***
Три недели прошли практически незаметно. Все это время Шпак исправно принимал прописанные лекарства и регулярно докладывал Мейнеру о своем самочувствии. Чем дальше шло его лечение, тем более озадаченным доктор становился с каждым посещением; в очередное посещение он усадил Аллоизия за стол перед собой и признался, что совершенно ничего не понимает. Препараты, ему назначенные, должны были справиться с предполагаемой инфекцией за пару недель, а в случае Шпака они не возымели совершенно никакого действия; чем дальше, тем хуже становился его аппетит, после еды он ощущал нараставшую слабость, все чаще его мучили головные боли. Последнее он списывал на свою усталость от работы и загруженность в целом и отшучивался, что голова за пациентов у него будет, как и сердце, болеть всегда. Но Виен Мейнер не признал это как шутку — напротив, он сильно посерьезнел и попросил рассказать, что еще нехорошего в своем организме Аллоизий считал нормой. Он признался, что кроме головных болей у него начало ломить ноги и плечи, что он списал на старение организма, и участились носовые кровотечения, которые он принял за следствие утомления. Вон, Бастиан тоже от кровотечений страдал иногда, но с ним же до сих пор все было хорошо… Мейнер хлопнул рукой по столу, встал и потребовал, чтобы завтра же Шпак сдал повторный анализ крови. Что-то здесь однозначно было не так, считал он. Сам Аллоизий тоже постепенно перестал верить в то, что это какая-то рядовая болячка. Слишком все затянулось, и у него появилось ощущение, что его пытаются вылечить от неверного заболевания. Дома боль в плечевом поясе вернулась и постепенно стала невыносимой. Привыкший до этого терпеть боль, доктор и сейчас пытался себя убедить, что это мелочи и не о чем волноваться. На погоду реагирует, наверное, совсем старый стал. Пока он, стиснув зубы, искал в шкафу грелку, к нему постучался кто-то из соседей: девушка из квартиры выше принесла ему толстый вязаный плед. На его удивление, мол он же не просил, она пожала плечами и сказала, что это все постоялец из пятой квартиры. Всех соседей на уши поднял, спрашивал, у кого есть одеяло или плед потеплее, чтобы во вторую квартиру передать. Аллоизий сердечно поблагодарил ее. Закрывая дверь, он подумал, что обязательно отплатит Бастиану за такую заботу чем-нибудь приятным. Но позже. Он развернул плед, закутался в него так плотно, как мог, и устроился на кровати словно кот, свернувшийся в клубок. Поза эмбриона часто помогала уменьшить боль, когда ему было плохо — может, и сейчас сработает. Чтобы отвлечься от боли и собственного здоровья, он решил повспоминать что-нибудь приятное за последние месяцы. Как он увидел в магазине пижаму с созвездиями и без раздумий купил ее, а потом гадал, когда у Бастиана день рождения. А он наступил так внезапно, что Аллоизий даже не смог упаковать подарок, и ему пришлось дарить его всего лишь с приятными пожеланиями. Но Волнер был в восторге. Говорил, что последний раз подобный подарок, близкий к его увлечениям, дарили ему еще родители. А еще потом они пытались попробовать какой-нибудь вид спорта, которым никто из них раньше не занимался, но оба бы хотели. Выбрали коньки, а так как было начало марта, то пока они оба приобрели средства катания, весь лед сошел на нет. Поэтому в первый же день, когда они пошли на каток и обнаружили, что он здорово подтаял, они шли обратно в замечательном расположении духа и шутили, что пора выбирать новую цель — летний вид спорта, до которого они доберутся раньше, чем выпадет снег. Аллоизий повернулся на другой бок, между прочим замечая, что понял, почему до сих пор не уснул. Боль в плечах никуда не исчезла, и плед не помог ее прогнать. Обнимая одеяло и пытаясь абстрагироваться, Шпак запомнил себе наутро по дороге в институт купить анальгин.***
Следующий день был для доктора самым обычным рабочим днем — за исключением того, что он весь день провел как на иголках. Утром он сдал анализ крови и мучительно ждал, что покажут результаты; ему обещали, что проведут исследование вне очереди и постараются как можно быстрее управиться с этим. В обеденный перерыв Мейнер вызвал Аллоизия к себе. Сидя на стуле у закрытого кабинета, он чувствовал себя словно провинившийся школьник, отправленный к директору. Еще колени вновь начали ныть; после сдачи крови он таки выпил анальгин, но его действие давно прошло, и сейчас ему было некогда вновь пить таблетки — доктор Мейнер уже шел прямо к нему, неся в руках папку с бумагами. Он был очень серьезен. В кабинете доктор раскрыл папку, положил ее на стол и достал одинокий листок. Судя по бумаге, как раз результаты анализа, думал Шпак, чуть улыбаясь. Он все еще надеялся, что с кровью нет никаких проблем, и просто попались некачественные медикаменты, которые не помогли вылечить его кишечное расстройство. Виен Мейнер молча отдал ему листок; пробежав глазами по количеству всевозможных кровяных телец, Аллоизий скользнул взглядом в конец, где обычно писали возможные недуги, обнаруженные анализами. Лейкемия, было написано смазанным вправо почерком. Вот почему Виен не сказал ему об этом вслух: он просто не смог бы огласить такой приговор лучшему другу. — Видимо, в первый раз перепутали пробы крови, — мрачно сказал он. — Так бы обнаружили раньше. Лично придушу того, кто занимался в тот день анализами… Он бормотал еще что-то недовольное, но Шпака оглушил этот внезапный