Please, stay strong

      Многих людей любовь очень здорово сломала. Раздавила, разбила на кровоточащие осколки, смотрела с презрением в карих глазах и с искривлённой улыбкой на бледных устах, а потом хлестала по щекам, роняла на асфальт и заставляла смотреть в небо, полное либо слезливых туч, либо белых-белых, далёких-далёких точек звёзд.       Все искали потерянный нами самими рай в людях, которым на нас было наплевать. Мы выбирали на роль ангелов всегда не тех.       И я однажды выбрала не того.       В тот самый день впервые за год зацвела вишня. Лёгкий ветерок перебирал мои волосы, заплетённые в два хвоста, пытался вить косы, которые я никогда не заплетала, доносил до меня запах выпечки из соседней пекарни. Я поправила сумку на плече, звякнув брелоками в виде мышек, и повернулась, чтобы пойти к школе. На губах была улыбка — я искренне обожала тёплые весенние дни, когда всё расцветало, когда птицы наконец-то пели. Всё весной возрождалось.       Возрождалась и я.       Тяжёлая депрессия после предательства близкого человека отступала маленькими шажками. Она время от времени напоминала о себе, но я уже более-менее мыслила здраво, чтобы понимать: порой люди не стоят того, чтобы из-за них плакать, размазывая макияж по лицу, а потом резать руки, оставляя воспалённые красные царапины, которые заживали некрасиво, неэстетично. А потом чесались, принося собой напоминание о тех страшных временах. Мама и моя подруга помнили, как я буквально кидалась на стенку из-за чувств к тому парню, Чхве Субину. Помнили то время, когда я пришла домой в слезах и призналась, что Субин со мной играл, что у него была девушка на стороне. Тогда поклялась больше не доверять парням, которые дружили с другими девочками. Они ведь не стоят доверия, да?..       А через два дня у меня начались истерики, попытки суицида и всё остальное, что могло вылиться в очень серьёзные последствия. Дурой я была. Дурой, не думающей о чувствах других. Я хотела, чтобы моя боль прекратилась. Хотела, чтобы всё забылось, как страшный сон: все его ласковые объятия, неловкие поцелуи в щёку и его «Йеджи, если бы я обладал целым миром, я бы бросил его к твоим ногам». Только я не учла, что он мог кинуть этот самый мир под ноги любой девушке.       В то время мне было тяжело. Однажды в припадке я хотела повеситься, долго из вещей делала что-то типа верёвки, молчаливо глотая слёзы, ставила табуретку на пол, привязывала личную импровизацию к люстре, но мама вовремя пришла с работы, буквально сдёрнула меня с табуретки, а потом мы вместе плакали, обнимаясь. С того момента я не находилась в комнате одна: моя подруга Черён, жившая в соседней квартире, но после моего излечения переехавшая в другой район города, переселилась ко мне с позволения собственной матери, поддерживала, выхаживала меня вместе с моей мамой. Именно Ли настояла на том, чтобы я пошла сначала к школьному психологу, а потом дальше. И именно благодаря Черён мне поставили этот страшный диагноз.       Депрессия.       В тот день, когда цвела вишня и я шла в школу, я впервые увидела его: ничего особенного. Простой серый костюм, хорошо сидящий на мужской фигуре, встрёпанные тёмные волосы, будто не выспался, в ушах проводные наушники, а глаза уставшие. Будто он уже уработался, познал все прелести жизни. Мы пересеклись взглядами — моим восторженным и его уставшим — и сразу отвели их, будто испугавшись. Сердце отдалось чем-то, и я ускорила шаг, направляясь к школе.       Откуда же я знала, что по истечению года обучения в одной школе мама переведёт меня в другую?       И откуда, главное, я знала, что в тот день в сером костюме мимо меня проходил учитель данной школы?       В первый день учёбы в новой школе я познакомилась с ним. Видела его по частям: вот пальцы коснулись густой тёмной шевелюры, вот уставшие глаза-полумесяцы отсканировали меня с головы до ног и пришли к выводу, что я ученица. Ученица его класса, в котором он классный руководитель. Я зажато поклонилась, и длинные волосы спали на грудь, когда должны быть за спиной. Мне было неловко находиться рядом с ним, потирать запястья, которые огнём жгло, а ему было хорошо. Он расслабился. И улыбнулся.       — Я позабочусь о тебе, Хван Йеджи, — сказал Мин Юнги, учитель старшей школы.       Только вот откуда я знала, что эти алые губы лгали?       Не позаботился обо мне, разбил, как китайский фарфор. Не стал склеивать обратно, просто подмёл совком и выкинул. Так же поступают с испорченными вещами, да? Просто берут и выкидывают. Он ведь как раз был из таких, что могли причинять боль одним своим видом, одним нажатием на какую-то нить, которая оборвётся в животе и заставит скорчиться от боли. Спасибо, что сломал меня однажды, Мин Юнги, ведь мне так не хватало этого. Спасибо, что вынул горящее сердце из моей груди и сжал его, кидая потом к своим ногам и пачкая кровью дорогие лакированные ботинки и собственные руки.       А ведь он был первым человеком, которому я доверилась. Он был первым человеком, к которому я прильнула всем телом, прося не отпускать. И он не отпускал. Держал в те самые моменты, когда мне было невообразимо больно. Улыбался, когда я была хмурой, и я улыбалась в ответ, поправляя цветные резинки на волосах. Обнимал, когда я просила, делился теплом. Но, к сожалению, это был случай, когда все плюсы меркли на фоне минусов, когда человек был совершенно не таким, каким я создала его у себя в голове. Любил школьниц? Да. Такого можно было бы назвать педофилом, на самом деле. Но никто не называл. И я молчала.       