Полудурок

- Передай мне Шато-Перинуар-Нуа, пожалуйста, - светски сказал Ри, откидываясь на изящном и очень дорогом стуле - красное дерево, красный бархат. Я задумчиво оглянулся. Передо мной стояли на столе четыре бутылки. Две из них были обращены наклейками ко мне. На одной из них были нарисованы схематичные горы с восходящим из-за них солнцем, так что я подумал и решил, что вряд ли это нуар или шато (шато ведь, кажется, означало что-то плоское, вроде… Равнины? Или нет? Или это домик какой-то?). На второй наклейка переливалась из чёрного в синее, а по ней шли непонятные письмена. Я задумчиво повертел бутылки. Ещё на одной оказался конь с вытаращенными глазами — надо думать, ему желательно было больше ничего не наливать. Все надежды были на последнюю, но там красивыми штрихами было схематично начерчено чёрно-коричневое деревце на светлом фоне. Разумеется, ни на одной бутылке не было надписи человеческими буквами с названием. То ли вино было таким дорогим, что все должны были узнавать его из тысячи по общему виду, то ли креативные люди, занимающиеся этикетками, чтобы прочувствовать уникальность и красоту вина, лучше отразить сущность этого уникального алкоголя, здорово наклюкались и оформляли всё в зверском похмелье или на нетрезвую голову. Честно — когда мы с Вередом выбираем вино, мы либо полностью верим в этом вопросе сеньору Баротти, либо забываем все его указания и выбираем вино двумя способами: по смешному названию (так мы накопили у себя дома этикетки от «Ласкового зайца», «Вытаращой», «Изыдины» и ещё многих удивительных вин), либо по «Мне кажется, мы уже это брали, и было ничего». А иногда — по «О, скидка». Потом мы, правда, огребали от Кая, чей отец владел одними из самых больших виноградников и виноделен юга, и один раз — кстати, мне кажется, с «Изыдиной» - нас выгнали из дома, потому что никто не будет пить такую дрянь в доме, где живёт Кайрус Марвелл. Мы отлично распили «Изыдину» на троих с Жойнэ под деревом в саду. Вино было кислым и отдавало спиртом сильнее, чем палёный одеколон, но я придумал игру «рассказыдину», при которой нужно было рассказывать такие истории, которые хорошо шли бы с выражением лица от глотка этого мерзкого вина — и как-то, знаете, было даже весело. Кай не разговаривал с нами два дня. Нервно косясь то на легко протянутую руку Ри (сияющей в свете хрустальных люстр запонкой на накрахмаленном манжете с неизвестным мне, но наверняка дорогим камнем), то на четыре неопознанные бутылки вина, одно из которых носило гордое название Шато-Перинуар-Нуа, я внезапно сообразил, насколько я неуместен на этом приёме для друзей Ри в честь его повышения. При этом Юлия выглядела во всём этом идеально вписывающейся — я не знал, как, но загадочным образом она царила с нитями чёрных камней в идеально уложенных волосах, ярким чётким макияжем, подчёркивающим аристократические скулы на её лице и чёткую линию подбородка, в тёмно-зелёном дорогом платье и с идеально подобранными кольцами. Она вела беседы сразу с несколькими людьми, заставляя их смеяться, не отрывая жадных взглядов от её накрашенных чёрных глаз. Юлия знала, что из этих вин — Шато-Перинуар-Нуа. Юлия знала, кто был третьим правителем Сторон Света. Каким-то образом Юлия отлично разбиралась в неподцензурной поэзии и могла обсудить «Мёртвые сказки» и их отсылки к гражданскому восстанию, с точностью назвав его год и имя вождя восстания. Я был уверен — если я спрошу имена детей этого вождя, она мне их перечислит. И их любимые игрушки в детстве — тоже. И имена их жён. И имена их детей. И детей их детей. А потом ткнёт в толпе на родственников этих людей, и ни разу не ошибётся. А я не различал право и лево, а вчера пытался постричь ногти на ноге, вывихнул ногу (и до сих пор слегка хромал), а потом старыми очками вылавливал умершую в аквариуме рыбку и закапывал её в горшке