красно-жёлтые дни

Сквозь серый туман едва можно было разглядеть желтизну работающих фонарей. Если зажмуриться, с ногами забраться на холодную узкую полку, опасно поскрипывающую при каждом движении, то можно даже представить, будто сидишь в родном московском метро. Разве что пахло варёными яйцами и консервами, и если у яиц хотя бы желтки съедобные, то от запаха сайры вдоль пищевода становилось совсем-совсем неприятно, как от водки. Со вторым, конечно, Юра знаком не был, но посчитал метафору достойной нобелевки, оскара, золотого граммофона или чего там за охренительные словечки дают. «Пиздюлей», — мысленно заключил он и принялся составлять слова из слова с самим собой в уме. После слова «люди» фантазия совсем покинула его, поэтому он решил сменить слово, но ничего в голову не лезло, кроме «одиночество». Ночь? Жаль, мягкого знака не хватает. Купе было в его распоряжении, и кто угодно посчитал бы это подарком судьбы. Можно было не слышать храпа попутчиков по несчастью, не просыпаться от едва различимого движения в попытке успокоить паранойю, не делиться едой, в конце концов, хотя Юра и так ничего не взял, пообещав своему желудку купить что-нибудь на ближайшей станции. Юра был человеком-я-надену-наушники-на-перемене-и-меня-не-тронут, человеком-тест-сказал-мне-что-я-интроверт, но он был и человеком-какого-чёрта-здесь-нет-розетки, поэтому его радость уединения быстро сменилась всепоглощающей скукой. Не работал даже плеер, а ведь он не подводил Юру никогда. Тот его не ценил: ронял с гаражей, оставлял в магазинах, выкручивал иголкой контакты, чтобы звук объёмный был. Плеер был старше юноши в полтора раза и служил ему исправно всю жизнь. Вот же умели делать раньше, ну! А вот после Ельцина всё пошло куда-то не туда, так дедушка говорил. Юра не жил, не знал, но чувствовал, что дедушка обманывать не умел — это же дедушка, родной, с лицом этим его улыбчивым, как у Деда Мороза. Именно к этому лицу Деда Мороза Юра сейчас тащился чёрт знает в какую даль. Он что-то напутал, ведь Деды Морозы все жили в Великом Устюге, а он ехал совсем в другую сторону. Рано в октябре для съёмок новых «Елок-10». Сопение поезда убаюкивало. Гоготали люди в соседнем купе, трещали на столах приборы. Это тебе не сапсан и не метро, тут было всё: и кружки железные, и сайра, будь она проклята, и местная колыбельная. Проснулся Юра от того, что ему прямо в лицо светит яркий вокзальный фонарь, а в ушах звенит от гудка. Станция, значит. Юра обещал купить поесть — Юра слово держит. Нащупал на столе свою куртку, не размыкая глаз, залез в карманы. В правом — жвачка — не то, в левом — билет, мелочь и карта, должно хватить. Поезд тряхнуло как раз, когда Юра спрыгнул с полки прямо вниз, качнулся раз на неокрепших ногах, будто бы пьяный, и вцепился в стол. Убедившись, что вагон трясло по всем законам физики, а не фильмов ужасов, Юра сделал несколько шагов к выходу из его личного бункера. Лишь бы стояли подольше. А там уже всё можно: и колу за двести рублей (грабёж!), и шавермы, и чего-нибудь на завтра, чупик, например, за хорошее поведение. Выйдя из купе, Юра одёрнул незнакомую проводницу за фирменный пиджак. Горло будто бы срослось, формальности не лезли на язык. — Выйти куда? В окно, Юра, в окно. Коридор был похож на серый туман больше, чем вид за окном, разве что без желтизны лампочек. Проводница — на фонарь. Она пробормотала что-то под нос и жестом показала идти вперёд по коридору, откуда выходили пассажиры. Юра помялся, проклял свою тупость, посмотрел сквозь приоткрытую дверь на распластанную куртку, подумал, что потерпит октябрьский среднеполосный морозец, и пошёл в сторону выхода в одной футболке и неправильно застёгнутых джинсах. Ремень перекрутился и давил прямо на синяк на пояснице, но разбираться с этим совсем не хотелось. Почему-то скрипели зубы, в темноте кружилась голова, будто бы ударили чем-то. Юра спустился одной ногой на трап, едва не промахнувшись. Мог ли Николай Первый подумать, когда в России-матушке железную дорогу строил, что какой-то пацан в двадцать первом веке ноги себе чуть не перегнёт, спускаясь по некрепким ступеням? Юра оценил вероятность сломать себе конечности, выходя из поезда, и расстроился, потому что в таком случае шаверме пришлось бы есть себя самой. На казанском (в прямом смысле!), как он потом уже увидел, вокзале было ночью суетливо, но как-то тоскливо. Женщины в одиночку тащили на себе и багаж, и коляски, и детей, перебегая через линии путей, пока их мужья в одиночку вливали в себя что-то алкогольное, закусывая чертовой сайрой. От холода Юра ускорил шаг в сторону горящих на нескольких языках вывесок с кричащим названием: «выход в город». На самом вокзале было очень чисто, электронное табло