— Метафизика, батенька. Это мне доктора запретили, этого мой желудок не варит.
Пастернак, «Доктор Живаго»
⫷ 1 ⫸
— Погоди! Пропустив окрик мимо ушей, Константин что есть мочи ударил шпорами в бока Ветра и перемахнул через ручей. Луг сменился рощей, деревья часто замелькали, расступаясь перед ним, безнадёжно отставая и оставаясь неизменно позади, на заскорузлых своих местах. — Да стой же! За спиной зашелестели низкие кроны, хрустнула наскоро обломанная (зачем же так? ладошки обдерёшь) ветка, которая мгновением позже, запущенная весьма прицельно, легонько стукнула его по затылку. — Константин! — уже гневно, ни следа веселья. Он нехотя натянул поводья и развернулся. — Что? — Всё! — кузина, хмурясь и раздувая ноздри, смотрела на него так злобно, что он еле удержал рвущуюся наружу улыбку. Тонкая шея Софи поблёскивала в ослабленном вороте, а щёки покраснели до пятен — не наглядеться. — Дальше не поскачу. Эти сапоги меня убивают! Наверняка уже до культей ноги стёрла. А до тебя докричишься, как же! — морщась, она аккуратно стекла с Гнедого и, бережно переставляя ноги, направилась к ближайшей лужайке. — Эй, да вы посмотрите на неё! — вскричал Константин, который, спохватившись, слишком торопливо кинулся вслед за кузиной и запутался в стременах. — Куда ты маршируешь? Нет, ну куда же ты маршируешь, Софи?! — распутался наконец, догнал и подхватил её на руки. — Ни в жизнь я больше не надену телемских ботфорт... (а жаль, со стороны — так они сидели что надо) — ...специально, говорит он мне, для верховой езды, — бормотала Софи, приникнув к его груди узорчатой щекой, — ну ты представляешь? Я тебе скажу, какой формы у них там, в Телеме, ноги: вот такой, — вяло жестикулируя, она описала в воздухе нечто, похожее, скорей, на копытце, чем на человеческую стопу. Константин засмеялся, и она щёлкнула его по носу. — За что?! — он состроил оскорблённую гримасу. — Я ни в чем не виноват. Прошу заметить — ты тоже хороша, дорогая моя: нет бы крикнуть хоть разок «умираю!» или что-нибудь в этом духе, — теперь и она прыснула, — ну, такое, чтоб я сразу понял. На лужайке они долго провозились, хихикая и щекоча друг друга, пока не стянули с него камзол (не могу же я поставить тебя на ноги? снимай-снимай, нет, мне совсем не тяжело). Теперь, восемнадцатилетней, она показалась ему куда легче, чем шесть лет назад, когда он в последний раз держал её на руках. Они тогда дурачились, меряясь силами, и Константин, пыхтя, краснея и спотыкаясь, еле проволочил её пятьдесят ярдов, впрочем, кузина в свою очередь (ха!) даже поднять его не смогла. Спустя целую вечность неловких, тесных, елозящих и невыносимо приятных касаний, он осторожно опустил Софи на сброшенный камзол, легонько напоследок сжав её бедро. В конце концов, когда ещё ему представится случай? Софи как будто и не заметила. Она вообще никогда ничего такого не замечала. Константин сбéгал привязать лошадей и захватить седельные сумки, а когда вернулся, кузина, шипя сквозь зубы, уже стаскивала сапоги. Дважды он с затаённым удовольствием пронаблюдал за тем, как на лице Софи — в тот момент, когда стопа выскальзывала из жёсткой колодки в голенище, — расцветало выражение сладострастного блаженства, подобное тем, которые бывали у неё от прикосновения влажной тряпицы к разгорячённой после тренировки шее, или когда она, закусив в преступном наслаждении губу, яростно чесала комариный укус. Для таких выражений в его памяти был специальный ларчик, откуда они потом извлекались по нужде и пересматривались, пересматривались, пересматривались снова и снова. Софи принялась снимать короткие шёлковые чулки, и тут только он заметил на них красные пятнышки. — Во имя Просветлённого и мамаши его! — взвизгнул Константин. — Какой кошмар! — Я же говорю — до культей, — совершенно бесстрастно отозвалась Софи, сосредоточенно отдирая ткань от ранок — как ему показалось, вместе с мясом. С ними так всегда бывало: чем