диагноз, буквально приговоривший его к мучительной смерти. Он почувствовал, как к горлу подкатывает ком, и из желудка поднимается волна; Мейнер сунул ему в руки ведерко с использованной ватой, как раз вовремя. Аллоизий знал, что его снова рвет кровью, даже не опуская взгляда. Виен рассказал ему про то, как обстоят дела с лечением лейкемии в стране широкой и родной. Не особенно успешно, надо сказать. Требуется серьезная химиотерапия, затратная и тяжелая для организма, и почти наверняка нужна пересадка костного мозга, а найти подходящего донора — та еще морока. Выживаемость тоже непростое дело, а после этого еще и длительная реабилитация, особенно трудная, если он будет проходить через все это в одиночку. К концу рассказа боль в коленях стала невыносимой; Шпак взвыл от резкого спазма, думая, что теперь окончательно потерял лицо. Мейнер посоветовал ему запастись обезболивающим уже сейчас и настоятельно рекомендовал подумать насчет химиотерапии. Он также оформил ему отгул и отпустил домой на правах своего пациента. Когда они прощались, у Аллоизия возникло чувство, что Мейнер жал ему руку словно мертвецу. Домой он ехал в тумане. По дороге он побывал в банке и запросил распечатку своего счета. Судя по состоянию его финансов, у него вполне хватало денег на химиотерапию и возможно даже на пересадку костного мозга… но был ли в этом смысл, если донора все равно найти было почти нереально? Мейнер говорил ему, что в более легких случаях пересадка не требуется, но откуда им было знать, как обернется дело? Стоило ли вообще лечить болезнь, при которой пациентам обычно советовали заранее заказывать гроб и скрипача, а родственникам — плакаться заранее… Боже, он совсем забыл о Бастиане. Как он скажет любимому человеку, что смертельно болен и даже не знает, стоит ли ему доживать до завтра? У Шпака голова шла кругом, причем сильнее обычного; к ноющей головной боли, преследовавшей его почти две недели, он уже привык. Она давила на виски словно звук надоедливого громкоговорителя, который слишком громко что-то транслировал, но рано или поздно с ним можно было смириться. Последний раз он видел Волнера позавчера. Тогда он рассказал Аллоизию, что уезжает в соседний город на несколько дней с классом на какую-то патриотическую программу. После увольнения с завода Бастиана определили на должность учителя черчения и по совместительству классного руководителя в одной из центральных школ Хельмера; сам Волнер периодически жаловался, что быть классруком для него непривычная и нервная работа, но в основном признавался, что с детьми ему работать нравится больше, чем с чертежами секретных разработок. Хоть не все дети преуспевали в черчении, не все воспринимали его как авторитет — другой подходящей работы для него пока не предвиделось. И он проводил за ней меньше времени, чем на предыдущей должности. Аллоизий прикинул в уме даты и посчитал, что Бастиан вернется через четыре дня. За это время все можно взвесить и обдумать. Тем более, что ему дали на три ближайших дня больничный. С самого детства Шпак замалчивал проблемы, о которых следовало рассказывать своим близким. Не хотел расстраивать мать, у которой и так осталась только одна отрада в жизни. Так и выходило, что все обиды и неприятности он держал в себе, создавая для матери иллюзию сугубо положительных событий. Она умерла уже больше двадцати лет назад, а он все никак не мог избавиться от привычки не расстраивать окружающих и особенно близких ему людей. Когда случались какие-то конфликты в институте, он упорно не рассказывал ничего Бастиану, но он впоследствии все равно как-то прознавал о них; и как бы он ни ругался с Аллоизием по поводу скрывания негативных событий, тот никак не мог переучиться быть откровенным во всем. За три дня, что он просидел дома, было передумано очень много мыслей, в большинстве своем нерадостных. От траты дополнительных денег на поиск донора и расчетов того, сколько он потратит на химиотерапию, до прикидывания стоимости сильнейших обезболивающих. На ум Шпаку приходил только морфин, но он поставлялся даже в медучреждения в крайне ограниченном количестве, и давно действовал запрет на производство и хранение наркотических препаратов. К тому же, если он собирался принимать обезболивающие регулярно, довольно быстро он подсел бы на них, а зависимость для него была одним из самых страшных кошмаров. Но, видимо, эти кошмары начинали претворяться в жизнь. На четвертый день ему пришлось выйти из дома. После даже короткого больничного он совершенно не мог прийти в себя: головная боль давила грузом на мозги, все тело ломило, боль от суставов постепенно распространялась дальше, и двигаться было мучением. Анальгин облегчал страдания Аллоизия, но ровно настолько, чтобы он не выл от боли в общественном месте и мог передвигаться со скоростью потока. Первым, кого встретил Шпак на пороге института, был его ассистент. Тот был крайне взволнован и сбивчиво рассказывал, что так и так, случилось что-то ужасное, но кроме основных событий доктор ничего не понял из его рассказа. Школьный автобус, жертвы… и одного человека привезли к ним сюда. Только когда Аллоизий избавился от верхней одежды и надел халат, ассистент наконец пришел в себя и смог состроить более понятный рассказ. По дороге в Хельмер перевернулся школьный автобус, водитель уснул за рулем. Есть жертвы среди детей, одного человека в тяжелом состоянии привезли