Наши встречи

*** Закон "n+1" в действии: так как автору исполняется 29 лет 30 числа, по случаю этого эпичного события выходит 31 глава*** Уже позже, гораздо позже Овечкин не раз поймает себя на мысли, что этот ужин с разговорами он не променял бы ни на что другое. Потому что метрика из любезно пожалованной поручиком папки содержала лишь сухие цифры, даты, списки и выкладки: рост, вес, плачевное зрение, боевые ранения, служебные награды... Настоящего же Валеру, гордого до глупости и вместе с тем до немыслимого порывистого, Петр Сергеевич узнавал именно тогда. И принцип равноценного обмена, который Мещеряков, осмелев, бойко выторговал, штабс-капитана нисколько не смущал: в эти игры надо было уметь играть. Он умел. Но сейчас, в душном послеполуденном июле, Петр Сергеевич ни о чем таком не думал, просто ловил позабытый азарт, как парусник – попутный ветер. Беззлобно подначивал, снисходительно прощал мелкие огрехи и показательную глухоту к намекам, улыбался про себя на эти «макароны по-флотски с морсом», заказывая спагетти – Мещерякову и каберне – на двоих. Цены в ресторане явно были не для карманов юных комиссаров, наверняка питавшихся безо всяких изысков в столовой этого их управления. Смотрел в лицо напротив, пламенеющее ушами, и диву давался: святая простота, безыскусность и отсутствие притворства, да-с. Валерий Михайлович вообще за этот вечер штабс-капитана удивил не раз. Ну вот хотя бы тем, что не лукавил, а уж Овечкин-то думал проехаться на тему малой лжи, рождающей большое недоверие. Не пришлось. Впрочем, вопрос о гимназии и навыке игры в бильярд относился к категории безопасных. На последовавшее же без перехода уточнение про внезапно полученное разрешение на въезд в страну Валерочка отозвался закономерно и ожидаемо, как по книжке: закрылся, разом уйдя в глухую оборону. Нет, любезный юноша, так не пойдет. Петр Сергеевич полагал решить этот вопрос простым и незатейливым воззванием к логике, а там, что греха таить, вытянуть из увлекшегося Валерия нужные ему сведения. Как-то упустил из виду, что за минувшее время мальчик мог и повзрослеть. Мещеряков мастерски справился с возникшей заминкой, а заодно собирался и грамотно уравнять позиции, превращая односторонние вежливые расспросы в словесный бильярд. С латынью, правда, при этом казусно, почти фатально ошибся. Хотел предложить обмен ("то за это"), а предложил подмену ("одно вместо другого"). Не знай Овечкин наверняка, предположил бы в оговорке дурное намерение и очевидный намек на Ялту. Но Валерочка смотрел на него с таким искренним недоумением, что подозрения умерли, не успев родиться. Штабс-капитан лишь слегка скорректировал условия этого «quid pro quo» и по расслабившимся плечам собеседника понял, что выбор был верным. А еще заметил, что Валера нет-нет, да поглядывает на него с интересом того толка, когда видишь перед собой нечто знакомое, играющее все новыми и новыми гранями, и никак не можешь уложить это в голове. Любопытство, настороженность, недоверие, какая-то завороженная наблюдательность иногда. Это уже интересно. Диалог, изначально предполагавшийся тренировочным поединком, видоизменялся на глазах, потому что оппонент Овечкина в чем-то самом важном так и оставался мальчишкой. Петр Сергеевич прятал за бокалом вина некую растерянность, наблюдая, как Мещеряков то по глупости тратит свою очередь на праздный вопрос о Франции, то бойко огрызается, осознав свою оплошность, то почти профессионально ловит штабс-капитана на ленивой уловке задать два вопроса сразу, то не в бровь, а в глаз спрашивает у него про боевые заслуги и причину пожалованных наград. Штабс-капитану как-то разом вспомнилась и контузия, и практически вырванное с боем дозволение продолжать службу, и ордена эти, почетные и заслуженные, брошенные жалкой подачкой, которые командованию хотелось изысканно посоветовать засунуть себе известно куда, да вот только воспитание не позволяло. Потому с язвительными ярлыками вроде белогвардейской сволочи и монархистских недобитков, о которых во время германской и подумать было нельзя, Петр Сергеевич обрушился камнепадом даже не на Валерия, а на весь этот поганый новый строй и непримиримую разделительную черту, поверх которой удается смотреть лишь немногим. Парадокс был в том, что именно Мещерякову – удавалось. Там еще, в Ялте, да и сейчас тоже: Валерочка выглядел так, будто именно его в лицо белогвардейской сволочью и первостатейной дрянью клеймили, хотя и представлял лагерь победителей. Эта мысль тоже была болезненной. Даже не тем, что сам Овечкин являл собой показательный пример человека, пораженного в правах и отлученного от отечества. Победители