сильнее кипятился он, тем спокойней становилась она, и наоборот. — Надо бы сходить промыть, что-ли, — хмыкнула Софи. — Даже и не думай! — Константин выхватил у неё платок, чулки и, по дороге пару раз с грозным видом обернувшись (сидит ли на месте?), спустился к ручью. Там он уже рассмотрел, что пятнышки крови совсем небольшие и всего по паре на каждом чулке. Пострадай его собственные ноги, Константин бы счёл такие ранки сущим пустяком. Хотя почём ему знать? Кожа у него хоть и была почти такая же тонкая, как у кузины, но не на ступнях, и обувь ему никогда не натирала — не то что ей. На узких стопах Софи (косой ряд аккуратно вытянутых пальчиков, гладкие розовые пяточки) кожа была особенно нежная, почти прозрачная — Константин хорошо запомнил это с детской поры, когда им с кузиной ещё изредка позволяли спать в одной постели, укладывая валетом. Тогда ему казалось, что щекотать её пятки — чем он и занимался всякий раз, как представлялся случай, — это верх блаженства, а когда понял, чего ему хотелось на самом деле, они с Софи уже выросли, по уши обросли приличиями и этикетом, словно невидимыми бородавками, и теперь нельзя было уже вспомнить, когда он в последний раз видел её голые ступни. Воровато оглядевшись по сторонам, Константин поднёс чулки ближе к лицу — белоснежные, не считая пятнышек крови, только слегка потемневшие на пятке и носкé от но́ски — и носом зарылся в них, выискивая среди щёлока и розмарина едва уловимый запах женского тела. Захотелось задержаться тут подольше, но было никак нельзя — Софи ещё чего доброго пойдёт его искать. К тому же, придётся как-то объяснить ей, на кой ляд он их утащил... Константин вздохнул, присел на корточки и с сожалением опустил чулки в воду. К тому времени, как он, почти прежний, только слегка взвинченный, поднялся на лужайку, Софи уже умудрилась разжечь костёр и потихоньку жевала горячее запечённое яблоко, уткнувшись в запрещённого и засаленного «Хромого беса», которого нашёл вообще-то Константин, но благородно уступил прочесть ей первой. — Шохнуть будут шелую вешношть, — прочавкала кузина. — Ерунда, всего пару часов, — он развесил чулки на ближайшей ветке, потом подхватил телемские копытца и поставил в огонь. Костёр зачадил, но Софи, благо, сидела с наветренной стороны. — И так будет с каждым, — изрёк Константин в мстительном веселье. Кузина с набитым ртом только одобрительно кивнула и, ненадолго отложив книгу, чинно похлопала в ладоши. Он собирался уже бросить ей мокрый платок (всегда она ухитрялась поймать, что бы ей ни бросили, и уклониться, когда было нужно, — предмет его вечной зависти), но вдруг оцепенел, охваченный прокравшейся в голову идеей (гнусной, очень гнусной!). Развернулся на ватных ногах, помялся (с другой стороны — а что? что в этом такого? и, в конце концов, когда ещё ему представится случай?), затем присел осторожно у её ног и скороговоркой выдохнул: — Ты-читай-не-отвлекайся-я-сам, — голос, как нарочно, дал петуха, и Константин прокашлялся; на короткий миг всё внутри сжалось от ужаса и стыда — словно Софи могла увидеть его мысли. Но она не могла, поэтому, как обычно ничего не заметив, лишь беспечно облокотилась на сумки и, не глядя, протянула ему свои голые ноги: — Ага, спасибо. Ступни у неё почти не изменились, только вытянулись слегка и потеряли детскую округлость. Константин повёл по ним платком аккуратно и медленно, чтобы не вызвать щекотку, а когда размочил и вытер кровь, ранки под ней оказались совсем крошечные — на косточках по бокам, — и всё же Софи за книгой морщилась, когда к ним прикасалась ткань. Константин, склонившись, подул на каждую — дрожаще и рвано, — и ей как будто стало легче. — Назад на Ветре поскачем, а Гнедого — под уздцы? — задумчиво полуспросила Софи, выглядывая из-за обложки. — Мы вообще не поскачем назад, милая, — сообщил ей Константин. — Я собираюсь построить дом прямо тут, у ручья. И начинать нужно немедленно, пока