Я помнила тот миг, когда поняла, что влюбилась. Полюбила даже. До дрожи, больно, невероятно так, что самой стало неимоверно страшно. Мы всего лишь пересеклись взглядами после урока, и я поняла, что пропала. Полностью. Без остатка. С головой. Будто в бездну упала камнем, разбилась, но осталась живой. Я убежала от него в следующее мгновение как от огня. Сидела в кабинке школьного туалета, запершись, притянув колени к себе, и восстанавливала дыхание. Говорила себе собраться, оставаться сильной, не показывать ничего. Я буквально не знала этого учителя, пересекалась с ним только на учёбе, а тут появились чувства.       Чувства, до одури вскружившие молодую голову и шепчущие, что у меня не всё потеряно, раз я ещё способна влюбиться. Ведь, переставая любить, человек перестаёт быть человеком, становится копиркой с себя самого, становится бесчувственным, бесстрастным. А я была полна чувств, жизни и страсти, которую я не смела показывать молодому мужчине, что был на семь лет меня старше. Внутри жглись костры, по венам тёк металл, когда Мин Юнги проходил мимо, касался, будто невзначай, улыбался. Я не знала, почему влюбилась именно в него — он не напоминал Субина, казался надёжным. А ещё он светился каждый раз, когда я смотрела на него.       Окончательно приняла я свои чувства лишь спустя полгода. Я боролась с собой, билась, подавляла, а потом перестала даже замечать, когда, обнаружив учителя одиноко сидящим на скамейке на крыше, подсаживалась и подавала палочки, чтобы он поел вместе со мной. Это было как-то естественно, как-то спокойно, будто к нему каждый день подходили ученицы и протягивали еду. Либо Мин Юнги настолько привык к моей заботе, что уже безропотно принимал её. Доверял мне.       Смешно.       В те моменты, когда мы сидели рядом и обнажённая кожа ног касалась его штанин, я говорила себе оставаться сильной. Не поддаваться искушению закинуть ногу на его бёдра, пересесть на колени и поцеловать, будто пытаясь одним только поцелуем вытянуть из него душу. А я слепо любила её, эту душу, хотя бесконечно не могла понять, что же в ней пряталось. Пыталась пробраться через терновник, но шипы ранили лицо, руки, рвали одежду. А я боролась с потаёнными глубоко в сознании желаниями и мечтала, изнывала, надеялась на прикосновения с его стороны. Он видел это, спорю, видел точно.       Но не предпринимал ничего.       Он поступал так — просто игнорируя проблему, — только до одного момента. До момента, который разделил наши жизни на «до» и «после», как бы это всё банально не звучало.       Однажды мне посчастливилось всё же попасть в маленький танцевальный зал, расположенный в школе. Долгое время мне не хотели выдавать ключи, говорили, что он давно заброшен, что станки, расположенные по периметру зала, сплошь потрескались, а зеркала покрылись пылью. Я долгое время сначала всё отмывала, не скажу, что чинила, так как физически не смогла бы. Когда зал был готов, я смогла там обустроить личное маленькое королевство, где могла отдаваться танцам. Одной из своих страстей.       Когда танцевала, я всегда надевала белые штаны, кроссовки и чёрный топ. Сначала шла разминка — обычные упражнения, где я прыгала, делала махи ногами, разогревалась. Потом шла растяжка, когда я буквально ломала себя на части и заставляла мышцы быть более подвижными. Это получалось сделать, и вскоре я кружилась в танцах, которые просматривала на разных видеохостингах. Хотела быть в своё время учителем танцев, но что-то не срослось, помешала моя травма колена чуть позже, в будущем, уже после окончания школы, из-за которой я поставила на своей мечте крест.       В тот день, когда я репетировала особо сложную связку, путаясь в ногах, в помещение вошёл он. Тогда я грохнулась на колени, волосы, вновь заплетённые в два хвоста, спали на лицо, загораживая обзор. Но я увидела его ботинки, следом штаны, а когда подняла голову, увидела и его лицо, внимательно наблюдающее за мной. Я глянула в зеркало и чуть покраснела, увидев всю картину, как мы стояли. Я была на коленях, он на ногах, и можно было подумать абсолютно разное. Именно поэтому я спешно поднялась, отряхивая руки и штаны.       — Простите, что потревожила ваш покой, учитель Мин, — мне казалось, что я сказала ему, будто привидению, но, на самом деле, Мин Юнги и был каким-то призраком этой школы: бледный, тихо шагающий, возникающий в те моменты, когда неудобно с ним видеться. Прямо как сейчас. — Я…       — Хван Йеджи, ты давно тут занимаешься? — я кивнула, глянув на часы. Прошло уже полтора часа с момента моего прихода. — Не хочешь ли выпить чаю?       Я застыла, отряхивая руки вновь. Я думала, что в тот момент он чувствовал мою смущённость, мою неловкость, которая отразилась на детском восемнадцатилетнем лице. Это было нормально — звать вот так вот ученицу на чай, улыбаться ей будто расслабленно, а потом развернуться к выходу, показывая, что он знал — я пойду следом, закрою танцевальный зал на ключ и выпью с ним чай в его тесном кабинете со стенами светло-горчичного цвета. Так всё и случилось. Электрический чайник кипятил воду, мужчина стоял передо мной, через стол, закидывая в две кружки по пакетику ароматного чая и по две ложки сахара. Его действия были отточенными, привычными лично ему.       Когда вскипел чайник, Мин Юнги налил воду в кружки и, размешивая сахар, протянул мне. Наши пальцы тогда пересеклись лишь на миг, и горячий напиток готов был пролиться мне на белые штаны, но я удержала кружку, улыбнулась. Мне было всё же немного неловко.       — Давно танцуешь? — мужчина ослабил галстук, присаживаясь напротив. Он просто поинтересовался, а я уже готова была выложить всё.       — Я танцую с детства, — отхлебнув чёрный чай с бергамотом, я улыбнулась. — Хочу пойти на прослушивание в агентство, я ещё рэп читаю, но танцы… учитель Мин, мне все говорят, что у меня талант танцевать, а вы видели же, как я танцевала? Как вам?       Мужчина осмотрел меня полностью. Его оценивающий взгляд прошёлся по моим скрещённым в лодыжках ногам, поднялся вверх, сталкиваясь с чуть выпирающими тазовыми костями, скользнул по груди, плечам, шее и, наконец, остановился на моём лице. Отбор по внешности прошла. Понравилась, можно сказать. Он улыбнулся, чуть показывая белые, как и его кожа, зубы. Я улыбнулась в ответ.       — Конечно же, видел. Ты великолепна, Хван Йеджи.       Ах! Моё имя так прекрасно звучало из его уст, что я опустила взгляд, улыбаясь, как полная дурочка. Потом всё же отхлебнула чай, тотчас же поднимая пугающие многих глаза. Я не знаю, почему люди отворачивались, увидев мои достаточно узкие, поистине азиатские глаза с лисьей хитрецой. Но Мин Юнги не чурался их. Он любил всматриваться в моё лицо, подмечать малейшие детали. Комментировал каждый мой жест, и семьдесят процентов моего смеха и ещё щепотка тепла были именно для него. Даже когда мы сидели на уроке, он продолжал, будто мы одни, немного заигрывать, называл ласково «моя хорошистка» и улыбался. Говорили, что я странным образом растопила его сердце.       Почему же этот день много чего поменял в привычном укладе моей жизни? Да всё просто. Мы с ним впервые говорили в полунеформальной обстановке, пили чай после моих занятий в танцевальном зале и общались. На те двадцать-тридцать минут мы забыли о своих социальных ролях, он называл меня «Йеджи-я» и забывал о педагогической этике. Я же, в свою очередь, забыла о том, что передо мной находился учитель. Человек, который должен давать мне знания в области экономики, бесполезного предмета, если быть до конца честной. В тот день он напоминал мне самого настоящего подростка, не взрослого, умудрённого годами и отягощённого знаниями, а такого, как я.       И с того самого дня многое пошло по причинному месту.       В первый день после летних каникул он меня поцеловал. Для всех пассажиров автобуса это выглядело обычной случайностью, ведь транспортное средство тряхнуло на ухабе, немудрено, что на хрупкую девчушку навалился мужчина, явно ей знакомый, и прижался губами к её губам. В тот момент я залилась краской, шептала «учитель», а Мин Юнги сжал мои пальцы своими и улыбнулся. Приятные ощущения? Конечно. Но мною сразу завладел страх, стоило понять, кто именно меня поцеловал. Осознание ударило сразу.       А ведь учителя не целуют своих учениц, не поднимают потом к собственным губам руки и не проводят по ним пальцами. Люди, давящие со всех сторон, машины на дороге исчезли. В тот момент остались только мы — я и он. А ещё его извинения, прозвучавшие максимально неискренне, ведь по лицу было видно — тщательно всё спланировал и наслаждался результатом, который лёг румянцем на моих щеках.       — Наша остановка.       Вести себя так, будто ничего не было, я не могла. Я шарахалась от него, завидев, убегала в туалет, а потом прислонялась к кабинке спиной и глубоко дышала, всей грудью. Не могла прийти в себя, даже школьная задира Рюджин не понимала, почему я не отвечала на её нападки. Подумала, что я заболела, а поэтому повела в медкабинет, взяв за запястье. Я не сопротивлялась.       — Я только один раз доведу тебя до дома, если у тебя всё же температура, — скрестив руки на груди, девушка с короткими синими волосами смотрела на меня. Её глаза были тонко подведены, отрицать, что она красивая, было бы кощунством с моей стороны. — А если у тебя ничего нет…       — Тридцать семь и два, золотко, — я не услышала приближения медсестры, даже не почувствовала того, как она вынула градусник. — Ты далеко от школы живёшь?       Я кивнула. Двадцать минут на автобусе — в принципе, это много. Рюджин вздёрнула меня наверх, сказав, что она моя подруга, и пошла к выходу. Сумку мою, лежащую на койке, она тоже взяла в свою руку, фыркнув на мои брелоки. Не понравились. Да всё равно.       Девушка еле отбрехалась от учителей, выбив всё же разрешение нам обеим уйти с уроков. Шин даже соизволила поправить мой шарф, ласково убрала за спину волосы и выдохнула. Я ж её от уроков буквально освободила — ей в тягость сидеть на скучных занятиях, слушать учителей и как-то запоминать материал для экзаменов. Поэтому она сейчас будет со мной обращаться хорошо, а потом отряхнёт руки и станет… как всегда. Стервой Шин Рюджин, которая будет насмехаться надо мной, над моим стилем жизни, увлечениями.       — Идём, Йеджи.       Я хоть и была старше на целый год, Рюджин никогда не говорила «онни». Опускала формальности, кривила губы в престранной ухмылке, но всё же она была хорошей подругой. Да, мы в будущем подружились. Крепко, хоть и не навсегда. Когда люди попадают в одну и ту же ситуацию, когда они сами, люди, похожи друг на друга своими страданиями, мыслями, они находят друг друга. Становятся родственными душами, которым можно выплакаться, с которыми можно поговорить. И мы с Рюджин понимали друг друга.       Дело в том, что девушка, как и я, занималась танцами. Был у неё такой учитель, который не то чтобы лез к ней, как Мин Юнги ко мне, но проявлял внимание. Выставлял её перед всей группой, даже проводил специально для неё дополнительные занятия. Она влюбилась. А он просто игрался с наивной глупышкой.       Даже у школьных стерв бывает до банальности разбитое сердце.       