с расписанием и какой-то рекламой слепило глаза. В зале ожидания было пусто, как в театре на скучной пьесе. Разве что цыгане, измученные вчерашним днём, мирно спали в углу. Или не цыгане, всё-таки в Татарстане остановились, чёрт их знает. Юра замер, прислушавшись к голосу на русском: —…за жёлтую линию, вероятность выжить под колёсами состава близится к нулю… счастливого пути! Куда уж тут счастливее. Они бы ещё картинки с мест происшествия прикрепили, вот развлечение на ночь. Если о Казани, то был здесь Юра лишь один раз проездом, когда они с дедом исколесили всю Россию и даже немножко Украину, пытаясь найти лучшее место для жизни. Дед получил в наследство квартиру и занесло его явно не туда, поэтому в Казани они не остались. А жаль. Говорят, хороший город, даже Кремль есть. У безымянного ларька людей было гораздо больше, чем на перроне и в зале ожидания. Тут-то наверняка и столпились все мужья этих сильных женщин, столкнулись лбами в борьбе за пачку сигарет. Как Юра узнал потом, ларёк назывался «Надежда» и кроме самого киоска имел небольшую столовую, где отсыпались периодически бомжи и бедные туристы. Ждал он недолго, мужики рассосались кучкой на вокзал, получив целый блок сигарет на четверых, и на Юру зло посмотрел из окошечка пожилой продавец. — Заказывай, сынок. О, папка, подумал Юра, чё ж ты мамку бросил мою семнадцать лет назад! Херово выглядишь! — Шаверму с, — а с чем? Татары же мусульмане, а они там какое-то мясо не едят, чтоб такого сказать, чтоб не оскорбить случайно никого. За это и сесть можно. Юра сделал вид, что обратился к старичку уважительно, как истинный петербуржец, и продолжил. — Колу ноль пять, и, наверное, чупик какой-нибудь. Мужичок похлопал седыми ресницами и на плохом русском попросил повторить. — Шаверма! Ну, шаурма, кола в маленькой бутылке, коричневая такая газировка, и чупик, конфетка на палочке, — Юра подумал, что про чупик это он зря, всё равно не заслужил. — Можно и без конфетки. Мужик ушёл, оставив Юру в одиночестве смотреть на электронные часы во всю стену. Прошло, наверное, две бесконечности, перед тем как он вернулся, протягивая запечатанный бумажный пакет. — Триста. — Картой, — Юра махнул своей сбербанковской карточкой с женщиной на велосипеде на лицевой стороне. К его удивлению, мужик сразу понял, что такое карта, оставил пакет там, где обычно дамы оставляют свои сумочки, и всунул Юре уже терминал прямо к карте. Оплата прошла, Юра схватил без разбору пакет и побежал к своей железной гусенице, не чувствуя ни холода, ни голода. Поезд стоял точно на этом же месте, где и был, будто бы стоял здесь всегда, как памятник. Юра осторожно забрался в вагон, засунув под мышку пакет, что-то очень горячее обжигало его бок, но он терпел. Пройдя мимо водонагревателя, Юра свернул влево и принялся искать своё гнёздышко с приоткрытой дверцей, сломанной полкой и распластанной курткой на столе. Везде всё было прилично закрыто, не подсмотреть даже, может, проводницы захлопнули. Пришлось заглядывать во все. В первой тихонько дремала семья каких-то узбеков или киргизов, у Юры действительно всё было плохо с определением национальности на глаз, даже когда он смотрел на себя в зеркало, то видел не иначе как викинга. Бороды и косичек не хватает, не растёт ничего, но это вопрос времени, у дедушки же вон какая борода, действительно, как у Деда Мороза. Во второй играли в карты две женщины, жаль, не на раздевание. Они были явно трезвыми, возможно, коротали время, чтобы не заснуть. Или такие же, как Юра, понадеялись на сознательность РЖД и наличие зарядки в каждом купе. Приоткрыв третью дверь, Юра увидел свою куртку, бережно повешенную на крючок справа. На левой нижней полке, наискосок к Юре, сидел какой-то хмырь и копался в своём рюкзаке. На верхней полке лежала его коричневая гитара. Юра был бы не против компании какой-нибудь милой татарской женщины или даже сонного старика, но за какие грехи на него свалился хмурый хмырь, похожий на Саске? — Здравствуйте, — поздоровался хмырь на таком русском, которого нельзя услышать даже в Питере, и Юра про себя окрестил хмыря диктором на Казань-ТВ. — Отабек. И имя такое, чёрт знает, чьё. Вдруг отпрыск из семьи мирно спящих узбеков пришёл по душу викинга? Почти как хан Батый. — Очень приятно, Тимур Батрутдинов, — Юра скривился и зашёл-таки в купе. — Юра. Бумажный пакет всё ещё грел бок, Юра поставил его на стол и сел напротив Отабека, уставившись прямо на него. Фонарь делал его кожу ещё желтей, а глаза больными, как у гепатитчика. Отабек нахмурился и протянул Юре руку. Он попятился в недоумении, будто не знал, зачем парни друг другу руки жмут, и протянул ему тоже руку ладонью вверх. Отабек дал звонко «пять». Сильный. И пальцы