обыкновенно решительны, грубы, неразборчивы в средствах, особенно дорвавшись до власти и из угнетенных резко превращаясь в правящую верхушку. А это диктует свои правила и порядки, главным образом – о неуместности снисхождения к проигравшим. Однако явная горечь в лице напротив подталкивала штабс-капитана озвучить то, что на самом деле он отметил уже давно, продвинувшись по части понимания чужой личности куда дальше Валерия: – В вас нет той клокочущей классовой ненависти, которую вы столь старательно пытаетесь в себе разжечь, и это, поверьте, ощущается очень хорошо. Вы вообще не способны на абстрактную ненависть без нюансов и полутонов. Ответное отчаяние, перечеркивающее, должно быть, робкие оправдания перед самим собой о недостаточном опыте и юном возрасте, Петра Сергеевича не радовало категорически. Даже не позабавило, скорее, вызвало умеренную грусть. Потому что то качество, которое Овечкин в Валерочке так ценил, сам Мещеряков, оказывается, считал своим недостатком. Власть Советов весьма ловко направляла таких вот горящих сердцем за правое дело в нужное русло, а думать, меж тем, следовало бы своей собственной головой. Возобновившийся обмен вопросами штабс-капитана продолжал удивлять. Не соврал ему гимназист ни о Петербурге, ни о Юзовке своей, ни даже о родителях, хотя эта ложь была бы совершенно невинна и простительна. Оттаивал в разговоре медленно, делился скупо, осторожно, не вполне определившись еще с границей "можно" и "нельзя", но не лукавил. И Овечкин, словом ли, интонацией, ремаркой вскользь позволял себе ответную откровенность на случай, если Валерий пожелал бы ее расслышать. Валерочка желал. Колебался потревоженным маятником между завидной наблюдательностью, юношеской порывистостью и стремлением подобрать ключ к паре дверей из их общей истории, оставшихся для Мещерякова нераскрытыми. – Люди зачастую берегут свое прошлое и не делятся сокровенным не потому, что оно постыдно, неприятно или служит дурным примером. Напротив, это прекрасное время, которое, увы, прошло безвозвратно и больше никогда не повторится, – с высоты прожитых лет спокойно комментировал Петр Сергеевич куда более полный, но все еще угловатый рассказ о Петербурге, чувствуя затаенную обиду Валеры на молчание родителей об их городе. Добавил еще от себя: про могилу воспоминаний что-то, про непричастных, которым там не место, в расчете на то, что хоть что-то из сказанного отзовется у собеседника пониманием. Дождался. Вот только другого понимания, о котором не просил. – Не делятся, значит... Вот только к вам это неприменимо, – и это короткое, но безапелляционное утверждение в ответ на корню перечеркивало все суждение Овечкина, подаваемое абстрактно – и все же, как ни крути, через личную призму. Когда позже Валерий сделал бурлящую эмоциями попытку узнать, как же все-таки в Ялте так фатально засветился, что штабс-капитан его вычислил, Петр Сергеевич только усмехнулся. Подобная черта была свойственна когда-то и поручику Овечкину: он вот тоже всегда хотел знать, что да почему. Выпрошенное Мещеряковым резюме выходило сухим и обстоятельным, но факты, неоспоримые и в чем-то действительно самонадеянные, штабс-капитан в конце щедро сдобрил мягкой насмешкой. – Вот так вот, мой недалекий собеседник. – Почему это недалекий? – предсказуемо вспыхнул на это Валерий. Нравилось, весьма нравилось Овечкину его смущать. И ведь получалось: Валерочка с самого момента их появления в ресторане то елозил на одном месте, то неловко одергивал рукава, то, вот как сейчас, принялся правую ладонь расчесывать чуть ли не до крови. Петр Сергеевич за своими безобидными наблюдениями умудрился едва не проморгать главное. И ведь поначалу принял эту нервозность собеседника за обычное волнение, а на проверку-то все куда интереснее оказалось. И короткий зарубцевавшийся шрам возле запястья Мещерякова теперь притягивал взгляд, как будто неразгаданная задачка, решить которую отчего-то было важно. "Раньше вроде не было", – уронил штабс-капитан равнодушно и уловил, цепко, разом, с каким подозрением и почти паникой Валера посмотрел на него из-за частокола ресниц. Потому и потянулся через стол, поймать дернувшуюся пугливой птицей ладонь. Смягчил захват, неосознанно приласкав с целью успокоить. И почувствовал, как ладонь закаменела после того, как Мещеряков рассеянно заметил что-то про коньячный бокал, и этим сдал себя окончательно. Как и тем, что отнимать ладонь не спешил. Однако последующая Валерина ремарка, про четыре года, за которые зарубцевавшееся стекло не загноилось – все равно оказалась неожиданной, прошлась по нутру обстоятельно, с деликатностью тупой ножовки. Петр Сергеевич умел