Радость моя, подставь ладонь

*** Белые пушинки танцуют в воздухе, чертят на черном вечернем небе свои пути, встречаются и разлетаются в разные стороны, оседают на землю, будто покрывая её мягким тёплым плащом – таким, как сейчас носит Цзян Чэн. Пока он летал из Юньмэна летом, проблем не было, но с приходом осени в Гусу всё холодало. Деревья теряли листву, приходили туманы, и вот, в этот раз у ворот его встретили с тяжелым плащом в цветах ордена, что было весьма кстати – он изрядно замерз уже в воздухе. И пока он шел до домика, спрятанного в самой глубине резиденции ордена, с небес сыпалась мягкая крошка снега. На лице встретившего его хозяина домика светлая улыбка: – Прошу, – и, приняв у гостя плащ, он отправляется ставить чай. Цзян Чэн с порога видит в комнате гуцинь и следует глазами за суетящимся по комнате Лань Сичэнем. Вместо вопросов, готовых сорваться с языка, он бормочет приветствие. Когда всё наконец готово, они как обычно присаживаются по обе стороны низкого стола и за чаем разговаривают. Цзян Чэн приносит вести из мира заклинателей, иногда тревожащие, иногда забавные. Сичэнь пересказывает истории брата о приключениях учеников, иногда говорит о своих картинах. – Я бы хотел сыграть для вас, Цзян Ваньинь, – неожиданно заявляет он посреди разговора. Цзян Чэн смотрит внимательно, а затем отвечает: – Если главе ордена Лань это не доставит трудностей. Под обычной вежливостью прячется искренняя забота, и Лань Сичэнь благодарен за неё. Ему будет трудно, это правда: он не брал в руки инструмента с произошедшего в храме, но есть ещё одна правда, и она в том, что Лань Сичэнь устал. Устал видеть везде призраков прошлого, плакать, не в силах вынести воспоминаний, снов, натыкаться на обломки той, безмятежной жизни. Он хочет жить. Поэтому пальцы ложатся на струны и начинают мелодию. Движения так же привычны, как дыхание, так же просто выходят из-под рук звуки. Когда становится понятно, что шесть месяцев без практики не смогли убить его игру, Лань Сичэнь позволяет себе украдкой взглянуть на своего слушателя. В руках Цзян Ваньиня позабытый чай, рассеянный взгляд направлен куда-то в сторону. Он чувствует себя всадником, сбившимся с тропы в лесу, и лес встречает одинокого странника пением – звучащей мелодией. В ней нет духовной энергии, и всё-таки она завораживает, не как магия, но как музыка, как что-то, что захотел с ним разделить Сичэнь. Для Цзян Чэна это чудо. Он всматривается в лицо Лань Сичэня, снова сосредоточенного на игре, гладит взглядом лоб, линию челюсти. Карие глаза светятся тихой радостью музыки, и это чудо для Цзян Чэна. Он знает, сколько внутренней работы требовалось этим глазам, чтобы снова начать улыбаться, сколько смелости необходимо Лань Сичэню, чтобы снова взять в руки гуцинь. И то, что он играет для главы ордена Цзян – тоже чудо. Они сражались спина к спине, были союзниками в войне и мире, но никогда – друзьями, а теперь Цзян Чэн сидит у него дома, пьет его чай и слушает его музыку, и всё это невероятно просто и легко. С людьми так никогда раньше не выходило, но с Сичэнем почему-то получилось. Что-то растет в груди, и дышать становится тяжело, ещё тяжелее – оторвать глаз от пальцев, перебирающих струны. Как будто комната, они оба, музыка застывают в янтаре, окрашиваются в медленное, тягучее золото. – Ах! – и всё пропадает, музыка обрывается, а Лань Сичэнь принимается растирать ладонь, и на лице его – смесь боли и удивления. – Что-то не так? Позвать врача? – суетится испуганный Цзян Чэн. – Не стоит. Просто свело. Неудивительно, – улыбается он маленькой победе, – я давно не играл. – Где-то есть согревающая мазь, – он больше думает вслух, чем обращается к собеседнику, – В шкафчике в спальне? – Я принесу, – срывается с места Цзян Чэн, желая быть полезным. Он возвращается с мазью и чистыми