длинные, как у пианиста. Красивые. Юра медленно повернул свою ладонь и уставился на костяшки. Мороз отошёл, и на них остался красно-серый след, почти как синяк на пояснице. Отабек пялился прямо на его перекрученный ремень. Вот правда хмырь. Юра показательно расстегнул ремень своими отмороженными пальцами, перекрутил, застегнул снова. Отабек не отводил взгляда. — Чё уставился? — Ширинку застегни. Юра смутился, застегнул ширинку и потянулся за своей курткой, спрятав лицо. Пошарил в кармане, засунул обратно карту с билетом, мелочь кинул на стол. Она возмущённо загрохотала в ответ. Отабек хмыкнул и встал. Роста в нём было не намного больше, чем в Юре. Главный герой аниме про Наполеона. Он потянул руки к мелочи, Юра тут же отпихнул его. — Ты чё, цыган, чтоб подачки собирать? — Я казах, — подумал ещё немного. — Стол грязный будет, деньги хуже мусора. Юра позволил Отабеку убрать деньги со стола в уголок ближе к окну. Поезд всё стоял, проводницы бегали туда-сюда, будто бы им нечем было заняться. Юра только сейчас заметил, что у Отабека не было постельного. Экономит, что ли? Казах. Не иначе потомок Чингисхана. Восьмой в битиэс. Когда метафоры закончились, а Юра решил, что второй золотой граммофон не увезёт, он отвлёкся от Отабека и потянулся за своим ещё теплым пакетом. Надо бы поесть, пока стоим. Юра вытащил свою колу ноль пять и контейнер с какой-то бурдой, которую с шавермой мог перепутать разве что слепой. Это был рис с какими-то кусочками, политый чем-то сверху. Юра раскрыл контейнер, в нос ударил терпкий запах ненавистной сайры. Юра тут же закрыл контейнер. Корм для кота на вид вкуснее, а ведь Пётя, кот Юры, иногда туда тараканов подмешивал. — Анимешная хуйня, — ругнулся он вслух. — Даже кацудон лучше сделал бы, — Юра однажды целую неделю жил в одном гостиничном номере с мальчиком из Японии, приехавшим на конкурс по робототехнике. Роботы у него получались так себе, а вот рис со свининой он готовил даже лучше, чем Юра омлет с помидорами. Урчание в животе Юры мог услышать не только Отабек, сидящий на расстоянии вытянутой руки, но и весь вагон, если не целый вокзал. Наверняка Юра разбудил цыганских детей своим желудком, и их заботливая мамочка уже бежала к поезду, чтобы высказать Юре всё, что думает. Стало неудобно, будто бы Юра школьник, которого поймали за шкирку в туалете. Однажды он расписал всю стену фразой: «Витя из 6Б хуйло», перманентным маркером выводя каждую букву. Учителю географии повезло зайти в ученический туалет прямо во время совершения преступления, и деда вызвали на следующий день в школу, а Юра писал объяснительную, в которой подробно расписал, почему Витя хуйло и зачем об этом знать всей школе. Но перед дедом извинился. — У меня есть вяленая оленина, будешь? — Отабек заботливо протянул ему упаковку с небольшими палочками сушёного мяса. Вот это зверь, конечно, все в битиэс такие? Юра покосился на оленину, смекнул, что отказываются от еды только анорексики и дураки, и взял три палочки себе. Похоже на вид на суджук или что-то типа того, даже пахнет так же. Юра мялся, хотел предложить Отабеку съесть то, от чего его чуть не скрутило секундами раннее, мало ли, они в своих Азиях наверняка уплетают рыбу, но постеснялся. Вдруг оскорбился бы, а у казахов наверняка в традициях есть что-то про то, что обидчикам можно дать несколько поджопников. У дружков Вити из шестого «Б» вот было. — Спасибо, — буркнул Юра и забрался на полку с ногами, скинув с себя найки. Кроссовкам было не меньше трёх лет, они сильно стёрлись в районе пальцев и давили на пятки, зато отлично подходили для любой погоды, стойко перенося даже сибирский снег и раздолбанный асфальт. Юра хотел сказать что-то ещё, но Отабек заговорил первым. Точнее, запел. — Фонари за окном горят почти целый день… Цой жив, подумал Юра. Блять, вот он сидит. С гитарой на верхней полке. — Цой жив, — сказал Юра вслух, и поезд тронулся. И Юра тронулся — умом. Отабек улыбнулся так, как улыбаются грустные молодые казахи с пустотой там, где должны быть зрачки. Фонари за окном сменились серым туманом, Юра грыз кусок оленины, Отабек сидел задумчиво, улыбался сам себе, косил взгляд на старые найки. У самого-то сапоги почти рокерские. Ковбойские, как раз подходят. — Куда едешь? — Юра вздрогнул. Отабек говорил так, будто работал на питерском радио всю свою жизнь. Если уж он не один из битиэс, то точно один из Кино. Юра молчал долго. — Домой. Ничерта не домой, в противоположную от дома сторону. Дед Юры жил в Новосибирске, сам Юра — в Москве. Дом там, где твои родные, говорили они. Дом там, где лучше, чем в гостях. У дедушки прихватило сердце как раз в тот момент, когда у Юры начинались осенние каникулы. Какая удача. — А я к сестре. Твоя сестра — осень, ведь так? Юра потряс головой, чтобы выбить из неё навязчивые ассоциации. Отабек даже не посмотрел на него, как на идиота. Юра шепнул что-то под нос и постарался продолжить беседу. — У тебя есть ещё братья или сёстры, блин, как это по-нерусски называется? — Семья? — Да нет, — Юра покрутил слово на языке. — Сиблинги, во! — А, — Отабек хмыкнул. — Нет, наверное. Юра покачал головой и не понял. — Как можно не знать, есть ли у тебя ещё братья или сёстры? Или ты… Отабек впервые отвёл взгляд и потянулся за своим красно-жёлтым рюкзаком с двумя карманами по бокам. Вытащил оттуда кнопочный телефон — ещё старше плеера! — и принялся в нём что-то искать. — Я в детдоме рос, — Отабек протянул Юре телефон и показал фото. С него на Юру смотрела хорошенькая девочка лет семи и хмурый мальчик чуть постарше с пустотой там, где должны быть зрачки. — Это я и Айнур, сестра моя. — Отабек переключил фото нажатием пальца, теперь уже на Юру смотрела строгая худая женщина, очень похожая на Отабека, разве что глаза были злыми и прищуренными настолько, насколько казахи могли прищуриться. И никакой пустоты. — А это мама? — догадался Юра. — Да, мы с Айнур будем искать её. Юре стало горько-горько, но не так, как от запаха сайры — сильнее. Он посмотрел на Отабека, потом на кусочек оленины у себя в руке, отложил его на стол. Захотел сменить тему. — А гитара тебе зачем? — В переходах играть. Тема смениться не захотела. Юра напряжённо сглотнул. — А сыграешь мне? — Завтра, Юра. Поезд ощутимо ускорился, сердцебиение Юры тоже. Завтра Отабек будет здесь, и почему-то это означало, что всё хорошо. Завтра Отабек будет здесь, а это означало, что у них осталось ещё время. Отабек подтянул рюкзак к окну и прилёг на него головой, закрыв глаза. Юра перешёл на шёпот. — А чего постельное не взял? — Переплачивать зря. Юра слез с полки, всунул ноги в найки, взял куртку и вышел из купе. Хотел поймать проводницу, попросить хотя бы подушку. Отабека предупреждать об этом не хотелось. Юра накинул куртку, помял карманы, рублей сто есть и немного мелочи. Он бродил по тёмному коридору вперёд-назад, пока не увидел мелькнувшую рубашку вдали. Проводница шла к нему навстречу быстрым шагом. — Туалет влево, — сказала она, явно желая пройти мимо. Юра осторожно, остановив её за рукав, шёпотом спросил: — А за ПБ можно доплатить? Сколько? — Молодой человек, нужно внимательней покупать билеты, — проводница мягко одёрнула рукав. — Сколько? — Юра вцепился снова. Столько смелости в нём было только тогда, когда приходилось в метро проходить зайцем. — Сто пятьдесят. Юра всунул ей в руку купюру и горсть монеток по рублю, и пошёл за ней, уже убрав руку. Проводница была уставшей и немного грубой, но на таких поездах иначе не бывает. Здесь могли работать либо люди-железо, либо люди-вольфрам, третьего не дано. Люди-золото оставались петь в переходах про красно-жёлтые дни и искать маму вместе с сестрой-осенью, как мамонтята. Из шкафа на Юру выгрузили комплект незапечатанного белоснежного белья вместе с подушкой и всунули обратно в карман мелочь. — А можно ещё кипяточка? — Юра взял подушку под мышку, одеяло с простынёй обернул вокруг тела и свободной руки. Проводница почти тут же протянула ему железную кружку с неостывшей водой. Юра осторожно поплёлся назад в одеянии Зевса. А говорил, что викинг. В дверь пришлось постучать — руки заняты были. Отабек не спал, сразу же взял у Юры горячую чашку и переставил её на стол. Глаза раскрыл шире, чем умел, поморгал, как продавец на казанском вокзале, и только потом спросил. — А зачем тебе два комплекта? Юра рассмеялся и мигом перевоплотился из Зевса в обычного Юрочку. — Помочь постелить или сам справишься? — Сам, — Отабек помедлил и всё-таки взял бельё. — Воспитатели научили. Горечь снова разлилась по пищеводу. Юра никогда таких людей раньше не видел. У Отабека и правда была пустота там, где у обычных людей зрачки. Интересно, что у него вместо сердца? Юра почти протянул руку к Отабеку, чтобы удостовериться, но он уже отвернулся, кинув подушку на кровать. Рука нелепо повисла в воздухе. Пока Отабек занимался бельём, Юра быстро выскользнул из кроссовок, вывернулся из джинсов и залез на свою полку под одеяло. Отабек всё ещё суетился внизу. — Может, ляжешь наверх? — Юра прикоснулся рукой к своему рту, легонько ударив себя по губам. — Вдруг гитара грохнется. — Ты прав. Отабек спустил гитару на нижнюю полку, перекинул подушку на верхнюю и аккуратно натянул простыню на полку, будто бы в лагере. Юра никогда не был ни в детдоме, ни в лагере, и постель менял не чаще, чем раз в две недели, но почему-то был уверен, что в лагерях учат именно так. Юра сделал вид, что смотрит в потолок. Потолок не Отабек, в ответ не посмотрел. Снизу