считать. И пока мозг равнодушно производил вычисления, эмоциональная его составляющая, язвительно напомнив собственные памятные ощущения от взрыва, пребывала в изрядном недоумении. "Надо же, что удумал: оставить осколок, чтобы не забывать. Почти герой сказки Андерсена, только вот доброй Герды, чтобы спасти его из королевства вечных снегов и льдов, не наблюдается. Время нынче такое, да, время, время..." Впрочем, на мальчика Кая, синеглазого и веселого, Валерочка, надо признать, ничем более не походил. А то, что пока не понимал его, Овечкина, снисходительно-ироничного отношения к жизни… может, оно и к лучшему. Цинизм ведь был защитой, чтобы не помнить многое из того, о чем не следовало. Средством не переломить себе же хребет памятью не по силам. Это все приходит потом, позже, много позже. – Существует много других способов, чтобы помнить, – негромко заметил штабс-капитан, дождавшись, когда Мещеряков поднимет глаза от, безусловно, интереснейшей росписи фаршем по тарелке. – И носить в себе осколки прошлого в буквальном смысле для этого совершенно необязательно. Выражение смутного недоверия, почти неверия, отразившееся у Валерия на лице, имело столь малое отношение к этой фразе, небрежно произнесенной Овечкиным, что заставляло теряться в догадках. У Петра Сергеевича возникло устойчивое ощущение, что его оценивают – иначе этот вороватый, перебегающий с лица на руки и обратно взгляд, упорно что-то отыскивающий, было не понять. Вот только в каком качестве оценивают, право слово, не представлял: на наставников смотрят почтительнее, на друзей – проще и доброжелательнее, на любовников – откровеннее, на классовых врагов – уничижительнее, а иных категорий он для себя не видел. И этих-то, считай, не было, так, проблески, моменты. Штабс-капитан вот тоже смотрел, насмотреться не мог. Намеренно провоцировал, намеренно неоднозначные вопросы задавал, видел, где Валерочка должен был вспыхнуть, где огрызнуться, где моргнуть ошарашенно. Комиссар Мещеряков, стоит отметить, за минувшее время приобрел неплохую выдержку и импульсивность свою неплохо гасил… примерно в трети случаев. А вот улыбка у него порой была невозможно застенчивая, мальчишеская совсем. И прелестное упрямое выражение лица, которое хотелось поощрять и далее. Потому Овечкин и подталкивал Валеру к размышлениям, но Мещеряков упорно витал в облаках и к истине в протянутой горсти был слеп. Пришлось прибегнуть к старой как мир уловке: скажи собеседнику, что некая тема к обсуждению скучна и бессмысленна, и тот мигом заинтересуется в противовес всякой логике именно этой темой. – Мне весьма любопытно, что вы дальше-то будете делать? – Петр Сергеевич понял уже за минувшие полчаса, что у Валерия в голове нет не то что четкой картины своего будущего, но даже набросков к ней. Сам Овечкин неопределенности не терпел, но еще менее он терпел безалаберность, поэтому продолжил, позволив себе сарказм: – Презрев опасность, лучшие свои годы таскаться с наганом наперевес, пока всех подозрительных элементов не переловите? – Вы передергиваете, – ожидаемо вскинулся Валерочка. Штабс-капитан же на эту вялую попытку уличить его в играх только улыбнулся. Да ради бога. – Бесспорно, причем намеренно. Не хотелось бы вас разочаровывать, но подобного рода погоня не видится мне ни достойной, ни разумной целью… главным образом потому, что никогда не закончится. А я вовсе не склонен предполагать в вас дурачка, полагающего текущее положение вещей для себя достаточным. Однако вы отчего-то медлите, и ваша лодка, подвластная течению, опрометчиво не выбирает себе ни берега, ни курса. Как бы ее однажды вовсе не разнесло в щепки, пока вы бездействуете. С лодкой, на самом деле, Петр Сергеевич Валерию изрядно польстил, решив, по возможности, сглаживать формулировки. На самом же деле штабс-капитану представлялся самодельный плот, разваливающийся на ветки прямо посередине реки, не достигнув даже порогов. Неудивительно, что где-то в этот момент миндальничать Овечкину надоело. – Валерий Михайлович, вы бы направили свой недюжинный энтузиазм в другое русло, где ему найдется лучшее применение, работа в полях не для вас. И о фундаментальном образовании задумались, вряд ли для этого настанет время более благоприятное, чем сейчас. Сомневаюсь, что вам откажут при том впечатляющем перечне боевых заслуг и уставных наград, который за вами тянется. Уж по этой причине точно нет. Валера определенно не был дураком, догадался, что за этими рассуждениями собеседника стояла вполне определенная осведомленность. Но упрямо докапываться до сути не перестал, спросил прямо: – А вам про то откуда известно? И получил такой же прямой