сейчас в реанимацию, и его нужно как можно скорее оперировать. Аллоизий запоздало обмер, услышав про жертвы и вспомнив, что Волнер как раз должен был сегодня возвращаться со своим классом обратно в Хельмер. Он пытался расспросить ассистента, что там со взрослыми в автобусе, но ничего внятного не узнал и до последнего надеялся, что оперировать ему придется все-таки ребенка. Убирая волосы под стерильную шапочку, Шпак подумал, что в таком состоянии проводить операции — это огромный риск как для пациента, так и для него самого. Врачебные ошибки случались у каждого, но… Прежде чем он завел свои мысли в самую отвратительно кровавую сторону, его отвлек ассистент, сообщив, что все готово и пациент в стабильно тяжелом состоянии. Ребенок, не взрослый. Это должно было немного успокоить Шпака — все-таки не Волнер, — но ему все равно было не по себе. Если ребенок умрет по вине его самоотверженности… Нет. Надо сосредоточиться на том, что ждало его ближайшие часы, а не на возможных худших сценариях. Аллоизий достал из кармана склянку, в которой на дне лежало три таблетки анальгина, и залпом проглотил их, не запивая водой. С надеждой на светлое будущее он толкнул дверь операционной, задвигая в дальний угол ноющую боль в предплечьях.***
— Ал! Слава Вождю, ты дома! Я не чаял уже добраться сюда! Закрыв за собой дверь квартиры номер два, Бастиан бросил на пол заплечную сумку, поцеловал врача в щеку и крепко обнял. Аллоизий не подал виду, что это было крайне болезненно для его плеч, и нежно обнял его в ответ, прислонившись к нему щекой. — Да, где же еще мне быть. Я очень рад, что ты доехал без происшествий. — Ооо, это сильно сказано. Я тебе сейчас такое расскажу! Он торопливо снял куртку, повесил ее на стул и сел на этот же стул. Аллоизий присел на стол напротив него и скрестил руки на груди. — Мероприятие прошло не очень? — Да черт с ним с мероп… в смысле, это прошло как надо, там ничего интересного. Наш автобус перевернулся, когда мы ехали обратно в Хельмер! — Подожди, я оперировал ребенка, которого привезли с аварии… По фамилии Шахар, кажется. — Шухард, наверное? Да, это парнишка с моего класса! Не знал, что его к тебе привезли. И как прошло? — Все прекрасно. У него крепкий организм, быстро поправится… — Шпак закашлял, вздрогнув от спазмов, прошедших через всю грудную клетку. Волнер склонил голову, наблюдая за этим. — С тобой все хорошо? — О чем ты? Я в порядке, — отмахнулся врач. — Нехорошо ты кашляешь. Да и… мне кажется, или ты за последний месяц все худеешь и худеешь… — Ох, ну, я замотался в последнее время, это правда. Но ничего страшного, чтобы заставило тебя беспокоиться! Я справлюсь. Лучше скажи, в порядке ли ты, ты же попал в аварию! — Да что там… Когда занесло автобус, меня подмяло под сидения, только это и спасло, битым стеклом порезался — все мои травмы. В рубашке родился… Надеюсь, это везение ничем страшным мне в будущем не обернется. Бастиан продолжал рассказывать про детей, про патриотическую программу, про водителя, которого он сто процентов больше не увидит в живых, а Шпак молча наблюдал за ним. Любовался. У Волнера и правда не наблюдалось каких-либо последствий аварии, кроме перебинтованной руки и заклеенного пластырем подбородка — по сравнению с ребенком, которого он сегодня оперировал, сущие мелочи. Наверное, впервые за долгое время Бастиан рассказывал о своей работе без тона обреченности в голосе. Аллоизий хорошо помнил время, когда он составлял бывшему инженеру компанию в самые тяжелые моменты, говорил с ним о всяких приятных мелочах, чтобы только показать ему, что жизнь не кончена, что черная полоса пройдет, и его ждет еще много невероятных вещей. Пожалуй, самой невероятной из них было то, что в итоге они практически одновременно признались друг другу в любви. Шпак поражался про себя, как их отношения преобразили его самого близкого человека. Конечно, чем больше они общались, тем ближе узнавали друг друга, но он был абсолютно уверен, что Бастиан Волнер без него не был бы тем, кем он стал, да и про себя он мог сказать то же самое. Они настолько прикипели душой друг к другу, что могли не лукавя сказать, что стали одним целым. Как он должен был сказать Бастиану, что смертельно болен? Так омрачить его нынешние мысли, что ему повезло остаться в живых, сообщением, что его любимый человек угасает с каждым днем… Если тогда новости о неверности Клары так огорошили инженера, что будет с ним теперь? — Ты какой-то задумчивый нынче. В институте завал? Мизерные шансы на излечение и еще меньшие — на выживание после. Лучше уж под обезболивающим доживать последние дни с тем, кто тебя действительно любит. По крайней мере, к тому моменту, как он решится рассказать Бастиану о болезни, она уже разрушит Шпака достаточно, чтобы сомневаться. — Да… можно и так сказать. Можешь сварить мне кофе, пожалуйста? — Ты же засыпаешь от кофе. — А кто говорит, что я хочу бодрствовать? — Аллоизий подмигнул ему.***