с грохотом упала пряжка ремня, Отабек аккуратно складывал штаны. Юра посмотрел на свои скомканные вещи и снова почувствовал себя школьником. Потом посмотрел на Отабека и его сильные ноги, и почувствовал себя школьником в два раза сильнее. Где он так, интересно, в детдоме же не накачаешь. — А сколько тебе лет? — внезапно спросил Юра, отворачиваясь от соседней полки в противоположную сторону. Сзади зашуршало одеяло и затрещала полка под тяжестью чужого тела. — Девятнадцать будет вот, — Отабек сделал паузу, будто вспоминал. — В конце месяца. Всего восемнадцать. Да они почти ровесники. — А мне шестнадцать. Отабек снова пошуршал, отворачиваясь, и затих, будто заснул. Юра постарался всё обдумать. Можно спать хоть целый день, пока они не доедут до Екатеринбурга. До этого негде купить. Желудок быстро расправился с олениной и заныл, будто не видел еды целую неделю. Покрутившись на полке, он заметил внизу рюкзак Отабека, из которого торчала бутылка без этикетки. На столе остывал кипяток в железной чашке, чай они так и не попили. Поленившись, Юра спустил руку, постарался дотянуться до рюкзака, взять воды. Тихо не получилось, рюкзак упал плашмя, бутылка воды — на пол. Лишь бы не перебудить соседей, иначе по душу викинга придут не только цыгане и узбеки. Юра спрыгнул, ухватившись за полку Отабека, тот задышал чуть громче и повернулся лицом к Юре. Отабек спокойнее камня, Юра — школьник. Натурально школьник, и у него осенние каникулы. Красно-жёлтые дни. — Бери, если нужно, — сказал он и посмотрел Юре прямо в глаза. Снова пустота вместо зрачков. — Там сверху яблоки есть. Юра ничего не съел, поставил рюкзак на место, бутылку положил внутрь. Взял со стола ещё тёплую кружку и выпил залпом. Так должно быть полегче. Юра подтянулся, забрался обратно под одеяло, повернулся лицом к соседней полке. Отабек не отвернулся и даже не закрыл глаза. Серый туман за окном сменился чёрной пустотой.

***

Юра проснулся от чувства, будто бы ему светят в лицо фонариком. На деле же солнце пробивалось сквозь маленькое окно в купе, самые яркие лучи падали прямо на веки. Юра открыл глаза, моргнул. Чёрная пустота сменилась пёстрым осенним пейзажем за окном. Отабек на соседней полке уткнулся в свой кнопочный телефон. В змейку, что ли, играет там. — Доброе утро, внебрачный сын Нурсултана, — Юра понял, насколько жестокой была шутка, только когда услышал её из своих уст. В голове щёлкнуло. — То есть, я не это хотел сказать, нет! В змейку играешь? — Да, — Отабек очень быстро нажимал по кнопкам. Кажется, его змейка отъела себе слишком длинный хвост. — Доиграю, можешь попробовать. На всё купе раздался грустный звук проигрыша. — Зубы почищу и давай. Леса за окном сменились полями. Юра всё так же спрыгнул, обулся, достал из маленького пакета под столом зубную щётку без футляра вместе с сложенной в четыре раза пастой и выскользнул из купе. Отабек догнал его возле туалетов. Они вдвоём были без штанов. В руках Отабек держал брусочек мыла, зубную щётку и полотенце. Какой предусмотрительный. — Я думал, ты меня подождёшь. — А ты всегда с незнакомыми парнями вместе по туалетам ходишь? — съязвил Юра. — А? Дверь открылась, из туалета вышла совсем маленькая девочка. Юра натянул футболку пониже. — Заходи уже. Они вместе протиснулись в узкое помещение метр на два. Юра открыл кран, помочил щётку, закрыл. Выдавил нечеловеческими усилиями остатки пасты на щётку, засунул в рот, не начиная чистить зубы. Отабек подставил свою. Юра жестом показал, мол, нет больше. — Я за ножницами. Юра дёрнул его за майку, вытащил щётку изо рта и спросил: — Ты брезгливый? — Нет. — Ну тогда у нас тут всё общее теперь, как в СССР, — и додумал в голове про дружбу народов. Юра вырвал у него щётку, обмазал об свою и вернул. Это было ужасно негигиенично, кто бы говорил о незнакомых парнях, но Отабека, кажется, всё устраивало. Они начали синхронно чистить зубы. Юра открыл кран, сполоснул щётку, закрыл. — Бля, — посмотрел он в грязное зеркало на своё отражение. Отабек сзади был похож на Аполлона. Щетина неровно проскальзывала в некоторых местах, кожа слегка переливалась на солнце, как золото. Юра же до викинга не дотягивал в весе и росте. Зато бледный и голубоглазый, такие обычно нравятся девочкам. — У тебя глаза воина, — сказал Отабек, сплюнув в раковину. Открыл кран, прополоскал, закрыл. Экономят они государственную воду. — А у тебя самурая. Отабек ничего не ответил, но в отражении на секунду мелькнула его улыбка. Он открыл дверь, пропуская Юру первым, сказал тихо: «подожди здесь» и скрылся. Юра отошёл на несколько шагов, растянулся вдоль стены. Отабек вышел чистый, с мокрыми волосами. От него приятно пахло мятой и чем-то холодным. — Ты мне обещал Цоя