ответ. – Вы же теперь фигура. На вас и досье имеется. – Тогда зачем этот цирк? – холодно, даже вполне профессионально усмехнулся Мещеряков, внутреннюю нервозность выдавали только руки. И взгляд, конечно. Ничего-то с ним Валерочка поделать не мог, полыхало там, вот только не ненавистью к Овечкину за проявленную осведомленность, а злостью, не находящей выхода и подпитываемой собственным бессилием. – Не следует равнять метрику и личное наблюдение, – в противовес собеседнику, Петр Сергеевич оставался спокоен. Чтобы вывести его из себя, требовалось что-то посильнее юношеских драм. – Я, положим, еще в Ялте был уверен, что вас не ждет уже никто ни в Констанце, ни где-либо еще, но вот почему вы, Валерий с Зелениной, были так неуверенны с Петербургом, узнал только сейчас. Разница, думаю, очевидна, как и то, что является предпочтительным… с точки зрения информации, разумеется. Штабс-капитан увидел, как дрогнули уголки губ собеседника на прозвище. Будто тот хотел улыбнуться, но в последний момент сдержался. Снова поймал на себе странный взгляд, словно Валера силился – и никак не мог сопоставить воедино картину в своей голове. Дорого бы дал, чтобы понять причину этого изумленного неверия, но на повестке вечера оставался незакрытый вопрос об образовании. Петр Сергеевич обстоятельно разложил по полочкам, почему этим следовало бы озаботиться именно сейчас. Опустил пассаж о том, что была бы шея, а ярмо найдется, озвучил более очевидное – что жизнь коротка, а слава скоротечна, потому истинно удачливы те, кто умеет заставить последнюю себе служить, желательно, всю последующую жизнь. Валерий внимательно слушал, склонив голову набок. Слушал, но совершенно не слышал, будто бы Овечкин ему тут контрреволюционную пропаганду озвучивал. Примечательно, что шальной мысли бросить это неблагодарное занятие у штабс-капитана не проскочило, он просто поменял ключик. Лениво воскресил в памяти их краткую полемику в Ялте, ухватился за собственный вывод о том, что Валерочке бы аналитикой заниматься, и озвучил Мещерякову несколько газетных фактов из жизни людей, пораженных в правах. По глазам увидел – не новость, что-то слышал, о чем-то и задумывался уже. И добил контрольным – под ребра – о собственной вероятной судьбе красноармейца, а ныне – чекиста Мещерякова. Каждый человек, на своем жизненном пути испытывая голод до необходимой информации или же сталкиваясь с необходимостью всеми правдами и неправдами добыть что-то, ему жизненно важное, избирает свой путь: подкуп, обман, шантаж, провокация… Оружием Овечкина чаще всего была последняя. Только вот провокация у него замешивалась на правде, а в сухом остатке не содержалось и капли лжи, разве что односторонняя недоговоренность. Потому он и озвучил все свои соображения. И о неугодных, пусть и покойных, родственниках Валерия, и о самом Валерочке, действительно прямо-таки образцовом гимназисте, торчавшем белой вороной среди прочего сброда. Даже о том, что тому лучше бы подсуетиться и должным образом справить себе документы. А что получил в ответ? Неистовое нежелание верить, озвученное безукоризненно, черт возьми, без эмоций: – Я уважаю вашу точку зрения, но не разделяю ее. – Ваш идеализм неистребим. Как и ваша безукоризненная вежливость. Или это неисчерпаемая вера в новый политический строй, рожденный фениксом из пепла? Так родился уже, хорошо начался – с террора как системы власти. Дальше куда заведет? – Петр Сергеевич уловил эту инстинктивную попытку огрызнуться, которая скорее из разряда «оставить последнее слово за собой», чем вдуматься, и оборвал уже готовящегося озвучить очередную праздную глупость Валерия. – Только без бездумных лозунгов. Мне не нужен слепой в своей категоричности ответ. – Это вера в людей, – спустя долгую минуту огорошил его Валерочка. Вцепился в вилку, катал ее между пальцев, как пеньковую веревку. Овечкин проводил это движение долгим взглядом и снова посмотрел ему в лицо. – В обычных людей, которые не станут обесценивать сделанного во имя общей цели, что бы там у человека в метриках о происхождении ни значилось. Тем более у тех, кто самолично прошел фронт, а не сидел в кабинетах в тепле да безопасности. Это было бы… низко. У штабс-капитана без преувеличения вытянулось лицо. Однако, что за оказия. Или Мещеряков плел никому не нужные интриги в силу привычки, а, может, и бахвальства ради, или был беспросветно слеп. Валерий же просто покачал головой. Подтвердил диагноз "молодость" – одного из тех недугов, которые нельзя вылечить, только ждать, пока само пройдет со временем. Паршивый из Мещерякова выходил шахматист, такому жизнь в два счета мат поставит или хотя бы в пат загонит. «Полно, Петр