Через месяц Мейнер догнал его в коридоре института и впервые с постановки диагноза заговорил с ним как друг. — Честно сказать, я думал, что ты давно ушел на больничный. Или уволился совсем. — Кто ж будет меня содержать, если я уволюсь, Виен… — развел руками Шпак. Доктор прищурился. — Работаешь, чтобы продолжать свои мучения? По тебе ведь видно, что ты не проходишь химиотерапию. — А это уже мое дело, что я принимаю. — Ты смотри… не перегибай палку. Ты человек известный, но тем громче будут статьи в газетах. — О чем ты? — усмехнулся Аллоизий, но Мейнер одарил его таким ледяным взглядом, что улыбка сразу исчезла. — Ты прекрасно знаешь, о чем я. И то, что ты в таком состоянии работаешь и проводишь операции — это огромное допущение, на которое я иду из сочувствия. Понимаешь? — Брось. Все со мной хорошо. Шпак хотел этим окончить разговор и уйти, но пошатнулся, и Мейнер его подхватил. — Это ты говоришь, что с тобой все хорошо? Ты на ногах еле стоишь… посмотри на себя, Аллоизий. — Это бывает с нами всеми. Я просто замотался и устал. Слушай, нам всем надо работать, давай уже отправимся по делам… — Я тебя предупредил. Это тебя до добра не доведет, помяни мое слово. — Виен Мейнер покачал головой, обошел его и проследовал дальше по коридору. Этот разговор оставил неприятный осадок в душе Шпака, но не более неприятный, чем вещь, благодаря которой он жил последние две недели. Вот и сейчас он чувствовал, как подступает чувство недовольства, обиды на весь мир… и не дай Вождь кому-то начать с ним говорить в этот момент. Настал момент, когда чувство болезненной ломоты дошло и до его пальцев. Этого Аллоизий выносить уже не смог; боль во всех других отделах тела можно было задвинуть подальше, но руки были его основным инструментом работы, и оставить это так просто он не мог. Когда ни одна относительно безопасная доза анальгина не смогла вернуть ему работоспособность рук, он понял, что действительно пришло время крайних мер. Он уже давно приобрел и хранил небольшой флакон с морфином — на всякий случай, да и одноразовое применение не грозило привыканием. Было трудно самостоятельно справиться с введением лекарства в вену, тем более когда ты чувствуешь вместо пальцев тысячи нервных окончаний, каждое из которых передает сигналы боли. Но чувство расслабления и блаженное избавление от мучений, что последовало после этого, явно стоили того. Впервые за последние несколько месяцев Шпак совершенно не чувствовал боли. Он так давно уживался с ней, что ощущение безболезненного существования опьяняло, вселяло такую огромную уверенность, что все будет хорошо и все получится… Он очень быстро понял, почему морфин вызывает привыкание: такое хочется испытывать постоянно. Одной дозы хватило почти на сутки работоспособности. За эти сутки Аллоизию стало настолько лучше, что практически все, с кем он говорил в тот день, отметили, что он выглядел очень отдохнувшим, и желали ему быть таким почаще. Самое главное, что Бастиан, который уже давно с некоторой тревогой наблюдал за его самочувствием — хоть сам доктор и уверял его, что с ним все в порядке, — наконец поверил в его слова. Душевное спокойствие Волнера было одной из вещей, которые поддерживали Шпака на плаву, невзирая на его отвратительное состояние и постоянное осознание того, что он с каждым днем приближался к смерти. «Только бы не скончаться у него на руках наутро», думал он практически каждый вечер. Ради его безмятежной улыбки и теплоты объятий можно было терпеть холод иглы в венах и состояние привыкания, которое наступало на него семимильными шагами.***
— Ал, я на минуту, тут… Бастиан не договорил, остановившись с раскрытым ртом у двери. И было отчего. Хозяин квартиры сидел на краю стола, правый рукав у него был закатан выше локтя, а рука перетянута ремнем; во время того, как Волнер зашел в квартиру, доктор вводил в вену содержимое тонкого шприца. Возникла немая сцена. Пока Бастиан пытался подобрать приличные слова, чтобы не нарушать поправку о сквернословии, Шпак ввел лекарство до конца, убрал шприц и тяжело вздохнул. — Ну, заходи. Наверное, минутой тут не отделаться. — Аллоизий Шпак, ты что... на наркотики подсел?! Волнер стремительно приближался к нему, но они оба понимали, что он ничего не сможет сделать. Морфин уже действовал, и Шпак блаженно прикрыл глаза, растворяясь в безболезненности. — Ты… ты можешь меня слушать, когда я говорю с тобой? Или ты уже там, куда мне не достать, да?! — Бастиан… подожди пару минут, пожалуйста. — Пока тебя отпустит, хочешь сказать? Он говорил с такой интонацией, что Аллоизию с закрытыми глазами показалось, что тот сейчас заплачет. Усилием воли он открыл глаза и взглянул на Волнера. Да, он оказался прав. И что делать теперь? Ведь Бастиан был прав. Шпак сидел на морфине уже не первую неделю и вполне мог считаться морфинистом. Он мог довольствоваться этим, а мог перевернуть эту медаль и рассказать всю правду. То, что он должен был сделать уже очень давно. Хуже не будет, решил Аллоизий, снимая с руки ремень и расправляя рукав рубашки обратно. — Свет моей души, мне надо очень многое тебе рассказать. Это будет неприятно и страшно, я долго не хотел тебе этого говорить… но раз так случилось, я больше не могу оставлять тебя в неведении. Он слез со стола и сделал шаг навстречу Волнеру, видя, как тот очевидно пытается подавить желание отступить назад. Осторожно коснувшись рукой его лица, доктор взглянул ему в глаза и произнес: — Я болен лейкемией. Этих трех слов было достаточно, чтобы раздражение и недовольство в фигуре Бастиана сменились на изумление и тревогу. Его глаза округлились еще сильнее, он в растерянности смотрел на любимого человека, не в силах сказать хоть что-то членораздельное. — Два месяца назад у меня проявились симптомы. Подумали не на ту болезнь и потеряли несколько недель… пока не выяснилось, что мой анализ крови перепутали. Тогда