тряпками, и, присев рядом с Сичэнем, отнимает у него ноющую руку. – Я могу сам, – протестует тот, но не убирает руки, и Цзян Чэн продолжает своё дело: зачерпывает немного мази из горшочка и наносит на протянутую ладонь, легко массирует, оборачивает тканью. – Можешь, но я могу аккуратнее. Кто, думаешь, бинтовал Цзинь Лину коленки, пока тот не вырос? Это чистая правда. Лань Сичэнь, конечно, терпеливее ребёнка, и не стремится вырваться и убежать играть снова, но действия одни и те же, и Цзян Чэн, обматывая чужую ладонь витками белой ткани, теряется на мгновение в воспоминаниях. Как держал маленькую ручку, как вот так же накладывал повязку, как после каждой перевязки целовал, чтобы не болело. Племянник вырос, он теперь – глава важного ордена, а Цзян Чэн, как сентиментальный дурак, помнит каждую царапину на коленке, каждую пустяковую рану. Он заканчивает, аккуратно завязывая концы повязки, и целует ладонь прямо в центр по старой привычке, а затем, поднимая глаза от своей работы, встречает растерянный взгляд Лань Сичэня. Его рот приоткрыт в изумлении, глаза распахнуты, и кажется, что он замер и не дышит. «Боги, что я натворил?!» – проносится в голове у Цзян Чэна, а затем, вместо ответа или объяснения, он подхватывает горшочек с мазью и относит на место, что дает ему пару минут – нет, даже секунд – чтобы собраться с мыслями. Когда он возвращается, Лань Сичэнь осматривает повязку, и Цзян Чэн выпаливает первое, что приходит в голову: – Не туго? – Нет, благодарю вас, – Сичэнь поднимает на него глаза. Те снова улыбаются, без тени испуга или удивления. – Ещё чаю? – С удовольствием, – выдыхает Цзян Чэн. Кажется, они оба решили, что о произошедшем можно забыть, как будто ничего не было. Так будет лучше, думает Цзян Чэн, садясь на привычное место напротив главы ордена Лань. Совершенно неважно, что рука у главы ордена Лань теплая и сильная, и её хочется поцеловать ещё раз. Так будет лучше для всех. *** Облачные глубины снова в белом: снег сменился цветом вишневых деревьев, и земля устелена ковром из белоснежных лепестков. Стоя на веранде ханьши, Цзян Чэн позволяет себе погрузиться в воспоминания о времени, когда он впервые увидел эту красоту – тогда он был здесь не на правах главы ордена и друга, но как простой ученик. Да, были времена! Он тогда впервые оказался вдали от дома, от теплых юньмэнских зим; холод будто иглами колол пальцы, ветра пытались стащить плащ. Он ждал весны, и она пришла во всем своем великолепии.. Она ничем не отличалась от этой весны – такая же зеленая, кристально чистая, мир выходил из-под снега будто умытым, но в тот момент Цзян Чэну казалось, что природа и его взяла с собой и воскресила после долгой, жуткой зимы. Он сомневается, сможет ли когда-нибудь ещё почувствовать себя так же. Лань Сичэнь присутствовал в его жизни и тогда – постоянно рядом, но всегда на границе зрения, красивый, недосягаемый силуэт. Сейчас он копошится в ханьши, убирая на место чашки и чайник, давая Цзян Чэну немного тишины после их долгой беседы. Да, он уже не мальчик, очарованный красивым лицом и обходительными манерами, но и Сичэнь сейчас – другой человек. Он заново собрал себя по кусочкам и все еще способен – даже после предательства – верить в людей, искать в них лучшее. Цзян Чэн хочет видеть каждую его улыбку, видеть его счастливым – и быть тем, с кем не нужно притворяться, что все хорошо. С момента, как он впервые навестил главу Лань в его уединении, они обменивались не только приятными разговорами и (поначалу несмелыми) улыбками, но и ночными кошмарами, тревогами и заботами. Цзян Чэн надеется, что они друзья – а всё, что мечется в его груди, лишь заслышав приближающиеся шаги, не имеет значения. Лань Сичэнь выходит из комнаты и, присоединившись к нему на терассе, жмурится, как кот, на яркое солнце. Цзян Чэн