Всё время, пока мы ехали ко мне домой, я дремала на плече девушки. Она не возражала, явно понимая, что такую температуру сбивать нельзя. Моя остановка подкралась незаметно, я даже не сообразила, в какой момент оказалась на улице с Рюджин, которая держала меня за запястье и вела прямо к дому. Мамы дома не было, работа поглощала её с каждым днём всё больше. Шин вынула ключ из моей сумки, открыла дверь и вошла вместе со мной в квартиру.       — Какую заразу подхватить успела и где у вас тут аптечка? — девушка чувствовала себя прекрасно в моём доме, хозяйничала, уже даже чайник поставила греть. Перед глазами всё расплывалось, но я всё же заметила, что Рюджин протянула мне таблетки явно от головной боли и стакан с водой. Поблагодарив, я выпила горькую пилюлю. — Так что?       — Просто перенервничала, — ложь во благо. Незачем ей знать, из-за чего именно у меня поднялась температура. — Сегодня контрольная по… по математике у учительницы Ким. Ты же знаешь, какая она…       — Конечно же, знаю, какая она мразь, — девушка открыла окно на проветривание, вынимая из кармана пиджака пачку сигарет и зажигалку. — Я ж учусь здесь с младшей школы, знаю всех учителей. Куришь? — я покачала головой. — А я вот да. Так что терпи.       Кажется, в тот момент Рюджин поверила мне. Просто чуть посидела со мной, ни о чём не говорила, а потом обулась, взяла свою сумку и молча вышла из квартиры. Я сглотнула, прикрыла глаза и поняла, что ложь никогда никого не обойдёт стороной. Даже если ты зарекаешься лгать, когда-нибудь ты солжёшь. Потом привыкнешь ко лжи.       Прямо как я.       Мин Юнги позвонил мне вечером, когда мама обмотала меня пледом и ушла делать ужин. Температура только повышалась, а от высветившегося на экране имени вмиг стало плохо: сердце забилось чаще, во рту пересохло. Я провела пальцем по дисплею, принимая вызов, и приложила трубку к уху.       — Как ты себя чувствуешь? — учитель явно шёл домой, дышал достаточно тяжело.       — Вполне нормально, — я не хотела с ним говорить, не могла. — Я… учитель Мин…       — Я, как приду домой, вышлю тебе домашнее задание. Готовишься к зачёту. Пока посиди на больничном, хорошо?       Я не смела ничего сказать, просто улыбнулась, сказала «хорошо» и подождала, пока он сбросит вызов. Моё лицо было красным, я похлопала по щекам ладонями, чтобы прийти в себя, но чувства не хотели сходить, не хотели покидать судорожно бьющееся сердце. Мама застала меня в таком положении, когда я сидела, укутанная в одеяло, и хлопала себя по щекам, что-то бормоча.       Мама находилась рядом со мной, когда я ела, и наблюдала, чтобы я не прикасалась к телефону, даже когда пошли сообщения от контакта «учитель Мин». Я скрыто радовалась тому, что он мне что-то присылал, радовалась тому, что мама не задавала вопросов, что просто забрала у меня тарелку, прислонила ладонь ко лбу и сказала спать. Но, конечно же, я не спала. Я переписывалась с учителем, который объяснял мне решение задач на альтернативную стоимость. Я не особо понимала сам принцип, но слушала голосовые сообщения от учителя, просто наслаждаясь его голосом, тембром, смотрела в потолок и улыбалась.       Обычная простуда скосила на целую неделю, но даже когда я вышла на учёбу, то всё равно хлюпала носом. Рюджин относилась ко мне как прежде, снова включила заносчивую девицу, что-то бормотала мне вслед, но я не чувствовала к ней обиды. Мы были двумя обычными девушками, которые невольно пересеклись.       По странному стечению обстоятельств я оказалась последней, кто направлялся на зачёт. Я уже изрядно устала, успела два раза перезаплести хвосты, оправить форму и только тогда ступить за порог, закрывая дверь кабинета со стенами горчичного цвета. Я не поняла, в какой момент Мин Юнги закрыл дверь на ключ; возможно, он сделал это тогда, когда моя рука оторвалась от ручки. Но в следующую секунду я чуть прижалась к столу, а учитель дышал мне в губы, обнимая за талию.       — Учитель Мин…       Мне было страшно. Я чувствовала себя беззащитной, какой-то нелепой девочкой. Но как только мужчина обхватил меня за бёдра, приподнимая и сажая на стол, я поняла — он не видит меня нелепой, угловатой. Когда поцеловал, как в автобусе, не спрашивая разрешения, проводя по спине руками, поняла, что он видел во мне женщину. Женщину, которой мне ещё предстояло стать.       — Я скучал по тебе, — он провёл рукой по моей щеке, приподнимая подбородок, и оставил поцелуй на кончике носа. — А ты?       — Я скучала по вам, — хотелось рассказать о многом; о том, что я прослушала десятки раз каждое голосовое сообщение, о том, как чувства томили грудь и хотели вырваться к нему, о том, как я хотела его поцеловать, а может, быть ему больше, чем просто ученицей, с которой он тайком целовался.       — Давай только на «ты», хорошо? Здесь никого нет, кроме нас.       В какой-то момент я почувствовала, что объятия стали теснее, моя юбка всё больше задиралась, и вот Юнги уже сел в кресло, потянув меня за собой, только прислонил спиной к груди. Каждое касание отдавалось электричеством, я была напряжённой, натянутой, как тетива, а когда его рука заскользила по моему бедру, забираясь прямо под юбку, я начала паниковать. Страх — это нормально, особенно когда ты школьница, твой учитель соблазнял тебя прямо в школе, а от внешнего мира вас отделяла только дверь, запертая на ключ.       — Ты мне доверяешь? — поцелуй куда-то в шею, ласковое проведение носом по щеке — и я поплыла, с губ сорвалось «Да» и больше ничего.       