Теория и практика любви

Мужчины ни черта не смыслят в любви. Это объективная данность, она неизменна, будь мужчине семь, семнадцать или даже шестьдесят семь лет. Если брать за доказательную базу сочинения Джирайя-самы — Эро-сеннина, как его окрестил Наруто, — этого выдающегося человека и гуру эротической литературы, то сразу становится ясно, что мужчины были обречены изначально. Сакура знает о любви куда больше. Сакура за свои семнадцать лет успела нахлебаться полной ложкой и безответной влюбленности, и соперничества с лучшей подругой, и «френдзоны», долгой, как полоса отчуждения. Высылала и она «френдов» в «зону». Неприятный опыт, чего уж там. А однажды за нее даже погиб мужчина. Шиноби Объединенной Армии, наивный сталкер. Всучил свое трогательное любовное письмо, а потом погиб героем. То письмо Сакура сожгла сразу. Во-первых, чтобы не делать себе еще больнее. Во-вторых, чтобы не раздражаться в ответ на телячьи взгляды Рока Ли, исполненные нежности и обреченные на «френдзону» где-то в районе тундры. Ничто так не раздражает влюбленную женщину, как тупой «третий угол», встревающий в ее и без того несахарные отношения с избранником. В-третьих — к чему хранить этот то ли компромат, то ли чесалку для ЧСВ, то ли утешительный платочек от покойника? Правильно, ни к чему. К семнадцати годам у Сакуры богатая теоретическая база в вопросах любви. Больше она знает только о медицине, там есть и практика, обширная, как полевые лазареты Четвертой войны. «Теория без практики мертва», — так приговаривает Цунаде-сэнсэй. Из теории и практики любви у Сакуры есть Саске. Со свежеискалеченной рукой, точнее — без руки, недобитый Наруто, недопонятый союзниками, недооправданный в глазах мирного населения. О том, что раненый Учиха Саске отлеживается в госпитале Конохи, знают только Цунаде, Какаши и сама Сакура. Санитарки так замотаны на дежурствах, что забывают лицо и фамилию человека под капельницей, стоит им выйти за дверь крохотной палаты, которая раньше была подсобкой при кабинете. Возможно, играет свою роль додзюцу пациента, но об этом не будем. Раны от чакры тяжело заживают. Особенно, если сравнивать живучего Наруто и Саске. Спору нет, другой на его месте вообще там бы и помер от кровопотери и болевого шока, но сейчас он конкретно так уступает в темпах выздоровления своему противнику. Зато Сакуре не уступает. Лежит и работает наглядным пособием для тезиса «Мужчины ни черта не понимают в любви». Особенно, когда они ранены, когда им семнадцать лет, когда они из трижды проклятого клана Учиха. Сакура ночует рядом, в своем кабинете за приоткрытой дверью. Она заглядывает к нему по шесть раз за суточное дежурство, но Саске либо спит под наркозом, либо таращится темным взглядом в пространство за окном. Они почти не разговаривают. Словно бы нет общих тем. Словно бы нет между ними ничего, что стоит обсудить. Словно бы не нашла она сил после дежурства, между холодным душем и сном на кушетке в кабинете, прийти к нему, присесть с краю, потрогать губами лоб, ну, и так далее. В нарушение врачебной этики. Не смогла бы, что ли?! Но мужчины ни черта не понимают в любви.