украдкой любуется его лицом, не зная, как скоро им предстоит увидеться вновь: весна самая ответственная пора, если не хочется голодать весь следующий год, и все же он старается время от времени выкраивать хоть полдня на полет в Облачные глубины. Хотя бы полдня чтобы увидеть его, убедиться, что все в порядке и раны в душе по-прежнему заживают, услышать его голос и его музыку, может быть, перекинуться парой слов с братом, если тот в Гусу – и домой, к привычному одиночеству и письмам, утоляющим тоску до следующей встречи. Сичэнь наконец заговаривает, но голос не нарушает тишину, скорее сливается с шелестом листьев, журчанием горных рек, пением птиц: – Я решил завершить мое затворничество. Цзян Чэн кивает. Он был свидетелем тому, как хрупкое "если когда-нибудь" в планах о жизни не в уединении менялось на твердое "когда", как крепла уверенность в своих силах и отступали призраки прошлого. Это было вопросом времени. Каждый шаг, который Сичэнь делал навстречу жизни, отзывался теплом в груди, как будто Цзян Чэн лично смог чем-то помочь ему оправиться после падения. Они не раз об этом говорили, и всё же Цзян Чэн спрашивает снова: – И каковы твои дальнейшие планы? Лань Сичэнь пожимает плечами. – Руководить орденом. Играть музыку. Охотиться. Вероятно, жениться… – по тону понятно, что идея, так или иначе, причиняет ему боль, – …если, конечно, кто-нибудь захочет выбрать меня своим спутником... – Сичэнь! – так в этом проблема? "если кто-нибудь захочет" – он себя слышит, когда говорит? Понимает ли свои слова? Цзян Чэн почти уверен, что в мире нет человека, который бы не мечтал назвать Лань Сичэня своим мужем. – Что? – не понимает его собеседник. Цзян Чэн, сдерживаясь, пытается объяснить: – Я напомню, ты всё ещё первый в списке завидных холостяков в нашем поколении, всё ещё глава своего ордена и прежде всего – ты хороший человек. Если тебя не заваливают предложениями о помолвке, то только потому что думают, что ты ещё в трауре, и мне кажется, надолго их терпения не хватит, – слова льются, как река в половодье выходит из берегов, и поток несет его дальше и дальше. – Боги, да если бы я только мог, я бы предложил тебе руку и сердце. Здесь и сейчас. – Цзян Чэн... – шепчет Лань Сичэнь, и первое имя действует, как ведро воды, вылитое на голову спящему. Глава Цзян осознает вес своих слов, жар своих слов, и то, что их уже не получится вернуть обратно. И поступает как истинный мужчина и глава ордена: – Прошу простить меня за несдержанность. Мне следует уйти, – но прежде чем он успевает сделать шаг, чужая рука ловит его за запястье и не дает двинуться. Сичэнь, не в силах сразу заговорить, но стремясь выразить все, что его волнует, прижимается губами к костяшкам руки Цзян Чэна, и тот замирает. – Пожалуйста, – наконец говорит Лань Сичэнь, – если ты чувствуешь то же... если ты... я... – он окончательно теряется в словах, выдыхает и начинает сначала, смотря прямо в глаза: – Я люблю тебя, Цзян Ваньинь, Цзян Чэн, я… Давно. Я и не думал говорить, мне всё равно – лишь бы ты был рядом. Но то, что ты сказал... Могу ли я надеяться? Могу ли я рассчитывать, что мои чувства взаимны? Ошарашенный таким поворотом разговора Цзян Чэн не может вымолвить ни слова. Он кивает – резко, стараясь разбить охватившее его оцепенение – а затем, думая, что этого не достаточно, выдыхает "Да". Лицо Сичэня озаряется улыбкой. Он выдыхает радостно, а затем еще раз целует тыльную сторону ладони, которую все это время не выпускал из рук. Когда он поднимает голову, Цзян Чэн встречает его губы поцелуем. *** Ланьлин, конечно, прекрасен летом, но никакие самые превосходные цветы не искупят духоты залов, в которых проходят собрания кланов. Хотя, может быть, в нарастающей головной боли виноват не воздух, а бесконечные разговоры – переливание из пустого в порожнее, обсуждение