Сергеевич, на самом ли деле ты желаешь юному Валерию своей судьбы? Сколько ему, двадцать один? Это ты у нас пессимист, привык просчитывать худшие сценарии, ужом выворачиваться из такого, что по мирным временам и не представить. А меж тем вот он, сидит. Молодой, в чем-то – битый войной, в чем-то – ей же надломленный, но не переломанный, нет. А ты сидишь напротив с этим своим всезнающим лицом… и завидуешь. Ведь завидуешь же? Его вере в людей и безусловной вере в друзей. Его ярому непринятию твоего цинизма. Его незнанию, как алчность людей весьма удобно оказывается сильнее чувства долга, равно как и того, что честь и совесть размениваются порой столь мелочно, что и со стороны не описать. Его внутреннему свету, несмотря на то, что уже сожрала война и перемололо время перемен. Его вере в то, что в жизненной палитре красок куда больше, чем оттенков серого. А ты, штабс-капитан Овечкин, таких ценностей не имеешь, и веры такой не имеешь, да и вообще прожил ты, пусть и почти вдвое больше, а все одно: глупо и бестолково. Бобылем жил, бобылем и помрешь». – ...Простота вырождается в лицемерное однообразие, за котором позже не окажется ничего достойного. Жаль, что до этого дойдет, но, видимо, некоторые ошибки для вас все же неизбежны, – Петр Сергеевич, больше с целью заткнуть собственный не в меру резвый внутренний голос, чем действительно достучаться, все же попытался донести до Мещерякова хотя бы то, что смотреть следует на несколько шагов вперед. Язвительность выходила наружу уставшей, отжившей свое бродячей собакой, которой вместо последнего желания положен задушенный, полный горечи скулеж. – Как бы мне ни претило, что ваша история пополнит ряды тысяч таких же, которых ничему в итоге не научат – или научат слишком поздно. Валерочка, до того внимавший ему с этим своим вежливым выражением, с каждой минутой становившимся все тоскливее, вдруг вскинул голову. Лицо озарилось какой-то задумчивой улыбкой, глаза заблестели вдохновенно и ярко, да и нижнюю губу он прикусил в лихорадочном раздумье. Овечкин решительно ничего не понимал. Что в его образцово-снисходительной речи могло вызвать такую реакцию? А реакция раскручивалась дальше, как спираль: удивление, недоверие, восхищение, настороженность, снова неверие это всепоглощающее, аж голова закружилась от такой перемены эмоций в лице напротив. – Это ведь вы, – у Валеры, наконец, нашлись слова. Петр Сергеевич заинтересованно поднял бровь, но чего он не ожидал, так это последующих выводов, – вы пишете в «Последние новости». Точно с января, более ранняя периодика мне не попадалась. Второй и третий разворот, не в каждый выпуск, скорее всего потому, что сдаете заметки и в другое издание, не пересекая публикации. Не жалуете и, как следствие, не публикуете экономические обзоры, не считая заметок, пишете все больше о культуре, хотя и не всегда. Пользуетесь тремя псевдонимами, во всяком случае, у Милюкова, – короткая заминка и неуверенное уточнение. – Или четырьмя, если Тэффи** – тоже ваше творение. Овечкин, грешным делом решивший было уделить внимание мясу, а не собеседнику, пока тот будет переваривать резолюцию о неизбежных ошибках, обомлел, не сдержав уже собственного изумления. Как Мещеряков догадался, откуда знал о «Новостях», чем штабс-капитан себя выдал? У Милюкова-то успешно печатался уже несколько лет, и успех определяло не в последнюю очередь то, что он пользовался псевдонимом… псевдонимами. Выводы были хороши, пусть и не до конца верны, но упоминание Лохвицкой его изрядно позабавило. – Тэффи, увы, не мое. Хотя в целях конспирации такой неопределенный псевдоним бы не помешал. Нет, за Тэффи скрывается совершенно потрясающая женщина, и до тонкостей ее юмористично-сатирической подачи что в прозе, что в зарисовках мне далеко. Однако, браво. Сам Павел Николаевич, точнее, его сотрудницы из учетного отдела не знают, чьи публикации оплачивают, а вы меня рассекретили, просто изучая периодику… хотя и не представляю, зачем вам это понадобилось. – Стиль необычный, из общей канвы выбивается. На малых формах заметнее, хотя у Витуна тоже отличается, но тот пишет и не заметки, – Валерочка заметно смутился и совершенно некстати умолк. А Овечкин чутьем цепкой дворняги, передумавшей пока что помирать, почувствовал, что за этим смущением, скорее неловким, чем робким, скрыта какая-то тайна. Вряд ли объективно ценная, но вот Мещерякову отчего-то важная. – Витун? – поторопил он собеседника, сделав вид, что не уловил вложенного в устаревшее понятие смысла. Призадумался озадаченно, кого же так поэтично окрестил Валера. Уж не Перова ли? – Прожектер, мечтатель… Хотя «рыцарь печального образа» ему