ещё лето. — Здесь нас найдут слишком скоро, — вздохнула Софи и покосилась туда, где вдалеке, над Сереной, чернело дымное облако. — Только ты меня и понимаешь! — он рассмеялся, а потом завёл мечтательно: — Но однажды мы с тобой заберёмся в такое место, где никто нас не найдёт. И чтобы только мы вдвоём да ещё луг, речка, лес вокруг... М-м-м — красота! — Как думаешь, нас уже ищут? — на лицо Софи опустилась тень — каких же трудов иногда ему стоило увлечь, выманить её из образа примерной леди, заставить забыть обо всём! И с какой стати ей вообще переживать? Константин как всегда возьмёт вину на себя — скажет, например, что она была без сознания, и всё в таком духе, что он перекинул её через плечо и был таков. — Как думаешь, ищут? — переспросила Софи. Константин размотал и накинул на голову шейный платок. — Вижу, — начал он заунывным тоном, прикрыв глаза и вытянув перед собой руку, — людей в гамбезонах цвета полуденного неба… — Какого-какого цвета?.. — кузина хихикнула. — Не перебивай, дитя неразумное, — шикнул он, — дýхов спугнёшь! — и продолжил опять заунывно: — Вижу… Вижу… Всадников! — Софи, включаясь в игру, ахнула и всплеснула руками. — Тенями пробираются они через лес, и несть им числа. Ведёт их воин храбрый, но очень сердитый, с вот такенным мечом, — Константин показал неприличный жест, изображая «вот такенный меч», и Софи лихо присвистнула. — А отправила их в путь… Ты хочешь свою судьбу знать или как? — он разлепил один глаз. — Позолоти ручку, — кузина затряслась от беззвучного смеха, но потом совладала с собой, подобрала половину шишки и вложила в протянутую ладонь. — А отправила их в путь... — попробовав шишку на зуб и удовлетворившись, Константин продолжил: — ...страшная злая сила — старый хрыч! Софи наконец захохотала, давясь и хрюкая, так громко, что даже старый хрыч у себя в кабинете (ну наверняка же в кабинете!) её, должно быть, расслышал, а отсмеявшись (ну вот, отвлеклась) — снова уткнулась в книгу. С обтиранием Константин давно закончил. И так провозился слишком долго, тщательно обводя каждый пальчик. Дальше уж совсем подозрительно. Он сжал напоследок её ступню и начал было подниматься (только аккуратно, сразу повернуться спиной)... — Ой, вот так — было просто чудесно! — сказала вдруг Софи из-за книги. (просто чудесно!) Константин немедленно же шлёпнулся обратно и с готовностью снова сжал в ладонях её пятку, потом всю стопу, потом размял большим пальцем ямочку на подошве... — Как здорово… — Софи простонала блаженно, и Константин, обернувшись, вдруг заметил, что яблоко она так и не доела, просто держит на весу — ждёт, пока остынет, что ли? Сам он весь сосредоточился в своих дрожащих руках и в том месте, где совсем уже раскрылся, напряжённо подёргиваясь и сладко пульсируя, изнемогая в тесных кюлотах. Рот наполнился слюной, и Константин боялся открыть его, чтобы не закапало, как у умалишённого. Софи (бедная, невинная Софи), совершенно не подозревающая о том, что делала с ним, ничего при этом не делая, зарылась с головой в бурую истрёпанную обложку. Совсем осмелев, он растопырил её крохотные пальчики, покручивая, лаская между ними, как вдруг Софи, издав какой-то невразумительный звук, упёрлась второй ступнёй прямо туда, где он больше всего жаждал её прикосновений, но где ни в коем, ни в коем случае ей нельзя было касаться его. — Это не то, что ты думаешь!.. — сразу же (кровь к щекам, сердце из горла) выпалил он. — Я вообще ничего не думаю,— ответила Софи совсем странным голосом. Константин по-прежнему не видел её лица. — Я читаю, — и погладила его, легонько надавливая, ну так, что никаких сомнений — специально!.. На мгновение он прикрыл глаза, забыл как дышать, окунувшись, потянувшись навстречу ласке, а потом — медленным, словно через тину, сознанием, доплывая радостно к тому, что теперь-то, наверное, можно, — склонился (мир завертелся пьяно) и коснулся её пальчиков губами, уж куда