для цветов. Причём мне было сложно объяснить эту историю в принципе, потому что начать пришлось бы с того, как Норли решила, что ей срочно нужны рыбки для опытов, а потом они ей стали не очень нужны, и этих рыб кормил я, пока мы сегодня с утра не приняли решение отдать их сеньору Баротти для аквариума в ресторане. И вчера я, если честно, просто запаниковал, потому что мёртвая рыбка уже на редкость пакостно пахла, и я, сострадая ей, всё равно отлично понимал, что ей ничем не помочь. А вот прыгать на одной ноге до туалета или кухни мыть руки — это был очень мрачный крюк, а рядом лежали мои сломанные очки без дужки… В общем, вы понимаете, я сидел в своём сером костюме и красивой блузке за столом среди приличных людей, которые вели интеллектуальные беседы, а до этого в своих прекрасных домах общались на такие же высокие темы, наливая себе чай в фарфоровые чашки и промокая губы дорогими салфетками, пока я, стоя на одной ноге, ловил дохлую рыбу очками, чтобы закопать её в цветочном горшке. Мне кажется, у меня даже слегка увлажнились глаза, но тут на ледяную дрожащую руку легли прохладные успокаивающие пальцы моей дочери. - Это салат с зёрнами грейпфрута, - сказала она шёпотом, и это были самые прекрасные слова, что я когда-либо слышал от подростка за всю мою жизнь, не считая её первого «папа». - Он стоит перед бутылками с вином. Как выглядят зёрна грейпфрута, я знал без этикеток. Умирая от облегчения, я дрожащей рукой передал Ри всё блюдо, заметив в его глазах короткую вспышку понимания. Он знал, что я полудурок. Все в этой комнате знали. Я не мог понять до конца, блефовал Веред на таких приёмах или просто в нём включалась такая же загадочная генетическая память, но он сидел рядом с Юлией напротив нас, в тёмно-синей жилетке, расшитой ирисами, его тёмная шёлковая рубашка матово переливалась в свете люстр, серьги в ухе блестели, а волосы были уложены идеально. И — да — он тоже вписывался. Норли посмотрела на меня коротко и не убрала пальцы с моей руки. Я был ей благодарен по гроб жизни и знал, что Веред тоже волнуется за меня, я знал это по чудесной маленькой складочке между его бровями, и по коротким тревожным взглядам на меня. Я не был создан для приёмов. Я был создан влипать в нелепые ситуации, а на приёмы с нелепыми ситуациями не пускали, просили их выложить из карманов и вести себя прилично, говорить о литературе и искусстве, восхищаться картинами, вспоминать курьёзные случаи из недавних театральных постановок, спрашивать друг у друга, удалось ли послушать новую арию какого-то неизвестного мне композитора со смешной фамилией, похожей на название сыра. До того, как мы стали общаться с Ри ближе (ну, в смысле, до того, как стали своеобразной семьёй, когда Ри женился на Юлии), я искренне считал, что я очень много читаю и вполне могу поддержать любой разговор на тему литературы. Никогда ещё я так не ошибался! Даже если я каким-то чудом читал книгу, которую все в компании читали, я читал её как-то не так. Или не так понял. Мне очень нравился персонаж, и он был славным малым, и я был готов говорить об авторском стиле и спорить о философских идеях, но вместо этого я оказывался в морге. Одетые с иголочки люди буднично доставали скальпели, натягивали перчатки и начинали препарировать труп персонажа, нарезая горкой его воспоминания, взвешивая горечь его бытия, вытягивая из него жилы отсылок к историческим событиям и произведениям искусства. Понимаете, ещё секунду назад персонаж был жив в моём сердце — и вот я вижу его сухой каркас из цитат, пока все рассматривают внутренности под ярким светом, проглядывают колонки цифр анализа его уже не сворачивающейся крови, уточняют, успели ли сделать слепок челюсти. Ей-богу, я не знал, что при этом сказать, покрывался ледяным потом и неловко шутил. Все смотрели на меня с видом профессиональных литературных