подошло бы больше. Автор любопытных политических обзоров на последних разворотах газеты, написанных довольно... поэтично. Поручик Перов, полагаю. – Он самый, – несколько удивленно заметил штабс-капитан, догадка оказалась и впрямь правдивой. Впрочем, Перов писал ещё и скучнейшие экономические обзоры, которые удавались поручику на редкость хорошо, а душу отводил на романтических пассажах. Но Валерий, разумеется, не мог и предположить, что столь разноплановые тексты принадлежат перу одного автора. – Ну а мне вы какое прозвище придумали? – между делом спросил Петр Сергеевич, и, видя, как Валерочка, хмурясь, отводит глаза, беззлобно подначил. – Не поверю, что никакого, раз уж даже Перову расщедрились, а проникнуться его публикациями может далеко не каждый… Овечкин ничего не мог с собой поделать: ему было любопытно. Да и просто знал, что живой ум Мещерякова непременно уж хоть как-нибудь, но окрестил его литературную проекцию. Но ведь Валерий не догадывался, что за публикациями скрывается штабс-капитан, значит, ни обидных кличек, ни нецензурных фраз ожидать не следует. Тогда чего он мнется, как девица на выданье? Неудачное остроумие? Или, напротив, неоригинальные выводы? – Каверзник. – Очаровательно. И образно. Угадали, польщен, весьма, – улыбка у Петра Сергеевича так и просилась на лицо, и на сей раз сдерживать ее он не стал. Пусть видит, этакая своеобразная плата за неудобную откровенность. Штабс-капитану даже стало отчасти понятно, почему Мещеряков так тянул с признанием: за него все сказало даже не само прозвище, совершенно беззлобное и даже добродушное, а мягкая интонация. Валерочке, без сомнения, нравились его публикации, а потому и назвал он Овечкина так же, как привык называть про себя: с внутренней улыбкой и неким восхищением. Неясная грусть, всколыхнувшаяся за грудиной, плеснула непрошенным выводом: корреспондентом, далеким и лично не знакомым, восхищаться легко. А вот самим Петром Сергеевичем, русским офицером, белогвардейцем, эмигрантом, да просто человеком – восхищаться уже труднее. Да и не за что. Впрочем, грусть быстро сменила напускная беспечность, свойственная светским беседам о журналистике. Тем более, что эта тема Валерию была определенно интересна. Штабс-капитан вот легко мог представить его таким же корреспондентом у Милюкова, каким был сам. Хотя… пожалуй, нет. Кто бы дал Мещерякову писать в эмигрантские газеты здесь, в Союзе. Как можно, это же профанация журналистики и скрытая контрреволюция. Вот разве что в целях провокации. Нет, если когда-то кривая дорожка и выведет Валерия на журналистскую стезю, отсылать ему публикации в какую-нибудь «Красную звезду» о торжестве пролетариата, победе угнетенных и образчике восстановленной справедливости. Овечкин поморщился и заметил, как Валерочка бросил украдкой, уже не в первый раз, быстрый взгляд на его рубашку, в то место, где сейчас отсутствовал галстук, скользнул к правому плечу. Случайно, будто невзначай, будто искал, как сквозь ткань рассмотреть что-то недоступное, сейчас скрытое одеждой. Штабс-капитан только усмехнулся. Хочет Валера мучающий его вопрос задать, но не решается. Сидит, нервничает, любопытство свое усмиряя и меж тем страстно желая дать ему вырваться наружу. Даже интересно, что в итоге возьмет верх – тактичность или юношеская порывистость. – И все-таки, Петр Сергеевич, – приглушенно проронил Валерий спустя пару минут противоречивых внутренних метаний, и Овечкин понял: решился. – Зачем вы под бомбу-то полезли? Штабс-капитан взял вдумчивую паузу, покачал бокал, хотя там и оставалось на донышке, так, последний глоток, чтобы смаковать послевкусие то ли от вина, то ли от произнесенных слов: – На этот вопрос, Валерий Михайлович, я не отвечу. Не поймете. Мещеряков потерянно уставился в собственный давно опустевший бокал, очевидно, огорченный тем, что и на его дне ответа тоже не нашлось. Валерочку, такого нахохлившегося воробья, невольно хотелось подбодрить или просто стереть с лица это печальное выражение, так что Овечкин и сам не заметил, как губы разомкнулись и выдали нарочито равнодушно: – Зато могу поделиться одним воспоминанием про Касторского в ставке Кудасова. Ваш чистильщик застал далеко не все, да и ему было несколько не до оценок талантов многоуважаемого артиста, а это весьма достойный эпизод. Будете слушать? Валерию было любопытно. Он аж засветился на мгновение, как услышал про давно почившего Касторского. Рад был слушать про того даже в прошедшем времени. Петра Сергеевича даже мимолетно кольнула обида: сколько лет прошло, а этот артист все так же вызывает открытую улыбку, не подернутую флером натужности, на этом лице. История