я узнал настоящий диагноз. — Н-но… но как же… лечение, деньги… — Можно провести операцию, которая вероятно спасет меня, но для нее нужен донор. Гарантированно подойдет родственник, но у меня больше никого не осталось, а искать донора среди случайных людей… это немыслимо. — И что… что ты делал с тех пор? Как проявляется болезнь? — Боль во всем теле. Плохо ем, плохо усваиваю пищу, устаю быстро. Иногда рвет кровью… Сначала пил анальгин, а когда он перестал помогать — начал вводить морфин. Так что в некотором роде ты прав, я действительно подсел на наркотики. Но не ради эйфории, а ради того, чтобы держать в руках скальпель… или хотя бы кружку с чаем. — Боже, почему ты мне ничего не рассказал сразу же?! Хороший вопрос, подумал Шпак, смотря на Бастиана сверху вниз. Его натура как обычно начала придумывать оправдания, чтобы замять для человека отрицательные моменты… но именно сейчас настал момент оттолкнуть эту дурную привычку. — Потому что я думал, что это убьет тебя. — Ч… что? — Лейкемию очень трудно вылечить в нашей стране. Такой диагноз, можно сказать, приговор для пациента. Я начал считать себя мертвым с того момента, как узнал об этом. А ты… я до сих пор чувствую твой вес на руках, когда вытаскивал тебя из петли! Ты только-только начинаешь нормально жить и видеть, что в жизни есть смысл, а тут прихожу я и говорю: милый, кажется, я умираю! — Идиот! Бастиан влепил ему пощечину, да такую, что в ушах зазвенело. Пока шокированный этим Аллоизий ощупывал ушибленную щеку, его партнер глубоко дышал, чтобы успокоиться и не ударить его еще раз. — Ты послушай, что ты говоришь! Не рассказывать о своей смертельной болезни, чтобы не травмировать меня? Да ты что, рехнулся совсем?! — Но… — Ты думаешь, если ты внезапно умрешь однажды, это для меня легче будет?! Да нисколько, пойми ты! — Басти, я… ох черт… Он всхлипнул, все еще прижимая руку к щеке, и попытался быстро взять себя в руки, но было поздно; из-за слез, навернувшихся на глаза, он уже ничего не видел. Волнер тяжело вздохнул, подошел к нему ближе и положил его голову себе на плечо, позволяя ему разрыдаться. — Ал, послушай, — говорил он, поглаживая врача по плечу, — я люблю тебя больше всего на свете. И я хочу для тебя только одного — чтобы ты был счастлив и здоров. Ты вытащил меня из тени, из глубокой ямы… да я бы снова повесился на следующий день, не будь ты рядом со мной. Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя, узнав, что ты тяжело болен? — Н-нет, я… Я не знаю, о чем я д-думал… — Тише, тише. Я никогда не брошу тебя, что бы ни случилось. Да и как я могу тебя бросить… Я же без тебя жизни не вижу, Ал. Ты все, что у меня осталось. Почему ты вообще поставил на себе крест? — Потому ч-что я знаю… к-как с этим обстоят д-дела у нас здесь. — Так это в нашей стране. Ты слышал, что говорят о медицине за рубежом? И климат там лучше. — Эт-то незаконно… — Послушай, любовь моя. — Бастиан оторвал от себя Аллоизия и внимательно посмотрел ему в заплаканные глаза. — Для спасения жизни все средства хороши. Много чего можно добиться за деньги, даже эмиграции. Он отстранился от Шпака и достал из кармана пиджака небольшую книжку, где обычно хранил выписки небольшого размера. — У меня сейчас сорок семь тысяч с небольшим. Это уже довольно много, но нам нужны билеты на двоих… Сколько у тебя сейчас денег? — Я не помню… правда. На столе в папке есть выписка со счета, но это месячной д-давности, и я уже потратил около трети на морфин… Посмотрев в указанную папку, Волнер подавил желание настучать по голове своему ненаглядному. — Да тут целое состояние! Даже без трети денег, что ты потратил… тут не только на эмиграцию, тут на все твое лечение хватит! — Ты думаешь?.. — Слушай, даже если не хватит… ох, у меня инженерное образование, я найду работу по специальности, да хоть какую работу. Мы прорвемся. Он поднял глаза от бумаг и взглянул Шпаку в лицо. Бледный, слегка исхудавший, с покрасневшими глазами… но впервые за два месяца в его взгляде появился проблеск веры в лучшее, что практически погас. Нужно было только его разжечь.***
В зоне таможенного контроля было на удивление мало народу. Конечно, Бастиан попал сюда в первый раз в жизни, но ему всегда казалось, что на границе бывает больше людей, что здесь собираются очереди… по крайней мере тот сотрудник пограничной службы, с которым он договорился о выезде за границу, так рассказывал о своем предыдущем месте работы. В любом случае, за ту колоссальную сумму, что они со Шпаком отдали за эмиграцию, все формальности должны были быть улажены, поэтому он пытался успокоить себя и выглядеть естественно. Успокоение не приходило в первую очередь из-за его ноши, состоявшей не только из чемодана со всем самым необходимым — очень многие вещи пришлось оставить позади, — но и из Аллоизия, который едва держался на ногах от боли и смертельной усталости и опирался на него. Конечно, он долго извинялся и до, и после, что так получилось, что ему приходится так напрягать Волнера, нагрузив его и собой, и вещами… но Бастиану было плевать на трудности переезда; главное — чтобы они безопасно добрались куда следует. Документы проверили быстро. Волнер испытывающе смотрел на таможенника все время, что тот просматривал паспорта, и не без усмешки заметил, как тот удивленно тот взглянул на Аллоизия. Все-таки известная личность, в газетах фото печатают. Но вопросов никаких не возникло, документы отправились обратно в карман Бастиана, и они без проблем прошли зону КПП. — Что ж ты его тащишь за тридевять земель. Он у тебя на руках помрет, пока довезешь. Услышав шероховатый голос сзади, Бастиан поднял голову. Голос принадлежал одному из охранников, и мужчина послал ему настолько уничтожающий взгляд, что тот поспешно отвернулся. — Он прав, — чуть слышно проговорил Аллоизий, когда они прошли в таможенную зону зарубежья. — Не неси ерунды, — зашипел Волнер, удобнее перехватывая чемодан. — Все будет хорошо.***