спеть. — Спою, — Отабек пошёл впереди. — Все спят ещё, — он перешёл на шёпот, будто бы только вспомнил об этом. — Тогда в змейку давай. Отабек открыл дверь и протолкнул Юру вперёд. Немного кружилась голова, как после удара током. В купе было душно, пахло мятой от Отабека и олениной. Контейнер с рисом Отабек куда-то спрятал, видимо, съел с утра, но Юра обратил внимание на это только сейчас. В конце концов, он и сам хотел предложить. Желудок снова свело. В Екатеринбурге они будут уже после заката, а до этого лишь долгая остановка в Дружинино, это узел примерно посередине пути из Казани в Екатеринбург. Пока Юра прикидывал расстояния, Отабек достал из рюкзака одно большое зелёное яблоко и чай в пакетиках. — Ешь. Юра откусил яблоко и жадно проглотил. Он даже в Москве нормально не поужинал, обошёлся одними размороженными наггетсами. В пакете всё ещё стояла кола, но добивать свой желудок не хотелось. И так гастрит. Отабек взял телефон, дисплей которого всё ещё показывал «Игра окончена», вышел в меню. Забрал из его рук покусанное в нескольких местах яблоко, протянул Юре телефон. — Мой рекорд в углу. Побьёшь — выбираешь песню, — сказал он и откусил яблоко с другой стороны. Это было комично после чистки зубов почти что одной щёткой. В Юре проснулся дух соперничества. Уж очень хотелось попасть на концерт Цоя, хотя он и разбился задолго до дня появления на свет Юрия Плисецкого. Змейка в руках Юры никак не хотела поддаваться. Он играл в неё лишь в детстве, на телефоне деда, когда ещё не придумали айфоны. И даже в детстве змейка обставляла его на раз-два, натыкаясь себе на хвост. Юра попробовал раз, попробовал два, но Отабек в змейке явно был магистром, до его рекорда Юре не хватало нескольких нулей. — Да блять! — вскрикнул Юра, когда змейка совсем не по его вине задела головой стену. — Почему змеи такие тупые! Отабек наклонился к экрану и победно улыбнулся. Робот, не иначе, читер! Таких Кацуки из железяк лепил. Вот были бы в контре, так Юра бы ему показал, этому Змей Горынычу. — Я выбираю песню, — Отабек потянулся за гитарой. Гитара, Юре показалось, потянулась в ответ. Он провёл одной рукой по струнам, будто бы проверяя. Реинкарнация Цоя. Как только выйдет из поезда — сообщит дедушке, что Цой, оказывается, и правда жив. Отабек заиграл. Юра мелодию узнал не сразу, прислушивался, думал, что сейчас выдаст что-нибудь степное или тоскливое, про Родину. Про девушек. — Застоялся мой поезд в депо, — запел он вполголоса, чтобы не разбудить никого. Это было нерационально, потому что до этого Юра кричал уже во весь голос матом на виртуального удава. Проснулся бы даже мёртвый. Юра дёрнул плечом и постарался не смотреть на Отабека слишком долго. Фокусировался на гитаре, на чашке, танцующей на столе от тряски, на найках тридцать девятого размера, в конце концов. — Снова я уезжаю. Пора. Отабек допел куплет и остановился, заметил, наверное, как нервничает Юра. — Что-то не так? — Отабек всё ещё шептал голосом Виктора Цоя. — Могу не Цоя. Юра поджал ноги, уткнувшись лицом в колени. — Всё так. Пой, — Юра лёг щекой на колено, развернув голову в сторону Отабека. — Кайфово получается. В переходах только не пой, подумают, мол, Цой, вот ты где прятался, заставят интервью давать. Отабек улыбнулся так, как улыбаются только люди с пустотой вместо зрачков, и продолжил петь уже в голос. Ему подпевал поезд, пролетающий сквозь красно-жёлтые леса. —…В серебре, а, может быть, в нищете, — в золоте. Весь в золоте, человек-благородный-металл. Не зря Юра его с Наполеоном сравнил. Тяжеловооружённый конный воин в золотых доспехах. — Со щитом, а, может быть, на щите, — Отабек перепутал строчки, но так даже лучше. Они пели Цоя весь день, Юра пытался научиться играть несколько аккордов. На удивление, получалось это у него так быстро, словно он был музыкантом, который долго не брался за свою гитару. За окном красно-жёлтый пейзаж сменился сначала серым туманом, а потом синим дождём. — Я учил эти аккорды несколько дней, — совершенно беззлобно сказал Отабек. Он был похож на человека, умеющего делать всё. Вообще всё. И машины чинить, и на гитаре играть, и кислоты смешивать. Человек-золотые-руки-и-мозг. Просто человек-золото. — Я просто талант, — Юра посмотрел на свои пальцы. И правда, талант — это не то, чем он позволял себе гордиться. Талант — это не заслуга. — А ты вот мастер. — Самоучка, — Отабек посмотрел на окно через Юру. — Так, без корней. Ищу, куда прирасти. — Это круть, всегда мечтал вот так, — Юра осторожно провёл свободной рукой по гитаре. — И вот так. Станции становились чаще, а это означало, что они подъезжали к следующему большому городу. Лишь бы не подселили никого, да не должны, вроде. В конце октября нормальному человеку не пришло