патологоанатомов, среди которых затесался студент-практикант, способный в любой момент хлопнуться в обморок. Мне всегда очень хотелось везде посылать вместо себя Полину или Веретту — обе великолепно поддерживали такие беседы из области искусства. А мне хотелось орать, чтобы все эти люди убрали скальпели и отошли от персонажа, потому что я вижу, что он дышит, и я не позволю производить вскрытие. Я восхитительно наивен во многих вещах, и я до сих пор искренне не понимаю, почему очень многие из этих людей вне приёмов находят мою компанию занимательной. А они и правда наслаждаются общением со мной в том пространстве, где можно спотыкаться или разваливаться на стуле, смеяться в полный смех и качать ногой. Мы с Ри и правда друзья, пока он не начинает вот это вот всё, чем бы это ни было. Но это — тоже часть Ри, и часть Юлии, и я восхищён, конечно, их изяществом, высоким интеллектом и знанием этикета, но просто мне в этом мире было не место, и я хотел домой. У меня дома была недочитанная книжка про лесника (недоперепрочитанная, в смысле), кофе от Йозефа в кружке, если никто ещё не вылил… Кстати, если нацепить на Йозефа светлый парик и очки, интересно, он сойдёт за меня? Он отлично умеет в это вот всё, его же воспитывали, как принца. Это Кай из него воспитал чудовище своим простым, как три рубля, влиянием, но при желании Йозеф, как оборотень, может блистать в светском обществе. Пока я оставался не неотразимым, но неотражающим. В общем, чем-то таким, что не блещет абсолютно. Перед приёмом я честно попытался объяснить Норли и Вереду, что я не могу идти. Никак. У меня всё ещё болит нога. Я не выспался. Я недостаточно квалифицирован для сидения за общим столом со сливками общества, у меня отобрали лицензию на высокоинтеллектуальные беседы. Особенно по вторникам! Врач мне рекомендовал избегать бесед с серьёзными людьми по вторникам. Веред и Норли смотрели на меня долгими сочувственными взглядами без улыбок, потом Веред схватил меня, перекинул через плечо — и мы потащились, причём я — буквально. Конечно, он отпустил меня через несколько метров после того, как мы отошли от дома, но меня самого при этом не очень отпустило, и я шёл притихший и сжавшийся. Ри с Юлией переглянулись через стол тем загадочным взглядом с чтением мыслей, которым умеют смотреть только слишком хорошо понимающие друг друга люди, и Ри поднял серебряную ложечку и постучал по стакану. Беседы тут же прекратились, все посмотрели на Ри. Он встал с бокалом вина из бутылки с пьянчужкой-конём и поднял бокал с тостом. Я поискал свой бокал — от нервов я ничего не пил и не ел, тем более что понятия не имел, что мне делать с этими чёртовыми ложками и вилками, которых было так много, что хотелось часть раздать нуждающимся. В бокале что-то плескалось на дне, подозреваю, что мне это налила Норли в самом начале. У жидкости был подозрительный цвет разведённой марганцовки, но знаниям (я надеялся, знаниям, а не вкусу!) дочери я доверял, и судорожно схватился за бокал. - Мне хотелось бы поднять этот бокал, - сказал Ри, - за тех, без кого я не мог бы получить эту должность. За моих друзей и мою семью, которые теперь стали и тем, и другим, и я очень этому рад. За Юлию — мою жену и мою музу, которая знает обо мне слишком много, и имеет уникальную возможность убить меня во сне, но не пользуется ею, - все за столом, кроме членов моей семьи, засмеялись. Мы же нашли описание любых отношений с Юлей Тьорк очень точным. - За Вереда Тьорка, научные споры с которым, долгие разговоры и обсуждение теорий и привели меня к решению множества проблем. За Норли МакКинзи, одну из самых одарённых юных лекарей и магиков, о которой мы ещё ни раз услышим в будущем. И, конечно, за Кельвина Крокуду, который ненавидит официальные приёмы, но пришёл сюда, чтобы поддержать меня, - все посмотрели на меня, и вся та хрупкая