто тряпки. Платье Ванечки становится на оттенок темнее при контакте с маслом, так же как и у РИ, но к чёрту эту аккуратность, когда хочется войти как можно глубже. Нанеся смазку сначала на ладонь, он растёр её по своему члену, а после уделил и мальчишке, вгоняя внутрь пальцы, заставляя фырчать в подушку и глотать слюни. Наиздевавшись над собой и внуком, Империя неспешно в него входит, ощущая, как стенки блаженно сжимают его член внутри, окутывая теплом. Ваня ощущает жжение, а после и то, как легко крупный орган скользит внутрь, заставляя его открыть рот и буквально глотать воздух, после, шумно выдохнув, сжать пальцы в кулаки до боли, устав стоять на коленях.
Дабы отвлечься, тот берёт в руки свой готовый член, массируя, чувствуя, как масло стекает вдоль, помогая ему приносить себе удовольствие и бороться с болью и блаженством в заднем проходе. Очень странные ощущения, но каждый раз хочется больше и дальше, обоим.
Пара сильных толчков, и РИ уже кусает губы, хватается за бока Вани, тянет к себе, вдавливая пальцы так сильно, что синяки тому точно обеспечены. Но это сейчас неважно: младший сосредоточен на неловкой мастурбации, пытаясь удержать равновесие одной рукой.
Снова так грязно, но чёрт, Империя не может без этого, иначе будет совсем не то. Они кончают несинхронно, всё же младший сдаётся раньше, позволяя после делать с собой уже всё, что угодно, чуть ли не засыпая от усталости и полученного наслаждения.
***
Длинные рукава скроют красные и жёлто-зелёные пятна. Царапин почти не видно, слабость пройдёт, а попа уже давно перестала болеть. После их внеочередного секса пришлось пролить немного спирта: уж очень РИ увлёкся с порезами. Ваня чувствовал боль по всему телу, куда бы ни коснулся, но его дед счастлив, и все остальные — тоже.
Отца он встречает с улыбкой, тот не станет раздевать его насильно, чтобы проверить, не били ли его; Союзу ещё не удалось застать того без одежды: он ценит личное пространство своего сына. Он зря верит, что император исправляется: то, что он ничего не знает, не значит, что ничего не происходит.
Империя — тот ещё хитрец и лгун. Забавно, что мальчик ещё не догадался, что дед его просто использует, а слугам ничуть не легче, просто когда он тут, они не подвергаются насилию. Ванюша искал причины, хотел помочь, послушать РИ, но тот не откроется, либо сделает это тому, кто через пару минут умрёт, потому что эта тайна умрёт вместе с ним и теми, кто её узнал.
Прощаясь с внуком, Империя как ни в чем не бывало поцеловал его в щёку, пожелал хорошего пути и после наблюдал, как они с отцом удалялись и как эти двое ещё не раскусили его, наивно доверяя тому, чьё сердце уже не растопишь никакой любовью.