Попрощавшись с последним охранником на проходной, он наконец оказался на улице и взглянул на часы. Половина восьмого, а сколько еще всего предстояло успеть… Сидя в автобусе, он смотрел на заходящее осеннее солнце и размышлял, куда ему отправиться сначала. В восемь у него были дополнительные занятия со старшеклассником, но добираться до него автобусом было делом десяти минут, а еще столько времени… Доехав до пункта назначения, он зашел в местный магазинчик и купил конфет — единственное место, где он мог найти именно такие, какие нужно. Два месяца назад они оказались в чужой стране, разбитые и неприкаянные, но при деньгах и с надеждой на лучшее. Шпака практически сразу пришлось оставить в больнице, чему он всячески сопротивлялся, уверяя Волнера, что он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы потерпеть еще немного и убедиться, что тот хотя бы найдет себе жилье. Расставаясь с ним на пороге палаты, Бастиан пообещал, что будет навещать его каждый день, что бы ни случилось. А случалось много чего: сначала ему пришлось искать квартиру, благо только на одного, потому что вряд ли Аллоизия отпустили бы домой в скором времени; в тот же день Бастиан начал обзванивать потенциальных работодателей. В пограничном городе было градообразующее предприятие, очень похожее на завод, на котором он сам когда-то работал; туда он и пошел в первую очередь, хотя был почти уверен, что ему откажут. Опасения подтвердились частично: несмотря на его высокую квалификацию, доверять только что приехавшему из-за границы человеку не решились, поэтому ему досталась работа более пыльная, чем чертежи. Но это уже превысило его ожидания, поэтому он с радостью согласился. В конце концов, кто мешал ему показать себя лучше. Жить в одиночестве было тяжело. Даже несмотря на то, что он ежедневно приходил в больницу навещать Аллоизия, он уже привык к тому, что может любой вечер провести с ним в тишине и покое, беседуя о всяком, научном и не очень. В больнице такого не выходило, потому что посещения допускались строго ограниченные, чтобы давать пациенту отдохнуть. Однажды медсестра застала Бастиана уснувшим рядом с ним на одеяле, и после этого ради его собственного здоровья ему запретили приходить позже определенного времени. Он все понимал — по документам он не приходился Аллоизию ни родственником, ни супругом, поэтому никаких поблажек требовать он не имел права. Хотя те же медсестры давно уже все поняли, и одна даже тихонько спросила его однажды, не думали ли они оформить отношения официально. Химиотерапию начали немедленно. Денег, которые они привезли с собой, действительно хватало и на стационар, и на лечение, но никто не знал, как долго это будет продолжаться. Именно поэтому Бастиан очень быстро задумался о дополнительном заработке. Тут-то и пригодился его маломальский педагогический опыт: коллега пожаловался ему однажды, что сын хочет в инженерную сферу, но ему трудно даются технические предметы, особенно черчение и физика. Волнер предложил ему помочь и подтянуть парня за некоторую плату — не сильно большие, но хоть какие-то деньги. И вот уже полтора месяца он занимался с ним по вечерам трижды в неделю. Постепенно, не без упорного труда, набирался его небольшой капитал. Не такой грандиозный, какой зарабатывал раньше Аллоизий своей профессией, но уже что-то. Сегодня он попал в больницу только к двадцати минутам десятого; его ограничивали во времени до десяти вечера, и он очень спешил. Аллоизий встретил его как всегда радостно — словно пес, которого оставили взаперти на целый день, и теперь он радостно встречал хозяина. — Ах, Бастиан, у меня сегодня начали выпадать волосы, ты представляешь? — он указал на участок виска; Волнер подумал, что без указания и не догадался бы, что оттуда действительно что-то выпало. — Я и так на смерть бледную костлявую стал похож, а теперь еще и облысею, и ты меня совсем разлюбишь! Тон его голоса звучал несерьезно, но на лице отразилась такое глубокое сожаление и несправедливость, что Бастиан все-таки воспринял угрозу всерьез. Он подвинул стул и сел рядом, держа на коленях сумку. — Не говори ерунды. Какой угодно, но ты будешь живой. А любить я тебя буду в любом виде, потому что люблю тебя не за внешность, а за то, что у тебя здесь, — он приложил руку к груди Шпака, и тот легко поморщился. — Прости, не хотел делать больно. — Ничего страшного, просто слабость немного… Расскажи, что сегодня было? У тебя сегодня ученик, я правильно помню? Каждый день Бастиан рассказывал почти одно и то же. Работа его была довольно однообразной, а математику на школьном уровне Аллоизий и так знал. Но Шпак все равно внимательно слушал, иногда вставляя маленькие шутки и восхищаясь тем, как много времени его вторая половинка посвящает работе. Ни минуты свободного времени, наверное. Сорок минут прошли очень быстро — буквально как десять. Как