Его пальцы просто и быстро залезли в моё нижнее бельё, прикасаясь к разгорячённой от его действий плоти. Я выдохнула, чувствуя его ласки, как он осторожно массировал клитор, как дышал мне в ухо. Вторая рука расстёгивала пуговицы на моей рубашке, добралась до лифчика и сжала ткань. Я пыталась сдержать углублённое дыхание, но когда мужчина осторожно ввёл в меня один палец, то пришлось закрыть рот ладонью, чтобы стон не вырвался наружу. Его заводило то, что я тихонько скулила в его объятиях, поддавалась на ласки, тянулась к его губам, целовала.       Мне всегда казалось, что люди касаются так друг друга только тогда, когда любят. И мне казалось, что Мин Юнги любил меня, не просто же так он буквально заставил меня ласками кончить, сжать его руку бёдрами, а потом, взмокшей, удовлетворённой, прислониться к нему, глубоко дыша. Я не ожидала, что учитель поднесёт пальцы к своим губам, смущая и заставляя зажмурить глаза. Мыслей не было, они улетучились, осталась только усталость.       — А зачёт? — такой дурацкий, но такой волнующий меня вопрос сорвался с губ, которые тут же поцеловали.       — Если я скажу, что тебе без надобности сдавать мне зачёты, ты обрадуешься или огорчишься? — он вновь поцеловал меня, более мягко, чем до этого. — Если ты будешь со мной встречаться, то у тебя будет автомат и по моим зачётам, и по моим экзаменам.       Казалось, я, влюблённая девчонка, была в странном сне, в котором исполнялись все мои смелые желания. Но нет, я находилась в реальности, мужчина, смотрящий мне в глаза, ждал ответа, а я не могла от счастья слова вымолвить, просто резко поменяла положение, теперь прижалась к его телу грудью, вжалась носом в плечо и начала плакать. Юнги испугался, кажется, впервые за время общения со мной, но всё же погладил по спине, поцеловал в висок.       — Я согласна.       Два слова поменяли наши отношения в корне. И после всего этого я однозначно поняла: он любит меня. Любит касаться, целовать, гладить, и я позволяла ему это делать только за закрытыми дверьми, чтобы нас не видели, не замечали. Он звонил мне по утрам, будя, а мама уже заставала меня сидящей на подоконнике, улыбающейся, расчёсывающейся, непривычно весёлой с момента окончания депрессии. Кажется, она даже начала плакать, когда я засмеялась над шуткой учителя.       — Я не знаю, кто он, но, кажется, он делает тебя счастливой.       А он и делал. Каждый день, находясь в школе, мы пересекались, здоровались, улыбались друг другу. Порой заходили к нему в кабинет и украдкой целовались, он гладил меня, обнимал. Мы были молодыми, оба влюблёнными, хотящими насытиться каждой клеточкой тела рядом. Я рассказала ему о том, что мама заметила улучшение моего состояния, явно хотела с ним познакомиться, но Юнги остановил меня — не время, мы оба пока к такому не готовы, а я лишь кивала. Мы не готовы, да.       Но я была слишком пылкой. Слишком любящей. Стеснялась, конечно же, при всех подсаживаться к нему в кафетерии, но крыша, на которой мы встречались по средам, принадлежала только нам. Каждый вечер вторника я готовила на двоих, запаковывала бэнто и приносила в школу. Юнги улыбался моей заботе, ел, сидя рядом, осторожно оглядываясь, целовал, а потом в сумке у себя я находила маленькие подарки, улыбалась, прижимала к сердцу и прятала от любопытных глаз одноклассников.       Они тогда поняли, что у меня появился поклонник, говорили, что не знали, кто это, а сама я явно не могла себе положить такое в сумку, а потом на публику разыграть искусственное чувство удивления. Они знали — я редко лгала, и если говорила, что не знаю, кто мне присылал подарки, то действительно не знала. А Юнги в эти моменты улыбался, переглядывался со мной, писал будто кому-то сообщение, но, на самом деле, они приходили мне. Но телефон был всегда на беззвучном режиме, оттого никто ничего не сопоставлял.       Наше первое свидание случилось неожиданно. Писали контрольную работу, он снова что-то набирал на своём телефоне, а отослав, посмотрел на меня, слегка кивая. После сдачи теста я открыла наш чат, прочитала сообщение, в котором говорилось «сегодня после школы у меня в кабинете», и лишь кивнула, убирая телефон в сумку и уходя из класса. В тот момент, когда я проходила мимо Юнги, он наклонился, прикрывая глаза, и легко шепнул «люблю». Это было первое его признание, такое тихое, осторожное, как и моё прикосновение пальцев к его руке.       А Шин Рюджин что-то остро стала подозревать с того времени.       Когда я мыла в туалете руки, она выгнала остальных находящихся там девочек, пригрозила им расправой, захлопнула дверь и смотрела на меня. Не как на врага, нет, с лёгким интересом, с каким-то предостережением. Она выключила кран, из которого текла тёплая вода, и бросила мне рулон бумажного полотенца, который находился на подоконнике. Я спокойно оторвала бумажку, вытерла руки и выкинула её в корзину.       — А ты девочка с перчинкой, оказывается, — заговорила двумя секундами спустя, когда я обернулась и уставилась на девушку. Рюджин смахнула с плеч короткие синие волосы и улыбнулась. — Давно ли ты спишь с учителем Мином?       Моё сердце пропустило будто пять ударов сразу. Голова закружилась, и я опёрлась о хлипкую раковину, чтобы не упасть. Страх накрыл с головой, заставил сглотнуть сухой комок в горле, а потом выпрямиться, начать смеяться девушке нервно в лицо и отрицать любые её слова. Мы же не спим. Мы любим друг друга.       — Голова поехала? — Шин остановила мой хохот одной только фразой. Я резко схватила свою сумку, хотела было выскользнуть из помещения, где тошнотворно пахло хлоркой, но девушка вцепилась в мои плечи, впечатала в плитку и заглянула прямо в глаза. — Йеджи, я тебе говорю по-хорошему. Ничем таким прекрасным отношения с учителями не закончатся. Мин Юнги просто воспользуется тобой и бросит.       — Почему ты так в этом уверена? — я схватила её за руку, отдирая от себя, и нахмурилась. — Что, он тебя бросил, раз ты такая?       Рюджин молчала. Смотрела прямо на меня и явно думала, что сказать. Она была умной девушкой, судьба просто над ней немного поиздевалась, надавала пощёчин, опыта. Я уже хотела оттолкнуть от себя задиру, чтобы она пошла по своим делам, как Шин просто взяла свою сумку и направилась к выходу из туалета.       — Эти взрослые мужики от школьниц хотят только секса, — её рука остановилась на ручке двери. — Посмотрим, как ты заплачешь, когда он воспользуется тобой и бросит.       Дверь, отрезающая меня от коридора, полного учеников, закрылась со звонком на урок. Я всхлипнула, но всё же подавила в себе рыдания, другие эмоции, схватила сумку и направилась на занятие. Целый час сидела, ничего не замечала, не воспринимала, на автомате делала то, что говорили. Обдумывала раз за разом слова Рюджин, попыталась их выкинуть из головы, но не получилось — кажется, засели намертво, пустили во мне корни, и я смотрела на ситуацию уже под другим углом. Странным, непривычным для себя.       Но после уроков всё равно пошла к Юнги.       То свидание было до скрипа стандартным. Мы тихо вышли из школы, направились в кафе и выпили чаю с пирожным. Единственное, что спасало — наши разговоры, его смех. Наше счастье было хрупким, как кости новорождённого, но мы даже не замечали, опьянённые счастьем и друг другом, что молодая учительница смотрела на нас. Наблюдала, а потом сфотографировала картину, разворачивающуюся перед ней. Благо, мы тогда не целовались, даже толком не касались друг друга — просто смеялись, весело проводили время, а потом, получив чек, ушли.       Я не знала, сколько всего у нас было таких беглых свиданий. Все дни смешивались, как в блендере, и я не помнила, в какой момент он сказал «а об этом свидании говорить маме не обязательно». Я отпросилась на ночёвку к какой-то подруге, которая жила на другом конце города, но мы с Юнги провели ночь вместе. Начиналось всё невинно: какой-то фильм, на самом деле, дико неинтересный, и я только потом поняла: Мин специально взял этот фильм, чтобы выключить его на середине, когда мы потеряем в нему интерес и можно будет заняться более интересными вещами, от которых краснела кожа, которые пробуждали что-то звериное.       И в тот день, когда Юнги, уложив меня на лопатки на своей кровати, целовал, пытаясь снять с меня футболку, я будто слышала вопли в своих ушах. Вопли себя из будущего, которая просила остановиться, не продолжать, не поддаваться. Просила не целовать в ответ, к сердцу прижимая, не раздвигать ноги, чтобы мужчина устроился удобнее. Когда снимал футболку, то целовал уже ключицы, оголённую под одеждой грудь, а мне было неловко, хотелось отгородиться, прижать к себе руки. Я стеснялась.       Но Юнги раскрепощал. Медленно целовал живот, потом потянул на себя, стягивая с ног спортивные штаны, а я вцепилась в нижнее бельё, чтобы хоть что-то осталось на мне, но мужчина убрал мои руки, снова переходя к губам, целуя и позволяя стянуть с его тела футболку. Я долгое время просто прижималась к нему, слушала дыхание, сердцебиение, касалась губами обнажённой кожи груди, чувствовала осторожные прикосновения к своему телу.       — Если не хочешь, я остановлюсь.       Но я поцеловала его, прижимаясь к учителю ещё сильнее, и выдохнула «Не останавливайся». Он целовал меня до умопомрачения, до чёрных точек перед глазами. Снимал с нас обоих бельё и говорил не волноваться, он не сделает мне больно. Я же ему доверяю, а значит, боли не будет. Но боль была. Я не видела, когда он раскатал по члену презерватив, но он подхватил меня под бёдра, целуя меня со всей свойственной нежностью, и осторожно стал проникать в меня пальцами. Медленно, палец за пальцем, заставляя меня шикать, стонать, зажимая рот ладонью. А когда член заменил пальцы, я в секунду почувствовала странное одухотворение, заполнившее меня полностью и заставившее поджать пальцы ног. Больно было лишь немного, совсем чуть-чуть.       Мин Юнги был нежным со мной. Его движения плавные, спокойные, будто я не девушка, а какое-то божество, к которому надо осторожно прикасаться. И я чувствовала себя таковой, особенно, когда он увеличивал темп, целовал шею, держал мою руку в своей и говорил, насколько я хороша. Он старался сделать мне хорошо. Я ничего не почувствовала, если быть честной. Только осталось странное ощущение внутри живота, сбитое дыхание и мокрое от пота тело.       Мы заснули в объятиях друг друга, уставшие и счастливые. И жаль, что наше счастье, когда мы полностью принадлежали друг другу, продлилось не так долго, как нам хотелось.       Ведь на следующей неделе уже буквально весь педагогический состав знал, что Мин Юнги спит с ученицей. Со мной. С Хван Йеджи.       Я чувствовала себя оплёванной, когда стояла перед учителями на педсовете и глотала слёзы. Юнги не находился рядом со мной. Я видела его опущенную голову из-за плеч учителей, которые говорили мне что-то, хотя, чисто теоретически, должны были делать выговоры ему. Я же ученица. Я же девочка. Мои права должны отстаивать, а не давить, будто я совершила мерзкое преступление. Действительно, я совершила что-то мерзкое: всего лишь-то занялась сексом с учителем, которому должна была явно целомудренно отказать.       После того давления меня выперли за дверь. В голове стоял гул, из глаз текли слёзы, и я скатилась по стенке, садясь на корточки и опуская лицо. Я ждала целый час, пока Юнги выйдет из кабинета. Но, к сожалению, как только за ним закрылась дверь, как только я бросилась ему в объятия, он меня оттолкнул от себя, дико посмотрел и одними губами прошептал слово, которое разбило меня вдребезги.       «Ненавижу».       Он говорил мне «люблю» много раз во время наших свиданий, во время, когда имел меня на собственной кровати. Но одно его «ненавижу» стоило всех этих признаний, обесценило их. А я ведь любила его. Любила в тот момент, когда он сказал «ненавижу», смял бумагу, находившуюся в руках, и бросил в меня. Будто я заслуживала это. Будто я заслуживала ненависть с его стороны, громких, вязких, словно смола, слов, действий, которые показывали всё его презрение ко мне.       В тот момент мне показалось, что он никогда и не любил меня. Говорил обыкновенные, ничего не значащие слова-клише. Они не были искренними. А вот «ненавижу» было искренним. Это чувствовалось до кончиков длинных волос, до кончиков пальцев рук. Я разрушила его карьеру учителя, разрушила вдобавок и свою школьную жизнь, потому что не только педагоги знали «обо всём», как нам сказали. Они буквально заставили Юнги подписать заявление об увольнении по собственному желанию, пригрозили статьёй устава, кодексов, в которых я не разбиралась, и он ушёл. Ушёл, оставив меня униженной перед всей школой, обсмеянной из-за углов, исподтишка.       Похоже, так поступают настоящие мужчины.       Меня никто не жалел. Вслед неслись смешки, кто-то, казалось, что-то в меня кинул, а я глядела на удаляющийся от здания школы абрис учителя. Чувствовала, как секунда за секундой рвалось в клочки сердце, когда он не обернулся, только воткнул в уши наушники-капельки, вытащил из пачки сигарету и закурил уже за территорией школы. Он оглянулся только на одну секунду, сразу замечая меня, а потом направился куда-то дальше. Всё дальше и дальше от меня, разрывая мне сердце, заставляя слёзы течь по щекам.       Обернись, прошу. Просто посмотри на меня, скажи, что это злая, но всё же шутка.       Но он не обернулся. Ушёл, скрылся из поля моего зрения, а я упала на колени, понимая, что моя жизнь стала ещё ужаснее, чем была до встречи с ним. Моя ремиссия теряла свой смысл. Разные мысли завертелись в голове, заставили возненавидеть всё вокруг, и я, не помня себя от слепой ярости, самоненависти, бросилась вон из учебного заведения. Домой. Чёрт побери, домой.       Казалось, я уже была мертва внутри, и только чуть вздымающаяся грудная клетка говорила, что я жива. Почему так громко, так резко дышала, не знала, хотелось задохнуться, упасть замертво тотчас же, не помнить того, что случилось буквально полчаса назад в школе. Я чувствовала, как выплюнутый учителем яд стекал по телу, прожигал насквозь, заставляя задыхаться, держаться за грудь и чувствовать, как что-то будто прорастает из внутренних органов. Сердце оцепил терновник, постепенно сжимая этот кусок мяса с кровью. Дожал так, что у меня помутилось в глазах.       Дома перед зеркалом я смотрела на себя. На бледное зарёванное лицо, на длинные волосы, которые так нравились Юнги. Рука без сожаления потянулась к маникюрным ножницам, которые могли быть бесполезными, но под рукой больше ничего не было, и я, глядя себе прямо в глаза, стала отрезать волосы. Прядь за прядью, волосок за волоском. Они падали на пол, на раковину, куда угодно, заполняли собой всё пространство, и как только голове стало легче, я позволила себе снять цветные резинки, разрезать их напополам, кинуть в общую кучу волос и посмотреть в зеркало вновь. Волосы были теперь до подбородка, такие неаккуратно подстриженные, а моё лицо было таким жалким в их обрамлении, что хотелось снова разразиться рыданиями. Но я не позволила себе. Я сильная, да?       Нет.       Пуговицы на рукавах рубашки расстёгнуты, сами рукава закатаны. Я не знала, в какой момент упала на колени, а в руках моих было лезвие из станка, который я буквально расколошматила о стену. Не понимала, как так получилось, что я сидела перед ванной, поджав ноги по себя, и резала себе руки, будто наказывала себя за что-то. Нечто завладело моим разумом, я плакала, не чувствовала боли, а потом сделала слишком глубокий порез, отдавшийся электричеством по всему телу, рука сама потянулась к груди, и рубашка обагрилась кровью, которая стала стремительно покидать моё запястье. В глазах зарябило, я заметила силуэт мамы в проёме двери, как она увидела меня, всю в крови, в волосах. Я не помнила, в какой момент она подскочила ко мне, схватила полотенце, пытаясь то ли промокнуть руки, то ли перевязать кровоточащее запястье, в памяти отпечатался лишь момент, когда она держала моё лицо в одной руке, а другой набирала телефон скорой помощи, говоря мне, что скоро мне помогут, чтобы я держалась и не теряла сознания, что всё хорошо.       Нет, мам, ничего не будет хорошо.       Как сказала Рюджин, мною воспользовались. И просто бросили. Видимо, я это заслужила.       Я не заслуживала жизни, даже чуть не расплакалась, когда очнулась в больнице с уже забинтованными руками. Я была живее всех живых, когда хотелось быть мёртвой. Никого рядом не было, даже не было ничего, чем можно было бы сорвать бинты, вновь исполосовать руки, но на этот раз, чтобы умереть точно, окончательно и без права возвращения. На рыдания пришла медсестра, стала меня успокаивать, а я просто перевернулась на бок, продолжая плакать. Волосы не лезли в рот при рыдании, перед глазами пролетали картинки, где мы с Юнги были вместе, счастливы, и мне было настолько плохо, что я поджала колени к себе, обхватила их ладонями и продолжала плакать.       