о «хозяине ночного кабаре» и плясках с паролем и вправду выглядела умилительно, тем более сейчас, когда никому не могла навредить. А то, что пройдоха Касторский тогда мастерски обвел вокруг пальца и раздувающегося от возмущения полковника, и тихо посмеивающегося за шторой Овечкина, подтвердило резко побледневшее лицо Валерочки, на котором отразилось ошеломление, почти испуг. Однако. То, что Валерия бросает из крайности в крайность, как бесхозный фрегат в шторм, было тем, к чему Петр Сергеевич так и не привык. Вот только что Мещеряков дипломатично выкручивался, обходя вопрос с паролем, который на самом деле оказался паролем, а теперь смотрел странно-воодушевленно, предлагая какую-то свою историю про Бубу и Збруевку. Будто равноценным обменом, добровольным и осознанным. И латынь тут уже определенно не при чем. А история оказалась и впрямь хороша. Или же Валерочка просто умел описывать, легко, образно, штрихами. Овечкин даже прикрыл глаза, чтобы получше представить себе чужое воспоминание, в красках и акцентах. Вот юный Валерий, которому нет еще и семнадцати, караулит входную дверь, замахиваясь на входящего Касторского и останавливается только под выкриком будущего чистильщика: «Не бей его, это артист!». А вот Буба, точно заправский разведчик, уже поджидает осоловелых пьянчуг за косяком той же двери, проникновенно напевая: «Очи черные, очи жгучие, очи страстные и прекрасные», от души дополняя исполнение ударами грифа гитары по затылку каждого, на беду свою входящего в незапертую дверь. Петр Сергеевич поймал себя на мысли, что хотел бы быть там. В каком качестве, он не задумывался. Хотя и стоило: праздным наблюдателем не позволила бы деятельная натура, представителем отряда бурнашей… вот уж увольте, а пятой ногой банды юных мстителей… было бы забавно, конечно, но нет. Это Касторский мог жить одним днем: сегодня попутным ветром взметнуться на наспех сооруженный помост в богом забытой Збруевке и петь там о городе каштанов и куплетистов, назавтра – нагло вербоваться Кудасову в тайные агенты, а после – просто исчезнуть себе дальше со своими праздными рифмами, оставив позади и политику, и интриги, хотя бы и к каштанам одесским. Овечкин вот так не мог. – Да, стоящий был артист. Жаль, что был. Установившаяся тишина казалась уютной, почти домашней, давно позабытой. Дрожала маревом пылинок на свету, утренним умиротворением, ленивой неспешностью. И прерывать ее не хотелось, даже на этой ноте взаимных воспоминаний, в которых война была чем-то далеким, не имеющим к ним касательства. Хотелось продлить подольше. И штабс-капитан мог себе это позволить, эгоистично и лично для себя, что делал не так уж часто за свою долгую жизнь. Резкий хлопок без предупреждения ударил по ушам отдаленной взрывной волной, которая неумолимо приближалась. И на него разом накатило все то, душное и увечное, что запрещал себе вспоминать. Эпизоды плясали перед глазами тарантеллу, сменялись хаотично. Стойкий земляной привкус смешивался с копотью бильярдной, в ушах стоял монотонный гул, а рука вцепилась в винтовку как в последнюю надежду, отделяющую живого человека от мертвого. Ничего, он был готов отстреливаться и вслепую. Воздуха только не хватало, будто грудную клетку сжимал огромный кулак, а судорожные попытки надышаться впрок выглядели жалко. Сознание устало-безнадежно уплывало вместе с не дошедшим по назначению кислородом, а шум в ушах становился и вовсе нетерпимым. Наверное, это было правильно. Петр Сергеевич вообще привык жить под ударом. Неудивительно, что чей-то меткий снаряд его в конце концов добил. Не могло же ему везти вечно. Однако безотменная темнота, за которой уже нет и не будет ничего, отчего-то не спешила приходить за ним. Овечкин, наконец, разлепил сомкнутые ресницы, жадно вдохнув воздух, не пропитанный ни копотью, ни смертью. И окунулся, как в прорубь, в тревожные глаза напротив. Осознание приходило рывками. Никаких окопов, никакой винтовки и уж тем более никакого Крыма. Собственная рука, судорожно сковавшая рукоять ножа. Чужая ладонь поверх, настойчиво, но не резко пытающаяся разжать кулак – надо же, у Мещерякова почти получилось. Аккуратные повторяющиеся движения – не те легкие поглаживания, больше похожие на ласку, от которых сам Петр Сергеевич ранее не удержался, а мерное, но мягкое сжатие ладони через каждые три секунды. Так еще приступы паники гасят, на счет дыша, впрочем, это не очень распространенная техника, японская, вроде бы. Или китайская. Откуда Валерий только угадал? С контуженными и в госпиталях-то не всегда знают, как обращаться, а уж с такими затянувшимися последствиями… А еще с безрадостным мысленным смехом пришло