обычно, они нехотя попрощались друг с другом, обещая завтра увидеться вновь. За дверью палаты его подозвал к себе статный седоватый мужчина в халате — лечащий врач. — Добрый вечер, Волнер… Вы сегодня поздно. — Бывает. Что вы хотели мне сказать, что-то случилось? — Можно сказать и так. Вы же знаете, что мы проводим уже третий курс химиотерапии для вашего друга? — Да… цены изменились? Надо доплачивать? — Нет, с этим все стабильно. Дело в другом. Мы с коллегами посовещались и решили, что лучшие результаты даст пересадка костного мозга. Процедура рискованная, нужно искать донора, восстановление после нее также довольно длительное… но она спасает жизни. — Ох, а это… это очень дорого? — Прилично. Но у меня есть к вам разговор на этот счет. Пойдемте за мной. В кабинете у доктора Яделя Бастиан бывал нечасто — в основном, когда подписывал договор на очередную химиотерапию. И раз его сюда позвали, значит, дело было крайне деликатным. — Так вот, о чем я хотел с вами поговорить… Аллоизий Шпак, кажется, известный человек в стране, откуда вы приехали? — Почему вы спрашиваете? — насторожился Волнер. Черт, только бы их не достали с великой родины… — В газетах вашей страны о нем пишут, как о талантливом кардиохирурге и прекрасном специалисте. Нам очень нужны такие люди… да кому они не нужны, на самом деле. Специалистов всегда не хватает. — Но он сейчас даже с постели не может встать. — Погодите, Бастиан, дослушайте. Мы готовы провести поиск донора и трансплантацию костного мозга за счет государства. Но только если доктор Шпак согласится работать с нами после выздоровления. Вопрос был странный. С одной стороны, решать что-то за человека было не лучшим делом; с другой — он не представлял, как бы Аллоизий прожил без своего призвания, которому посвятил всю жизнь и продолжал заниматься им, стиснув зубы, даже умирая от лейкемии. — Почему вы рассказываете об этом мне, а не самому Шпаку? — Потому что сначала мне нужно, чтобы на эту ситуацию посмотрел близкий ему человек, полностью здоровый и адекватный. Сами понимаете, нельзя сейчас считать его достаточно дееспособным. Бастиан вздохнул и вновь взглянул на Яделя. — Знаете… я не могу полностью говорить за него, но… там, на родине, доктор Шпак полностью отдавался своей работе и делал это не только из-за высокой зарплаты и громкого имени — он действительно жил призванием и болел за своих пациентов душой. Думаю, он не будет против заниматься тем же самым в этой стране. — Это хорошо, очень хорошо! Спасибо, что рассказали об этом. — Ядель мгновенно просиял. — Завтра же я поговорю с ним на эту тему. Если все действительно так, как вы сказали мне, у нас все получится. — А что там… насчет донора? Шпак говорил мне, что найти совместимого практически невозможно. — Это невозможно, когда донорская база невелика или вовсе отсутствует. У нас довольно широкая база, и мы завтра же начнем поиски совместимого кандидата. Конечно, лучшим вариантом был бы донор-родственник, но… наверное, будь он в доступности, вы привезли бы его с собой? — Это верно, — грустно подтвердил Волнер. — А могу ли… могу ли я как-то помочь процессу? Тоже стать донором, например. — Вы можете попробовать, заодно ваши данные будут внесены в реестр. Есть некоторая маленькая вероятность, что ваш костный мозг подойдет Аллоизию, коли так — ему дико повезет. Будем надеяться. На прощание доктор Ядель очень долго и сердечно тряс Бастиана за руку. Проходя мимо палаты Шпака, он увидел в открытую дверь, что тот уже спал, и медсестра что-то записывала в блокнот с показаний монитора рядом с кроватью. Уже вернувшись домой, Волнер заглянул в сумку и понял, что забыл оставить в больнице конфеты, которые купил специально для Аллоизия, но решил, что порадует его завтра вместе с новостью об операции.***
Открыв крышку фортепиано, он смахнул с черных клавиш тонкий слой пыли. Надо же, всего неделю их не трогал, а уже запылились. Это увлечение — игра на фортепиано — стало для него новым этапом жизни. Когда он смог немного расслабиться и перестать вкалывать все свободное время, он задумался о наличии хобби — такого, которым он хотел бы заниматься еще давно в детстве, но не хватило времени или возможности. И он выбрал музыку. Без Шпака бывало очень одиноко. Проводя вечера выходных в пустой квартире, он понемногу сам подтолкнул себя к инструменту; фортепиано изначально было в квартире, которую он тогда снимал, и никто не претендовал на него — когда-то предыдущие жильцы купили и не смогли вывезти, да так и осталось. Пианино было качественным, даже почти не расстроенным, с приятно тяжелыми клавишами, которые чуть поскрипывали под пальцами. Когда он впервые сел за инструмент, у него в мыслях не было, что он действительно начнет заниматься музыкой — так, вспомнить, какие мелодии в детстве играл один из его друзей. Довольно быстро он понял, что ему нужен хотя бы самоучитель по нотной грамоте и учебник по игре на фортепиано для начальных классов музыкальной школы. Юноша, которого он обучал математике, давно уже закончил университет и время от времени делился с ним музыкальной литературой. Еще тогда, будучи в десятом классе, он сыграл своему репетитору одно лирическое произведение, которое запало ему в душу, и с тех пор тот загорелся желанием выучиться игре на фортепиано, чтобы повторить это. Много лет назад, возясь с чертежами и ругая свою должность, он даже подумать не мог, что в