попал. Софи шевельнула ими, подаваясь и подставляясь, и он, в беспамятстве уже, точно так, как всегда хотел, как всегда воображал (тут ступня на нём задвигалась сильнее, ох), вобрал их в рот, по одному, потом разом, согревая, пропуская между ними язык. Софи засопела, напрягая икры; книжка съехала ей на нос, выпала из ослабевших рук и тут же была беспощадно отброшена вслед за яблоком. Глянцевая, раскрасневшаяся, Софи выдохнула: — Давай!.. Константин, теперь уже молниеносно, прежде чем подумал, кинулся в лихорадочной спешке распускать пояс. Где-то на краю сознания промелькнуло сомнение — правильно ли он понял это «давай», промелькнуло и тут же забылось, потому что, едва он выпутался из шнуровки, она обхватила его своими белыми, как полумесяцы, ступнями с маленькими (ох!..) розовыми пятками и заелозила так туго и быстро, что он задохнулся, сминая траву в кулаках. Узкая ладонь Софи ужом скользнула вдоль её живота, задрав рубаху и обнажив на мгновение полоску нежной кожи с впадинкой пупка (...обвести её языком, и ниже...), а затем скрылась под поясом кюлот и задвигалась беспорядочно и скоро — с таким звуком, что Константин будто сам ощутил, как там жарко и мокро. Он хотел податься к ней, накрыть собой, поймать губами частое дыхание, ещё хоть на чуть-чуть задержать поднимающуюся в нём горячую волну, но Софи вдруг повела ступнёй по кругу, размазывая выступившие на вершине прозрачные капли, и он застонал на вдохе, совершенно не готовый к тому, что будет так хорошо и быстро, к тому, что… (...ммм!..) Софи зажмурилась, откинув голову, ноги у неё ещё напряглись, плотно стискивая его, прижимая к шершавому льну, и Константин закусил губу, пачкая рубаху, кюлоты и, кажется, камзол тоже. Когда перед глазами, расходясь и схлопываясь, перестали плясать цветные пятна и зрение вернулось к нему, первое, что он увидел — как кузина, шумно дыша, сдувает с покрытого испариной лба невесомую прядь волос. Он потянулся, сонный и отяжелевший, чтобы поцеловать её в алые от удовольствия губы, но она засмеялась и увернулась. И снова. Зато на третий раз — нет. Потом завозилась, нашаривая книгу, и он повалился к ней под бок, утыкаясь носом во влажную и пахучую ладонь. Подушечка среднего пальца от влаги сморщилась — Константин поразглядывал его и вдумчиво облизал, причмокивая. Софи (всё молча) перелистывала книгу в поисках нужной страницы (как будто и не случилось ничего особенного, как будто так и было всегда между ними), а потом спохватилась и передала ему платок. Облизанная ладонь зарылась в его волосы, лаская, перебирая нежно. Кроны над головой и пересекающие их лучи кружились от удовольствия. Солнце было ещё высоко. Константин, лениво щурясь, вяло оправил на себе одежду и попытался обтереться — совершенно безуспешно. — На другой раз надо будет сперва раздеться, — хохотнул он. — На другой раз? — переспросила Софи. Дужка брови изогнулась над книгой, рука замерла в его волосах, и Константин, затаив дыхание, тоже замер. Ему вдруг стало страшно, что каким-то неосторожным словом он разрушит их негласный сговор, Софи очнётся и пожалеет обо всём. Он сглотнул и спросил, тихо и осторожно: — А что?.. Софи нарочито медленно лизнула указательный палец и перевернула страницу, затем подобрала причудливой формы веточку с одиноким зелёным листком, примерилась и пристроила в спутанную прядь на его виске. — Да ничего, — улыбнулась (заискрилась), ветер колыхнул ветви, гусеница шлёпнулась на плечо. — Почитать тебе вслух? Тем временем ботфорты на костре уже почти дотлели.⫷ 514 ⫸