давно набивших оскомину тем, нежелание идти на разумные уступки. Цзян Чэн направляется к выходу, чтобы прогуляться по саду и развеяться, когда рядом появляется знакомый силуэт – и сердце замирает. – Разрешите составить вам компанию, глава ордена Цзян? – с несмелой улыбкой спрашивает Лань Сичэнь. Лань Хуань. Их отношения еще в новинку обоим, но оба были заняты делами орденов и не могли видеться так часто, как хотелось бы, так что бумага и чернила для них проще слов и прикосновений. Пока. – Конечно, глава ордена Лань, – отвечает Цзян Чэн с такой же улыбкой на лице. Бок о бок они выходят из зала и, не сговариваясь, сворачивают в обычно более укромную часть дворца, к дорожке, обрамленной высокими цветами. Молча они наслаждаются присутствием друг друга и свежим воздухом, думая каждый о своем. Цзян Чэн, например, размышляет, не переплести ли пальцы их рук, но впереди видны две фигуры, и он не рискует. Они продолжают идти и расстояние между ними и другими прогуливающимися уменьшается и их можно разглядеть четче: одежды одного из вассальных кланов Цинхэ Не, один постарше, другой моложе (наверное, это его первая конференция). Приближаясь, Цзян Чэн слышит их разговор и тут же холодеет: – Он говорил, что Старейшина Илинь виновен в смерти его семьи, а теперь пускает его в саму Пристань Лотоса! – всплескивает руками старший. – Всё-таки они были братьями, – пытается неуверенно возражать его спутник. – Были бы братьями – Цзян Ваньинь бы не отрекся от него тогда. Говорю тебе, здесь что-то не чисто, – а затем добавляет, тише, – и Ханьгуань-цзюнь ходит за ним, как привязанный. Не думаешь ли ты, что тот по собственной воле бы связался с таким человеком? – Дядя, что вы хотите сказать? – Да, дядя, – сквозь зубы цедит Ваньинь, – что вы хотели сказать? Все его тело напряжено до предела, руки сжаты в кулак и Цзыдянь искрит, но пока не превращается в хлыст. Ему только жаль, что Сичэнь увидит его таким, но справиться со злостью он не в силах. Будь что будет. – Глава ордена Цзян, Цзэу-цзюнь, – двое впереди подпрыгивают от неожиданности и, обернувшись, склоняются в низком поклоне. Их руки дрожат, а глаза мечутся, не зная, на чем остановиться – на лице Саньду Шеншоу, на цветах или земле. – Я бы хотел вырвать ваши языки и повесить их над воротами, как флаги, – ровным сильным голосом, прикрывающим плохо скрываемую ярость, отчитывает их Цзян Ваньинь, – но боюсь, это не понравится ордену Цзинь и расстроит моего спутника. Хотя вы и его брата успели вплести в свой рассказ, так что я не уверен. Наслышанные о его темпераменте представители младших кланов едва ли не дрожат, но Сичэню их не жаль. Разговаривать за спиной о других – недостойно и запрещено правилами Гусу Лань, а с угрозами главы ордена Цзян дело просто – если бы их действительно хотели привести в исполнение, на разговоры время бы не тратилось. И все же он кладет руку на предплечье Цзян Чэна, надеясь успокоить спутника – для его же блага. Тот не расслабляется, и голос его все так же тверд и опасен, но он говорит: – Убирайтесь. Впредь держите свои рты на замке, – и несчастные уносятся со всех ног вдоль пышных ланьлинских пионов. Сичэнь одним движением загораживает скрывающихся от Цзян Чэна, вставая с ним лицом к лицу: – Ваньинь, смотри на меня, – просит он. – Дыши. Сичэнь берет сжатый кулак в свои ладони, не боясь сиреневых искр, и по одному разжимает пальцы: на внутренней стороне остаются четыре следа-полумесяца. Цзян Ваньинь со всхлипом втягивает воздух и шепчет яростно: – Как они смеют. Они не знают – как они смеют так говорить? Как? В голосе его слышится отчаяние. Тринадцать лет боли, гнева, тоски, а затем время после воскрешения Вэй Ина – годы примирения, старых обид, ностальгии – всё, чтобы отношения между двумя героями Юньмэна наконец не ранили ни одного из