бы в голову выбираться из своих берлог куда-нибудь к Байкалу. Осенью становилось холоднее, а вода совсем не грела. Женщины из соседнего купе вышли где-то в Дружинино, оставив «мальчикам, вернувшим им на секунду молодость своей игрой на гитаре» в подарок две закрытые баночки какой-то другой рыбы, апельсины и половину пачки хлебцев. Видимо, Юра всё-таки разбудил их ночью своим желудком. Рыбу Отабек обменял на остатки оленины, а хлебцы и апельсины они разделили поровну. На столе всё ещё гремела железная кружка с недопитым чаем, заваренным из старого пакетика и апельсиновой цедры. Юра запел про то, как плохо жить, когда твоя девушка больна. Он, конечно, не знал, плохо это или хорошо на самом деле — девушки у него никогда не было, совмещать с олиипиадами не получалось. Да и не нравился ему никто. Ему нужен был такой человек, чтоб прям из золота. Поезд резко качнулся, останавливаясь, чашка перевернулась, и всю спину залило липким чаем. Рисунок льва стал заметно просвечивать. — Бля, — Юра машинально стянул футболку, сложив руки крестиком. Он согнулся, убрал гитару с колен, поднял с пола чашку. — Я щас. За окном вместо серого тумана показался вокзал Екатеринбурга. Проводница крикнула: «стоим!», и Юра выбежал из купе до того момента, когда в коридоре образовалась бы толпа. Он скользнул за дверь биотуалета, наклонился к раковине, взял небольшой остаток общего мыла. Открыл кран, смочил, закрыл, начал осторожно застирывать. Повезло, что рисунок не думал отходить от футболки. Заодно Юра помыл себе спину, шею, лицо, плечи, критично рассматривая свою фигуру. Он был очень худым парнем с неокрепшими плечами и тонкой шеей. Ярлычок на футболке с буквой «S» доказывал это, а ведь Юра обычно брал так, чтобы рукава были чуть свободными. Он стоял так достаточно долго, пока в дверь не постучали несколько раз. Не до конца натянув мокрую футболку, Юра открыл дверь и побежал к своему купе, осторожно маневрируя сквозь живые преграды. Открыв купе, он заметил, что ни Отабека, ни его куртки там не было. Лишь рюкзак и гитара. Юра сел на полку, стянул с себя мокрую тряпку, кинул её на свободную полку, взгляд упал на маленькую нокиа на столе. — Он ведь, — шёпотом сказал сам себе Юра. — Не узнает. Нокиа показывала две трети заряда из трёх, такого запаса хватило бы, наверное, ещё на год. Юра быстро поклацал по кнопкам, вспоминая, где находится меню. Открыл галерею. Там было всего три фотки: те две, которые он уже показывал, и фотка Отабека на белом фоне, будто бы на паспорт. Юра прокрутил галерею ещё раз, засмотрелся на казаха с пустотой там, где должны быть зрачки, и вышел снова в меню. Нашёл контакты. Более 100 штук. Все с российскими номерами. «Айнур сестра», «Айнур Тюмень», «Андрей мото», какие-то служебные номера. Ничего интересного, никаких контактов семьи, кроме сестры. Дверь скрипнула, Юра ловко выключил телефон и положил на место, прикрыв его корпусом. Отабек зашёл внутрь в этой его кожаной протёртой куртке с двумя пакетами с чем-то вроде пирожков. В купе запахло детством. — Я тебе поесть взял, — сказал он, протягивая пакет. Юра честно постарался не набрасываться на еду сразу, осторожно открыл, сел за стол. Хотел спросить, с чем, но его опередили. — Один с капустой, другой с мясом и картофелем. Подумал, ты любишь капусту. Дедушка в детстве всегда готовил пирожки с капустой. Ещё показывал, как засунуть туда сосиски, чтобы совсем вкусно было. На Юру нахлынуло несдерживаемое чувство ностальгии. — Спасибо, — сказал он, откусывая пирожок. Этот был с картошкой, но ведь так даже лучше. Значит, сможет оставить самое вкусное на десерт, как всегда было с супом: сначала выпить бульон, чтобы дедушка не ругался, потом съесть всю капусту, а потом уже можно и мясо. И даже гороховый суп мгновенно становился самым вкусным блюдом. Когда Юра доел свой пирожок, взял со стола колу, начал пить. Отабек сел рядом, слишком близко, чтобы сидеть просто так. — Давай дружить, Юра, — сказал он. «А ты всем полуголым парням дружить предлагаешь?» — хотел ответить Юра, но язык не повернулся, будто бы отказываясь играть по правилам хозяина. Вместо этого он открыл пакет Отабека и протянул ему пирожок. Тот откусил с рук, и у Юры снова перемешались внутри все органы. — Давай. Стоять в Екатеринбурге пришлось очень долго, была бы у Юры запасная футболка — вышли бы на улицу, посмотрели на серый туман вместе, выпили кофе, Юра бы зарядки не пожалел сфоткать Отабека, своего нового друга с глазами самурая. Если он не соврал по поводу воина, то они действительно два сапога пара. Два пакетика чая одиноко стояли в углу, до Новосибирска оставалось примерно двадцать четыре часа. Юра посмотрел в окно ещё раз — совсем темно. Надо бы спать ложиться, чтобы