— Я так не могу, он на меня смотрит. (да помолчи же ты... уже почти!..) — Не смотрит... — прохрипел Константин, — ...он мёртв. Среди узловатых корней, едва от них отличимые, едва ли напоминающие себя прежних, но все ещё мужчина и женщина — сплелись между двух аккуратно сложенных стопок одежды: обычай, учреждённый ими уже давно, и которому они с Софи следовали всякий раз, как выпадала возможность, — раздевались медленно, каждый сам, но непременно глядя друг на друга, складывали всё бережно (он обычно быстрее, и потом, подрагивая от нетерпения и предвкушения, смотрел во все глаза, как она наклоняется, раздваивается, призывно розовея, и расправляет на ткани невидимые морщинки), и только после этого иссохшими от жажды губами выпивали разделявший их воздух. Такими их и застали высланные вслед за Софи солдаты, которые, наверное, очень удивились — перед тем как умерли. — А я говорю, смотрит! — Софи сердито упёрлась ладошками ему в грудь. — Да что ты заладила! — (ох, укушу!) он остановился в ней, перекипая, сжимаясь, сдерживаясь. — С каких это пор тебя пугают мертвецы? — Не пугают меня мертвецы, — ответила Софи раздражённо (у неё даже дыхание не сбилось, ну что за дела?), — просто не люблю, когда они подсматривают. Совсем уже злой, оголодавший (они не были вместе — сколько? месяц?), он подхватил её, не разъединяясь, сменил север на юг и тут же поёжился брезгливо: действительно как будто смотрит — жуть какая. Мгновение — и пустые, тёплые ещё телá прошило, оплело корнями, утягивая в разверстые недра. Бывшее людьми исчезло без следа, распалось, растворилось, питая кровью ставшие его, Константина, кровью подземные реки. Довольный собой, он вернулся сознанием к Софи, разогнулся и, млея от тесноты, устроил её узкие ступни на своей груди, приласкал, пригубил, снова почти готовый пролиться. — Фу, — скривилась она, — я же по земле босиком прошлась! — А ты боишься, что я заболею и умру? — Константин рассмеялся хрипло, снова отвлекаясь (милая, злобная Софи, ну что ты изводишь меня?..). — Я сам — земля!.. Она только фыркнула, и Константин счёл этот вопрос решённым, заторопился снова, потираясь в беспамятстве носом об её ступню, напряг ягодицы, подталкивая себя (немного быстрее, ещё немного, вот так, хорошо, вот та–ах!–ак...). — Погоди, я теперь настроиться не могу. Он чуть не взвыл, а может и не «чуть не», снова через силу останавливаясь, втягиваясь и цепенея на цыпочках у самого края. Отдышался немного, глядя, как Софи (уф! отшлёпал бы — так она не дастся) то зажмуривается, то шарит невидящим взглядом по шершаво-каменным сводам. Подождал, пока схлынет жар предспазменной агонии, и — с неподвижными уже бёдрами — медленно разделил языком тонкие пальчики, втянул в рот, посасывая, как ей — как им обоим — нравилось, и пробрался к нежным стыдливым перепоночкам. — Расскажи что-нибудь, — попросила Софи. — Я е оу ооеео. Пфу, я не могу одновременно. — Ну расскажи! — совсем раскапризничалась. Он задумался на минуту, прикусив легонько безымянный пальчик, потом наклонился, складывая её вдвое. — Ну хорошо. Знаешь, что общего между en on míl frichtimen-ом и мной? — Софи (не-а) замотала головой, заинтригованная, запустила руку туда, где соединялись их тела, елозя, задевая и его (да! сладкая моя, хорошая… то есть нет, стой, притормози!) — У меня тоже есть… — Ветки? — она потянулась свободной рукой к своему соску, обвела, помяла, покрутила, и Константин тоже потянулся туда — корнями и лианами, пощекотал нежно, извиваясь кольцами на её коже. — Не угадала, — гладкие стебли как-то угрожающе обвили его ляжки, и Константин хотел было возмутиться, но Софи так жарко задвигала бёдрами в такт своей руке, что он передумал. — У меня (сдавленно) тоже есть… Софи округлила глаза и прыснула — догадалась. — Не смешно! (хохоча) Это плохая, Константин, ужасная, совсем не смешная шутка! Замолчи! Не надо! — Надо! У мен… Мфхм! — она сунула ступню ему в рот, перемежая смех со стонами, сжимаясь и вибрируя — так, что у него разве что пар из ушей не повалил, и, вместе с этим, проснулся вдруг какой-то нездоровый азарт. — Мфхм-м-ну нет, ты же сама просила! Слушай, о, я знаю! Слушай ещё. Софи? Софи? Ты слушаешь?.. — Нет! — Отлично. Так вот, — она замельтешила рукой совсем быстро, откидывая голову и напрягая шею, и Константин, облизав губы, затараторил: — Знаешь, зачем на самом деле-сюда-притопал-отряд? — она простонала бессвязно. — Нет? — кожа на её груди, кажущаяся особенно мягкой и нежной теперь, на фоне его, покрытой коростами, пошла лихорадочными пятнами. — Затем, что стоят, значит, там внизу д-два офицера. Оди-ин другому говорит, мол, что-то она та-ах!