***

Женщины, впрочем, тоже понимают еще чуть меньше чем ни черта. В минусовой степени. Сакура, к примеру, уже совсем ничего не понимает. За окном ночь, луна заглядывает в окна госпиталя. На часах без пятнадцати два. Она проснулась, словно ее окликнули, причем голова ясная. В нужной фазе сна была, как видно. Ночник в подсобке выключен. Саске упрямый как баран, и выключает его каждую ночь, хотя и сказано было неоднократно: нельзя! Но ночник снова выключен. Сакура, с упорством другого барана, идет включать. Останавливается у койки, вглядываясь в глубокую ночную тень на лице спящего, прислушиваясь к его тихому дыханию. Наклоняется к ночнику и вдруг чувствует, что ее прихватили за халат. «Дыхание спящего», ну-ну! — Иди сюда. Она присаживается на край койки, касается лба рукой, спрашивает: — Как ты? Он, похоже, в норме. А вот она — уже не очень. Потому что стоит ему коснуться ладони Сакуры — у той разом слетает какой-то предохранитель в мозгу, а рука начинает дрожать. Саске не отпускает ее руку, он переплетает ее пальцы со своими и держит еще крепче. Ну вот фигли ее за руку-то держать?! Это ж просто рука, не какая-то там эрогенная зона из сочинений Джирайя-самы! А Саске, упертый баран, ни черта не смыслящий вообще, гладит подушечкой большого пальца ее кисть, совсем небольшой треугольник между запястьем и фалангами. Ладонь его жесткая, едва ли не ороговелая, но от прикосновений одного несчастного пальца к одной дурацкой руке Сакуру уже куда-то сносит. В семнадцать лет! Ирьёнин! Разволновалась от того, что ее за ручку подержали! Тьфу, смех и грех… Ну, не смеху ради, а пользы для, Сакура все же наклоняется потрогать лоб Саске губами. Мало ли, может это все-таки не норма, а натуральная горячка? Она промахивается. Она, черт возьми, промахивается мимо лба! Ирьёнин, ученица Цунаде-самы, трогает губами губы пациента, и катись ты, врачебная этика, куда подальше! В свои семнадцать у Сакуры есть практика в полевой медицине, но не в поцелуях. Впрочем, на местности сориентироваться она уже сумела, и сейчас пытается анализировать свежий опыт, не разрывая поцелуя. Не разрывая, потому что ладонь Саске уверенно фиксирует ее затылок, и то, что для нее — промах, для него, очевидно, вполне удавшаяся диверсия. Аналитика что-то не идет. Мысли тоже не идут почти никакие, просто сладко. По идее, в человеческой слюне только вода, белки, ферменты да небольшая примесь глюкозы, но — очень сладко. До легкого головокружения, до горящих щек, до полного бесстыдства, когда два языка соприкасаются и затевают игру. Когда он придерживает ее затылок, чтоб не убежала, а она, пропустив его язык в свой рот, жарко, жадно и самозабвенно ласкает его. Это словно прямой намек и обещание другой сексуальной игры, и Саске намек понимает. Он разрывает поцелуй и, упершись лбом в лоб Сакуры, хрипло говорит: — Притормози! Изнасилуешь ведь… — Ты первый начал! — огрызается Сакура на выдохе и только устраивается на краю койки поудобнее, упершись локтями и касаясь лица Саске кончиками пальцев, оглаживая его виски, скулы, щеки, шею, зарываясь в волосы. Снова целуя взасос. И даже приняв на себя ведущую роль, Сакура чувствует себя снизу, это она отдается, она горит и плавится. Закрыв глаза, не отдавая себе отчета в том, как это получилось и насколько медико-неэтично это — взобраться на больничную койку с ногами, оседлать пациента и распластаться на его груди — и нырнуть с головой в бездонный омут, где есть только вкусы, запахи, жар приливающей к низу живота крови, и нет уже никаких мыслей. Пока у нее и мыслей-то нет опустить свои руки куда-то ниже ключиц Саске, он находит пуговицы ее форменного халата и расстегивает их: одну, другую, хватит… Халат был на голое тело, и Сакура зажмуривается еще крепче, когда жесткие пальцы походя задевают напряженные соски ее груди. Он не пытается ее потискать, не делает всех тех глуповато-пошлых вещей, которые так тщательно описывал Джирайя-сама. Он только продолжает поцелуи, а пальцем слегка, по касательной, задевает самую вершинку соска, будто и не нарочно. И это повторяется раз за разом, и с каждым из этих прикосновений, дразнящих и мимолетных, Сакуру словно бы прошивает электрическим разрядом. Дыхание ее сбивается на всхлип, на лице проступает румянец, а глаза уже не просто зажмурены от смущения, а скорее томно прикрыты. И, чтобы спасти грудь от этих сводящих с ума касаний Саске, она вытягивается по-кошачьи, подставляя под поцелуи шею, плечи, и ниже, ниже, ниже… Луна, круглая и бестолковая, заглядывает в окно госпитальной подсобки. На койке, в смятых простынях, в сбившемся халате, Сакура с полувсхлипом-полустоном шепчет: — Да!.. Да!.. Нет уже ни смущения, ни сомнения в правильности своих и чужих поступков, есть только три точки на теле, от которых что-то внутри замыкает, разливается, расплёскивается, засасывает на глубину или швыряет вверх. Здесь нет ни верха, ни низа, только горячие губы Саске на ее груди, зубы его, прихватывающие ноющие от возбуждения соски, и его рука, непонятно когда скользнувшая под подол халата и под трусики. Об эту руку Сакура трется всей мокрой промежностью, притискивается пульсирующим клитором, бьется в сладкой судороге. Обхватив двумя руками макушку Саске, не сдерживая стонов, нанизываясь влагалищем на палец, на два… Дальше — больно. — Больно… — Что же ты творишь?.. Что ты сама творишь, глупая?.. Покалеченной рукой обхватив ее шею, здоровой перехватив за бедро, Саске прижимает Сакуру к себе, пах к паху, сквозь ткань одежды и простыни. Протаскивает животом по каменно-твердому члену и вдруг замирает, вздрагивая всем телом. Тепло, липко, запах непривычный. Сакура лежит сверху, постепенно собирая мысли в кучу. Мысли тусклые и невыразительные. О том, что постель и пижаму теперь надо менять, что надо снова ползти в душ, а сил нет, о том, что за окном уже светает, а с утра на работу вставать как обычно. О том, что у них с Саске всё, не как у людей. О том, что они оба, в сущности, ни черта не понимают в любви. И о том, что Джирайя-сама, будь ему земля пухом, был пошлым графоманом.