будущем увлечется искусством и отдастся ему со всей душой. Он отодвинул стул, сел за фортепиано и положил руки на клавиши. Первые ноты сами собой пришли ему в голову; он часто играл это произведение, когда ему хотелось лирически потосковать. После нескольких лет практики игра на клавишах начала охотно даваться ему, у него получилось прочувствовать ход и плавность произведений, что он так усердно отыгрывал. Многоголосье пело под его пальцами, скользившими по клавишам, как кисть по холсту, и музыка рисовала картину в его воображении. Как он впервые после того, как оставил Шпака в больнице и нашел себе закуток, сел на кровать в съемной квартире и позволил происходящему упасть на его плечи, дал мыслям утопить его в своей вязкости. Они были совершенно одни в чужой стране, и до того, как они пересекли границу, он был гораздо оптимистичнее в ожиданиях. Проблемы стали гораздо ближе, когда они преодолели порог «выехать из страны». Наверное, схожие чувства он испытывал, когда его бросила бывшая жена, и он потерял работу. Но в отличие от тех давних событий, в этот раз он совершенно не хотел прощаться с жизнью. Наоборот, он приехал сюда продолжать ее, и приехал не один. На плечо ему мягко легла рука. Сперва он пугался этого жеста, но теперь уже привык и не вздрагивал от неожиданности. В любом случае, это мог быть только один человек. — Снова играешь эту пьесу? — Да… решил разыграться на ней. — Но ты не разыгрываешься на таком. Признавайся, снова хандришь? — Ничего-то от тебя не скроешь. Так… лишь немного вспомнил прошлое. — Ах, понимаю. Продолжай, пожалуйста. Тяжесть руки исчезла с плеча, и он знал, даже не оборачиваясь, что человек за его спиной отошел и сел в кресло — послушать. Пьеса была небольшой; доиграв, он встал из-за фортепиано и закрыл крышку. — А больше не будешь? — Не хочу тебя утомлять своим музицированием. Поздно уже… — Да брось. Мне же пятьдесят пять, а не девяносто пять! Он улыбнулся и прильнул к груди человека, с которым просыпался в одной постели вот уже шесть лет. Слушал стук его сердца, чувствовал тепло кожи — уже совсем не бледной, словно ему не приходилось выцарапывать свою жизнь из лап неминуемой гибели. Иногда, касаясь своего любимого человека, Бастиан не верил, что это происходит в реальности. Думал, что сейчас он откроет глаза, а там никого не окажется, а он будет вновь в холодной квартире на Крушвице, 6 — одинокий, стареющий и покрывающийся плесенью. Но Аллоизий, видимо, чувствовал эти наплывы тревожности и тут же давал понять, что никуда он так просто не денется. Если они смогли пройти испытание лейкемией, ничто им больше не страшно, пока они вместе. Конечно, было много моментов, когда Волнер начинал думать, что это начало конца. Когда у него взяли пробу костного мозга, и он чувствовал недомогание дольше положенного; когда долго не было результатов по его совместимости с Аллоизием; когда при финальной химиотерапии, которая должна была уничтожить родной костный мозг перед пересадкой донорского, Шпака начало лихорадить… Но все это затмевалось успехами, происходившими почти сразу после этих неудач — особенно когда они узнали, что Бастиан был для Аллоизия идеальным донором, настолько идеальным, насколько мог быть человек, не приходившийся родственником. Можно было сказать, что теперь они были одной крови. — Ты точно не устал? — Бастиан… ты всю жизнь будешь меня теперь спрашивать об этом? — Конечно. — Спасибо за заботу, — мужчина нежно поцеловал его в лоб. — Ты же понимаешь, после того, как ты скрыл от меня свою болезнь… — Я больше так не буду. Я понял свою ошибку. Даже после восстановления и обещаний, что больше лейкемия не будет угрожать его жизни, Аллоизий сильно отличался от прошлого себя. Да, облысеть полностью у него не вышло, и новые волосы даже выросли того же цвета, что были раньше, но он сильно похудел, ослаб и первые пару месяцев страдал от тремора, отчего даже кружку чая держал с осторожностью — что уж говорить о скальпеле. Но комплекс лекарств, здоровый образ жизни и поддержка любимого человека творили чудеса. Уже через десять месяцев после пересадки костного мозга он провел первую операцию — не самую сложную, на какую был способен его хирургический талант, но достаточно кропотливую, чтобы показать, что в этом медицинском институте в нем не ошиблись. И с того времени, как он вернулся к призванию своей жизни, он буквально расцветал на глазах, как растение, которое выхаживали после обморожения. Ни легкая слабость после прогулок, ни таблетки, которые ему пришлось пить еще несколько лет, не омрачали его счастья. — Я думал на досуге об одной вещи. — Да, и о какой же? — Пытался придумать, кому из нас менять фамилию, если мы соберемся оформлять наши отношения официально. — О нет, Ал… — Ну что ты так реагируешь? Это серьезный вопрос! — Да, серьезней некуда. — Я подумал-подумал — и мне кажется, что твоя фамилия с моим именем звучит неплохо. Аллоизий Волнер… Но с другой стороны и твое имя с моей фамилией хорошо складывается! — Давай просто не менять фамилии в таком случае. Штамп в паспорт поставить куда проще, чем оформлять новый. — Наверное, ты прав… но как же традиции, как же что-то, что объединит нас? — Знаешь, что нас объединяет? — Бастиан ткнул ему пальцем в грудь. — Мои стволовые клетки. И прежде чем Шпак что-то смог возразить, мужчина притянул его к себе и поцеловал в губы, моментально уничтожая все сопротивление.