-ам долго уже, мол, уважаю, говорит, — соски у Софи заострились, заалели маняще, и он сжал их между пальцев, оттягивая, чувствуя, как его собственные, ставшие болезненно чувствительными, она ласкает ступнями. — А другой… ммм… ему отвеча-ах!-ет, мол, надо-бы-сходить-проверить — может, ему по… ммм!.. помощь нуж… на… а-ах! — Дура-ак! — Софи, совсем красная, чуть ли не икая от смеха, хлестнула его по лицу — легонько, даже приятно обожгло, как поцелуй. — Ты же любишь — ох-Софи-давай-скорее-не-могу! — люби-ишь мои... плохие шут!.. ах! ки?.. (теряя уже зрение, сужаясь до стука сердца, до тока крови) — Люблю!.. — выдохнула так — громко, с усилием — будто на совсем другой вопрос, и он (наконец-то!) перелился, освобождённый, через край, затапливая её: не так, как обычно, («сам теперь думай, что делать с ковром») («ну не в глаза же! ай! щиплет») а в самую её жаркую глубину, которая — уже немея, он почувствовал запоздало — судорожно сжалась и запульсировала вокруг него. «Нет, а без шуток, правда: как ты убедила бедные войска собраться так далеко от спасительного моря?» «Сказала, ты безумен и всё такое, сказала, что хочу тебя остановить». «И тебе поверили? Ну надо же! Как тебе это удаётся, Софи?» — спросил Константин, уверенный и сам когда-то, что его неловкие касания оставляют её, примерную, послушную (ха!) и невинную (трижды «ха!»), равнодушной. «Мастерство», — коротко отозвалась она, сладко потягиваясь, вытягиваясь вдоль него. Он взял её руку, переплёл их пальцы. «Смотри! Смотри, Софи! Я же говорил, что так будет! Всё, как я тебе обещал!» «Номинально — ты не обещал, просто разглагольствовал», — раззанудствовала Софи. Он ничего не ответил, только коснулся её лица подушечками пальцев, глядя с каким-то благоговением, как меняется цвет (свет) её глаз, как прорастает из головы, натягивая спутанные пряди волос, ветвистая корона, как ширится на щеке узор. «Порокам дóлжно иметь красивые лица». Она читала ему вслух «Хромого беса», и на слове «пороки» её губы двигались особенно аппетитно. — У-у, — в тёмной вышине парила какая-то ночная, но слишком яркая для совы птица, названия которой он не знал (или просто не успел ещё дать названия?). «Как тебя зовут?» — спросил её Константин. — У-у, — ответила птица, нет, ответил он, который и был птицей, и закружил над двумя рогатыми жуками, нет — над мужчиной и женщиной, свернувшимися в лоне мшистого покрывала. Затем опустился на сук позади тонкой женской шеи, залюбовался, и прозрачные волоски на ней вдруг встали дыбом: «Не подглядывай!» — тысяча глаз моргнула разом, уставившись на него отовсюду — из каждой травинки. Софи улыбалась во сне. Так они привыкли спать ещё в детстве (когда, издеваясь над их именами, она называла его «ветреным», а он её — «глупышкой») — закольцевавшись и обняв ноги друг друга, как бесконечно зацикленный змей, вечно пожирающий свой хвост, как что-то, что всегда было и (теперь уж наверняка!) всегда-всегда будет. Константину порой казалось, что они и существовали извечно, и извечно же знали друг друга — задолго до того, как узнали впервые, — просто не сохранили памяти об этом. Быть может, этого дня они тоже, придёт час, не вспомнят? Скорее всего. Да и какая разница? Ведь нет ни прошлого, ни будущего, одно только бесконечное мгновение — в точности то, когда он, содрогаясь в высшей точке, обнажённый до самой своей сути, до сгустка света в черноте, ловит собой её ответные спазмы. И это бесконечное мгновение течёт, переливаясь, перевиваясь, как ручей, в котором он когда-то, совершенно не думая ещё о вечности, концентрируясь