утром подняться, где-нибудь купить ещё еды и зубную пасту. Поезд покачивало из стороны в сторону, но пока он всё ещё стоял в Екатеринбурге, просто набирая скорость. Мимо ходили те же самые женщины с детьми, как и в Казани. Екатеринбург дедушка для жизни не рассматривал никогда, говорил, мол, дорогое удовольствие, да и тебе учиться ещё, Юрочка. И сейчас, если бы вдруг у дедушки слишком сильно прихватило сердце, его квартирой в Новосибирске Юра даже не смог бы воспользоваться. Хотя дедушка никогда не умрёт, думал Юра, он даже круче Ленина, а ведь тот жил, жив и будет жить. Когда Юрочке стали выплачивать большие стипендии в московском лицее и премии за успехи в олимпиадах, вопрос с деньгами как-то самоуничтожился. Но самолётов Юра всё ещё боялся даже сильнее, чем больших дворовых собак и летучих мышей. Ни мышей, ни самолётов в Москве Юра не видел, но почему-то был уверен, что каждая летучая мышь набросится на него, заразит бешенством и съест, а каждый самолёт упадёт ему прямо на голову. Отабек был похож на человека, который не боится ничего: ни мышей, ни собак, ни львов, ни тигров, ни клоунов на четвёртых этажах торговых центров. Юра поёжился. Клоуны — действительно жуткая хрень. — А у тебя есть какие-нибудь страхи? Отабек подумал, поводил ногой в своих чёрных ботинках на шнуровке по полу купе, покачал головой и ответил. — Ну, я лошадей боюсь. «Лошади тебя, наверное, тоже боятся. Вдруг сожрёшь» — и снова язык не хотел слушаться, а звуки не складывались в нужные слова. — Понятно, — лишь ответил Юра и стянул с себя кроссовки. Он снова забрался на верхнюю полку и лёг так, чтобы Отабека хорошо было видно. — А я самолётов. И мышей. И собак. И клоунов совсем немножко. — Даже храбрые воины чего-то боятся, — сказал Отабек, разворачивая свой пирожок. Он явно купил их впрок, иначе бы съел горячими. Горячие пирожки самые вкусные, а уже даже тёплые есть нельзя совсем. Тесто не тает, а начинка кажется мерзкой и липкой. Юра прикрыл глаза, вспоминая в уме таблицу Менделеева. Это был самый действенный способ заснуть. Обычно мысли смешивались примерно на серебре, но сегодня совсем не спалось при ярком свете фонарей за окном. — Иридиум, платинум, — считал он в уме. Что же дальше? Юра прогонял в голове таблицу от серебра, вспоминая, что было с ним в одном столбце. Он отвернулся от света, перед глазами снова стояла таблица. Будто бы он был Менделеевым. Юрий Менделеев. — Аурум. Воображение вместо пустоты в глазах Отабека дорисовало два алтынника. Юра задремал, мозг перемешивал картинки между собой, запах сайры и контакты в телефоне, где-то во сне послышался голос Отабека. — Да, Айнур, — его речь прерывалась, будто бы на радио были помехи. — Ночью. Диктуй. А автобус не ходит? — голос становился всё тише, а свет за окном куда-то исчезал. Юра вспомнил, как Отабек играл ему Цоя и пел про лето. — Я буду тогда после трёх, раз пешком, говоришь. Поезд пару раз качнулся не в своём ритме, Юра не заметил этого сквозь сон. Голос Отабека совсем растворился в темноте. Вместе с ним растворился и аурум, хоть и не должен по всем законам химии. Золото могло только расплавиться. Юра во сне вспомнил про зубные щётки. Кажется, расплавился первым здесь не аурум. Завтра они с Отабеком снова поиграют что-нибудь из творчества Цоя, Юра будет путать аккорды, а Отабек — слова. И споёт, что не ясно, где золото, а где медь. И споёт: «я полцарства отдам за тебя», потому что не любит лошадей. Завтра вечером Юра зайдёт к дедушке в палату, поцелует в щёку и расскажет, что у него появился друг. И не кто-то среди московских позолоченных деток в лицее с золотыми ложками во рту, а Отабек. Настоящий парень-золото. И непременно скажет, что Цой жив и кормил его в купе пирожками с капустой, вот ведь удача! Юра повернулся на другой бок, яркий свет ударил прямо в глаза, закружилась голова, как от нашатыря. Юра не хотел открывать глаза, поезд тихонько пел ему свою колыбельную про железо. Проводница хриплым голосом крикнула на весь вагон, что стоять в Омске они будут пятнадцать минут, и Юра вскочил так резко, что столкнулся лбом с потолком, забыв, где находится. Он в замешательстве посмотрел по сторонам: на соседней полке было сложено к углу бельё, как в лагере учили, на крючке одиноко висела куртка Юры, красно-жёлтый рюкзак Отабека куда-то исчез. Растирая лоб рукой, Юра спрыгнул с полки. Гитары тоже нигде не было. В нос ударил запах сайры и горького разочарования. Поезд всё ещё медленно двигался в сторону Омска по проложенному пути. За окном один за другим сменялись многоэтажные корпуса, никакого намёка на красно-жёлтые леса. Юра тихонько запел шёпотом, едва сдерживая слёзы. Поезд остановился. Там, за окном, сказка с несчастливым концом.