Медсестра пыталась меня утешить, а потом, с моего позволения, позвонила маме, которая примчалась с работы как только могла. Но она была не одна. Меня немало удивило, когда на пороге палаты появилась Рюджин, сразу скидывая рюкзак и присаживаясь на стул в углу. Явно ждала, когда мама со мной поговорит, чтобы потом пересесть ко мне ближе. Мама говорила о чём-то медленно, улыбаясь, и я понимала: дела плохи, очень плохи. Она хотела переехать вместе со мной к отцу, хоть они и были в разводе вот уже пять лет.       — Это будет для твоего же блага, — она чмокнула меня в лоб и направилась к выходу из палаты. — Оставайся сильной, мы переживём это. Если что, Йеджи, звони, хорошо?       — Хорошо, мам.       Она ушла, пообещав забрать меня после выписки, но явиться по первому же зову врачей или меня. Как только дверь закрылась, Рюджин, достаточно резко встав со стула, что я вздрогнула, быстро переместилась ко мне, присела на койку и потянулась к моей руке. Она погладила перебинтованное запястье, а потом всё же подняла глаза на меня, поджимая губы.       — Длинные волосы тебе были больше к лицу, — я кивнула, — слушай… не расстраивайся.       — Тебе хорошо говорить, — я выдернула руку из её руки. — Ты явно не резалась из-за… учителя.       — Да, ты права, я не была настолько дурой, — резко сказала, да так, что я поморщилась. — Но я тоже страдала из-за учителя, и поверь, ты должна отвязать его от себя как можно скорее. Между мной и Паком-сонсэнимом были только прикосновения, он намекал на что-то большее, но там уже пошли мои принципы, — рука Рюджин прикоснулась к моим волосам, она тихонько мне улыбнулась. В тот момент, я знала, она мне лгала. Было между ними что-то такое, помимо прикосновений, но мне раскрыться девушка так и не решилась. — Ты тоже, как и я, хотела почувствовать себя особенной. Но знаешь… в восемнадцать лет, когда играют гормоны, пока у нас не устаканилось всё в голове, отношения — последнее, о чём стоит думать.       — Мальчики делают порой так больно…       — А мужчины, являющиеся учителями, тем более.       Я обняла её, прильнув к плечу. Не смогла не заплакать — слёзы крупными градинами покатились по щекам, впитываясь в школьную форму синеволосой, а он только похлопала меня по спине, приговаривая «всё скоро пройдёт». Но если это «скоро» можно сосчитать по часам, то сколько раз стрелка пройдёт циферблат, прежде чем мне полегчает?       Наверно, не одну сотню раз.       Мама сказала, что я доучусь оставшиеся месяцы в школе, в которой училась, и лишь потом, на следующий учебный год, она меня переведёт в другую школу. Не сказать, что учёба в школе, в которой мы познакомились с Юнги, была прям такой лёгкой. Без него стало в разы труднее. Если, когда мы были в отношениях, каждый день был насыщен яркими красками, чем-то хорошим, романтичным, то дни без него слились, смешались, как на плохой палитре художника. Рюджин находилась рядом со мной всё время, отгоняла от меня учеников, которые считали своим долгом вылить на меня грязь, как-либо высмеять. Будто кошка, она шипела, говорила, чтобы они даже на тень мою не смели наступать, получала, конечно, тоже тонну всего «хорошего», но очень метко всё отбивала. Мне пришлось закрыть маленький танцевальный зал, в котором я танцевала, вернуть все ключи. Не тянуло. Вообще. Появилось стойкое отвращение к собственным мечтам, появились мысли, насколько они всё же ущербным и невыполнимы. Но моим спасательным кругом стала Шин Рюджин.       — Зачем ты это всё делаешь? — спросила я, когда мы шли по домам. Девушка в то время слегка придерживала меня за запястье.       — Я слышала разговор врачей, — просто ответила Шин, перехватывая мою руку, чтобы уже сплести пальцы. — Скрытая депрессия — сложное состояние, да и с суицидальными наклонностями тебе надо бороться. Я не предлагаю тебе дружбу. Я предлагаю тебе помощь.       В дружбе порой не важно общение. Вы можете молчать, быть рядом, ведь главное для вас — поддержка. Пустой трёп излишен, проблемы понимаются как-то интуитивно, а Шин будто чувствовала меня, знала, о чём я могла подумать в следующую секунду, пыталась обрубить мои мысли о Юнги на корню, но однажды я не смогла сдержаться: рассказала о том, что было на зачёте, что было у него дома, и девушка хоть морщилась, но внимательно меня слушала, а после окончания моей исповеди просто притянула к себе. Даже школьные задиры могли иметь большое сердце, в которое редко кто может пробиться, но если пробьётся, то останется там навечно.       В последний день моего пребывания в городе я была в компании Рюджин. Она курила, как всегда, стряхивала пепел в противоположную от меня сторону. Мы смеялись над каким-то случаем из её жизни. В тот момент, когда я нечаянно обернулась, потому что что-то меня потянуло, я заметила его. Он стоял на остановке в том самом сером костюме, который был на нём надет тогда, когда мы встретились впервые. Я узнала его со спины, такого худого, среднего роста. Узнала его привычку держать в правой руке телефон, а в левой — портфель. Наушников-капелек не было. На их место пришли беспроводные. И Рюджин тоже узнала его.       — Пойдём отсюда, — Шин потянула меня за руку, по лицу катились слёзы, я не могла даже шагу ступить назад, от Юнги. — Йеджи!       Это был последний раз, когда я видела Мина Юнги. Последний раз, когда, отбежав за поворот, я навзрыд плакала на плече у Рюджин. Я не слышала о нём ничего, мы не переписывались — удалили номера друг друга, предпочли попытаться забыть. И я знала — он забыл меня легко, без сожалений. А я так и не смогла этого сделать.       Ведь глупые школьницы редко забывают мальчиков, которые им сделали больно. Особенно если они для них многое значили.