конструкция, которая была построена где-то там во мне, чтобы делать вид, что я в порядке, с треском подломилась и рухнула. Мне захотелось на воздух — километрах в сорока отсюда минимум. - Я не раз хотел бросить тему моего исследования, - сказал Ри тише. - Но каждый раз рядом со мной оказывался Кельвин, который находил какие-то правильные слова, и я снова верил в себя, снова мог продолжать работать. Если бы не эта поддержка от каждого из вас, я бы давно сдался. Но я горжусь тем, что вы — моя семья. И этот бокал я хочу в первую очередь поднять за вас. Все за столом одобрительно заговорили, зазвенели бокалы, все жизнерадостно начали пить. Я двинул свой бокал во все окрестные бокалы, не чувствуя пальцев, поэтому выглядя, должно быть, как носорог, пробивающийся через джунгли, а потом заглотил вино одним глотком. Кажется, у него был лёгкий вкус черносмородинового мороженого. Семь бутылок «Изыдины», обещал я себе, пространно глядя в никуда, зная, что мы не особенно и пьём дома, поэтому куда нам семь бутылок этого богатства, разве что накипь растворять или колотые раны дезинфицировать. Кофе от Йозефа — восемь чашек, помереть счастливым. Наволочку с птичками себе куплю. Выгоню всех и буду лежать в саду один и смотреть на небо. Ладно, Вереда не выгоню, буду лежать на его груди и слушать, как бьётся его сердце, и смотреть на небо. Ри наверняка знает все названия всех созвездий и все связанные с ними легенды — отставить думать об этом, это просто красивые звёздочки, почему нельзя смотреть на них, как на красивые звёздочки?! Я покачивался на носках на грани истерики, глядя в прекрасное будущее, в котором я буду дома и недостижим для интеллектуальных бесед, могу быть полудурком на ту положительную половину этого состояния полудурости, в которой все могут со мной смеяться, а не надо мной. Но после того, как мы встали из-за стола, меня отнесло от «своих» и принесло в какую-то компанию юных высокоинтеллектуальных девиц. Я растерянно оглянулся — Веред тоже застрял в какой-то беседе, так что выбираться мне пришлось бы самостоятельно. - Что вы думаете о творчестве раннего Уэста? - дружелюбно спросила одна из девушек, глядя на меня умными тёмно-карими глазами. Я горел в аду, и у меня был выбор — погибнуть с честью, признав поражение, или в бесчестье, пытаясь изобразить достойный ответ или удивительную историю из жизни великого писателя. - Вы знаете, я понятия не имел до ваших слов, что у него есть раннее творчество, - сказал я, сдаваясь. - Я ужасно устал изображать из себя умного человека и вести себя прилично, я хочу домой, - я потёр лицо руками, стараясь не смотреть на наверняка уставившихся на меня с отвращением девиц. - Или водить хоровод. Давайте, пожалуйста, водить хоровод. - Давайте, - моментально сказала девушка. Я приоткрыл глаз. Вместо отвращения все смотрели на меня с искренним интересом, а глаза их повеселели, и даже выражения лиц, казалось, изменились. - А что петь будем? - Ой, давайте «Солнце-зайка»! - предложила девушка, которая до этого сидела рядом с Норли и вела с ней долгую серьёзную беседу о перспективах развития медицинской магики. Я думал, ей лет тридцать с чем-то, но сейчас она стопроцентно выглядела максимум на семнадцать, и сквозь румяна пробивался её настоящий румянец. - А давайте! - радостно согласились все, моментально скидывая свои дорогущие туфли на каблуках и зашвыривая их под банкетку. Несколько девушек туда же и чулки быстренько скатали — видимо, дорогие чулки. Я просто для галочки хочу вам сообщить, что в тот момент, когда мы превратили официальный приём Риза Рандома в огромный хоровод под самые идиотские и заедающие песни, которые пели на разные (фальшивые и не фальшивые, но одинаково радостные) голоса, а потом по моему предложению все вместе, сидя на полу, хохотали, придумывая псевдоинтеллектуальные факты и цитаты, и