них. Но что об этом знают люди? Судьба сыграла с братьями злую шутку, и история не будет добрее. Неужели досужие сплетни – все, что останется от них? От всех них? – Дыши, любовь моя, – шепчет Сичэнь и целует ладонь руки, на которой ещё искрит Цзыдянь. Цзян Чэн свободной рукой прикрывает глаза, скрывая слёзы, и делает, как ему сказали, пару глубоких вдохов, а затем еще тише, чем прежде, шепчет: – Прости. Я опять устроил скандал из пустых сплетен. – Я люблю тебя, – отвечает Сичэнь. – Мне нечего тебе прощать. И это правда. Всё, что чувствует Цзян Чэн, кипит и переливается через край, и он готов защищать свою любовь и своих любимых – до последнего вздоха, до последней капли крови. И если таким образом он наживает себе врагов – тем хуже для них. Враги Цзян Ваньиня никогда не узнают, как звучит его смех, как легки штрихи его письма, когда кисть едва успевает за полетом мысли, как его бархатный голос разливается в теплом ночном воздухе над рекой… И хорошо, потому что глава ордена Лань совершенно не намерен делиться. – Можно я обниму тебя? – спрашивает он, и, получив согласие, прижимает к себе. Рядом с ним, чувствует Сичэнь, нет ничего невозможного. Все, что когда-то казалось плодом буйной фантазии – жизнь после разбитого сердца, счастье, любовь – всем этим стал для него Цзян Чэн. Они стоят, обнявшись, пока тот не произносит: – Пора возвращаться? – Пойдем, – нехотя отрывается от него Сичэнь. Будет подозрительно, если они не вернутся, но после всех дискуссий и банкетов он отведет Цзян Чэна в свои покои, и либо они оба забудут на время о существовании других людей, либо он будет обнимать Цзян Чэна, пока тот не прольет все невыплаканные слезы и не заснет, наконец, спокойно. *** После целого дня разговоров, церемоний, музыки, тишина спальни кажется благословением. Они наконец-то, наконец-то вдвоем, и только луна в окно видит тихое счастье новобрачных, нежные улыбки на обоих лицах. Свечей не зажигали, так что лицо Сичэня освещает только лунный свет, подчеркивающий скулы, линию челюсти, высокий лоб без привычной ленты – она у Цзян Чэна на запястье. Тот в очередной раз за день любуется своим теперь уже мужем. Боги, как ему идет красный… Он все еще не верит, что дружба между ними из мимолетных касаний и неуверенных признаний смогла вырасти в нечто подобное, что он не спугнул её резкими словами, не отвратил своим характером, не задушил слепой ревностью. На долю Цзян Чэна выпало столько боли и разлук, что поверить после всего случившегося судьбе, вручившей чудо, было нелегко. И все же, вот они – в спальне новобрачных, в объятиях друг друга, счастливые и целующиеся. Но осталось кое-что, и Цзян Чэн разрывает поцелуй: – Подожди, – и сразу же добавляет, чтобы не испугать супруга: – Ты отдал мне свою ленту. Я бы хотел... – он запинается, не зная, как выразить все, что чувствует. Вместо этого он говорит – Позволь мне. Цзян Чэн снимает с пояса юньмэнский колокольчик. Он, как велит традиция, сам сковал его будучи еще подростком, перед тем как получить свое второе имя и вступить в мир "взрослых". Были годы, когда колокольчик почти немел – когда злоба и горечь затапливали все другие эмоции, и оставалась только ярость. Рядом с Сичэнем колокольчик пел, переливался серебряным голосом, и потому то, что Цзян Чэн собирался сделать, было правильным. Он вкладывает колокольчик в руку Сичэня, и тонкие пальцы музыканта и воина смыкаются бережно вокруг металла. Не прерывая движения, Цзян Чэн подносит руку к губам и целует костяшки. "Это мое сердце, – не говорит он вслух, – теперь оно твое". Сичэнь разгибает пальцы, чтобы полюбоваться на светлое серебро на ладони. Он целует колокольчик, а затем, отложив его на столик у кровати, так же бережно берет в руки лицо владельца и целует его. Впереди ночь, впереди – жизнь, и они проведут её вместе.