исключительно в своих штанах, изнывая от простых и липких следствий сложных и возвышенных желаний, полоскал белоснежные чулки. Пока они с Софи соединялись, отдыхали и соединялись снова, Константин потерял счёт времени, единственным признаком которого теперь оставалась аккуратно сложенная (в самый-пресамый последний раз) одежда. С каждым новым взглядом на неё он отмечал, как сверху прибавлялось по новому слою пыли, по ещё одному опавшему листку. Всё отчётливей бурели потускневшие пластины доспеха, ткани расползались, уползали постепенно в небытие, как и всё вокруг, кроме них самих. — Слышишь? — Софи встрепенулась, распахнула-разорвала с кровавым плевком сросшиеся губы (надо же — он привык, оказывается, слышать её голос в своей голове), встала, с треском отрывая вплетшиеся в корни и в землю волосы. — Слышу, — Константин последовал за ней во тьму, покинул их каменную колыбель, покалываемый, обпечённый где-то вдалеке. На западе алел рассвет. — Сан-Матеус горит, — прошептала Софи, а затем вопросительно («и так будет с каждым») обернулась к нему. «Это не я». «И не я». — Идём посмотрим, — он взял её за руку, и они взмахнули птичьими крыльями, зашелестели ветром в листве, потекли ручьями на запад — всё на запад, пока две нагие рогатые фигуры, мужская и женская, не возникли у стен пылающего города. «Я тут ни при чём, Софи. Я думал — все, кто не станет воевать с нами, уплывут, ну или там… Что-нибудь. Да какая разница? Ну что ж — пусть их. На пепелище всё только лучше растёт». — Странно, зачем это они?.. Вот глупые. Слушай, (заблестели глаза) а помнишь, ты однажды сжёг мои телемские ботфорты? — спросила задумчиво, греясь, подаваясь к чадящему огню, и Константин, опознав этот тон, возвёл очи горе (ну вот, понеслась). Серьёзных разговоров вслух он никогда не любил, а Софи — ну точно затянула: — ...теперь я в этом уверена. В том, что жизнь — очень плохая шутка, милый. И, как любая шутка, она циклична в смыслах и развязках, моральна... Нет, аморально моралистична, понимаешь? — Нет, дорогая, — пропел Константин, — слишком заумно. Хотя, конечно, всё понял. — Балда, — Софи засмеялась. — Слушай... (опять задумчиво) Так хочется чего-нибудь съесть. «Зачем?» — Да просто так. Вспомнить. Он пожал плечами и протянул ладонь к земле, взывая, вызывая, — и яблоня, вытянувшись с треском, разбухнув тут же лопнувшими почками, пахну́в сладким и вмиг осы́павшимся цветом, зарумянилась плодами. Константин сорвал один и подал Софи. Она приняла, не глядя, а глядя только на какую-то светлую движущуюся точку — та всё приближалась, становясь громче, и вдруг оказалась несущимся им навстречу горящим человеком, который вопил, умоляя о помощи, не разбирая уже, видно, кто перед ним. Константин лениво повернул голову, любуясь тем, как огонёк пляшет трепещущей свечкой в бездонных зрачках Софи. Человек не добежал до них ярдов десять, шлёпнулся лицом вниз, пылая одиноким огненным островком — сырая трава, благо, не занялась следом. Софи подобрала палку подлиннее, подошла к нему, ткнула — молчок. — Издох, — меланхолично подытожила она. Потом нанизала на палку яблоко и, присев на корточки (весьма, надо сказать, соблазнительно), сунула его к горящей спине. Константина вдруг разобрал смех — капельку безумный и абсолютно счастливый. Ветер вторил ему — потому что и был им, — раздувая пламя. — Ну а что? — Софи (непосредственная и, как там бишь… «аморально что-то там»?) подула на яблоко и, перебрасывая его в ладошках, вернулась к Константину; потом порассматривала с любопытством (ну надо же, еда) и надгрызла, всасывая горячую кожуру. — Ничего. Софи, слушай, — он пробежал пальцем вниз по её спине, нежно обвёл бархатистые ямочки и, задумавшись вдруг, нахмурился, пожевал в сомнении губу, — а может, потушить? Как думаешь? — Да пусть горит, — Софи протянула ему надкушенное яблоко, не глядя, только глядя неотрывно на полыхающий город, и хмыкнула: — красиво же.