побеждал тот, кто придумает фразу про самый дурацкий предмет (победил Ри с его невероятно сложной и крутой цитатой про ёршик для унитаза), мы все были абсолютно трезвыми. И оказалось, что все эти люди очень даже ничего, и с ними правда весело и здорово сидеть при свечах в темноте на полу, а потом принесли гитару — и все снова пели, и это было очень душевно и пронзительно, и в темноте я переплёл пальцы с пальцами Вереда, и он их сжал. Уже когда мы уходили, сердечно прощаясь со всеми этими восхитительными людьми, которых я больше не боялся и почему-то даже очень любил, Ри отвёл меня в сторонку. Я подозрительно посмотрел на него, ожидая выволочки, но он вдруг порывисто меня обнял всеми своими торчащими во все стороны костями, и его огненно-рыжие волосы смешно защекотали мне уши. - Вот за это я тебя люблю, Кель, - усмехнулся Ри, отлипнув от меня, но оставив, по ощущению, во мне пару-тройку вмятин. - Ты из всего делаешь что-то невероятное, когда перестаёшь делать вид, как будто проглотил лестницу и боишься чихнуть, и становишься собой. И все тебя любят таким, какой ты есть. - Но я… - я понял: это момент, чтобы признаться в том, что я таил от него много лет, боясь полностью потерять остатки его расположения. - Не знаю, в каком году закончилась революция семи зим на Южном Взгорье. Ри открыл рот, и я видел мучительную борьбу на его лице — он хотел доверительно сказать, что тоже не знает, но в какой-то момент сдался и сказал: - В 1990 году, - и, не удержавшись, добавил с видом человека, испытывающего безумную боль от невозможности замолчать. - Первого мая. И посмотрел на меня с такой извиняющейся физиономией, что я расхохотался. - Пойдём скорее домой, - сказал ждущий меня в дверях Веред; Норли прощалась с Юлией. - Возьмём термос с чаем и бутерброды, в тишине поваляемся в саду на траве, посмотрим на звёзды. Я только об этом и думал весь приём. И я подумал — это, конечно, так здорово, когда ты очень умный человек. Ты всё отлично знаешь и никогда не попадёшь впросак, и ты можешь беседовать на такие потрясающие темы, продвигать науку и быть замечательным и разносторонним человеком. Но я, пожалуй, попал в уникальное положение, когда вокруг меня дома абсолютно такие же полудурки, как я сам. И я совершенно не против так и продолжать жить в этой полудурошной атмосфере — и из обсуждений философских вопросов бытия и различных видов любовной страсти переходить на эксперименты с падающими бутербродами и попытки сплести бусы из вычесанных кроличьих волос. И вообще, подумал я, глядя, как Юлия провела рукой по щеке Ри и запустила пальцы в его волосы, а он зажмурился и прижался к её ладони, всем просто нужно найти свою естественную среду обитания и… Обитать в ней, собственно. - Пойдём, пойдём, пойдём, - яростно зашептал Веред, утягивая меня за дверь. - А то я тебя и обратно понесу. Нам ещё надо зайти за сыром, ты какой хочешь? Я стоически забывал названия сыров. Но я же только что признал, что я полудурок, что мне было терять? - Тот белый, с мелкими дырочками, похож на Луну из детской сказочной книжки, - сказал я, стараясь не смеяться. - Ты ещё сказал, что он пересоленный. Веред замер и обернулся ко мне. Я затих. Вдруг, подумал я в ужасе, атмосфера на приёме на Вереда так подействовала, что он теперь не захочет общаться со мной с этими моими придурковатыми оборотами, и потребует, чтобы я уже запомнил названия сыров… Но я посмотрел на Вереда и обнаружил, что это выражение мне знакомо: Веред всегда так выглядел, когда едва не забывал, что мы в общественном месте, чуть не целовал меня и всё ещё сдерживался, чтобы не поцеловать. Я расплылся в довольной улыбке. - Пойдём домой скорее, - буркнул смущённый Веред. - Ты с этими твоими сравнениями. С ума меня сведёшь. И он схватил меня за руку и потащил домой, пока я хохотал уже вслух. Так полудурошно, как только мог!