понимание. Несмотря ни на что, судьба к Овечкину, человеку, прошедшему две войны, была на удивление благосклонна. Иные "счастливчики", пусть и не отмеченные внешним уродством, на деле оказывались искалечены куда сильнее. Так что штабс-капитану везло – ряды таких сомнительных "счастливчиков" он не пополнил. Пока что. Первая контузия кроме нервного тика не оставила за собой никаких последствий, не считая периодических кошмаров. Со второй, надо признаться, все оказалось слишком легко, и он, дурак самонадеянный, поверил, что пронесло. Сам ведь расспрашивал когда-то, в пятнадцатом, к чему готовиться. Но повезло тогда, повезло вторично, и Петр Сергеевич решил, что не про него история. Преждевременно, как оказалось, решил. Валерий смотрел на него так, будто и вправду знал, а не по книжкам и чужим рассказам картину сопоставил. Успешно, надо признать. – Порядок? – сипло поинтересовался Мещеряков. Овечкин кивнул, не доверяя своему голосу ни на грош, и услышал чужой облегченный выдох. Мир вокруг окончательно обрел небывалую четкость и сузился до одного человека, которому и вправду было до него дело. Валерочка сжал его ладонь напоследок, вроде как ободряюще, убрал руку, рассеянно скользнув по запястью и даже будто бы задержавшись там чуть дольше положенного, деликатно замолчал. Умный мальчик. Штабс-капитан же аккуратно положил нож на стол, хотя пальцы предательски тряслись, но упрямство сделало свое дело: не выронил. Мимоходом оценил иронию ситуации: человек, загнавший его в этот переплет, его же из него вытащил. Взглянул на тарелку: оставшееся там мясо обречено было остаться нетронутым, своим рукам Овечкин сейчас тоже не вполне доверял и менее всего хотел выглядеть контуженным калекой, не могущим удержать в руках столовые приборы. Отодвинул и бокал, одернул рукава пиджака, даже скатерть машинально расправил. Простые действия, механические и безэмоциональные, вроде обязательной утренней зарядки, неизменной еще с германской, как и прежде помогали держаться на плаву. Об Андрее Белом, о котором Мещеряков вдруг упомянул столь невзначай и не к месту, что только идиот бы не понял подоплеки, штабс-капитан рассказывал все с тем же отстраненно-вежливым выражением, а вместе с тем обстоятельно размышлял о том, что только что произошло. Себе врать не привык: заниматься тебе, Петр Сергеевич, по возвращении журналистикой или еще чем-нибудь мирским, свое, увы, отвоевался. Продолжишь – что дальше? От грозы ночью с наганом в руке вскакивать будешь, паля в воздух без разбора и пугая благочестивых соседей? Или прирежешь кого-нибудь ненароком? Не всегда же рядом чуткие собеседники окажутся, готовые тебя вытянуть из болота, в которое, как теперь знаешь наверняка, провалиться очень легко – достаточно удачного сочетания факторов: неожиданности, воспоминаний и резкого звука, к тому же, идущего из-за спины. То, чего мы не видим, как известно, пугает больше. Странно, что за четыре года на перестрелки такой реакции не было. Впрочем, и перестрелки случались не то чтобы часто… Иной раз ловил себя на совершенно беспричинном: руки порой тяжелели, а потом накатывало всеобъемлющее чувство безысходности, внезапное и тягостное. Невозможность контролировать ситуацию Овечкин списывал на невольную изоляцию вне России, вынужденную отчужденность от общественной жизни, даже, сказать стыдно, на собственную слабохарактерность, раз раскис как гимназистка, раз вообще позволяет себе падать в пучину внезапного отчаяния, светлого будущего за ним не видя. Но вот приступов, подобных сегодняшнему, раньше не случалось. Видимо, неожиданность – это тот спусковой крючок, которого впредь следует опасаться. Ну а заодно вспомнить, что должного лечения при втором взрыве он не получил, потому что срочно отбыл в Константинополь лицом неофициальным, но хотя бы живым, там было уже не до госпиталя. И вот они, отложенные последствия, все же догнали спустя несколько лет. В тридцать семь осознать свою непригодность... не то чтобы страшно, нет. Но горько. Политики предпочитают уходить в тень на пике своей карьеры, чтобы их запомнили взлетевшими как можно выше. Фронтовики от них не слишком-то отличаются, разве что меньше мелькают в прессе. Текущую операцию такой знаковой было совершенно точно не назвать, и все же, сидя в ресторане напротив Мещерякова, который старательно делал вид, что этого эпизода не было, Петр Сергеевич отчетливо понимал: это его дело – последнее. Хорошо, если вбросы в прошлое, подобные сегодняшнему, будут редкостью. Хорошо, если отступившая было бессонница вернется – это стало бы меньшим из зол, да штабс-капитан будет рад ей, как давней боевой подруге. А если нет? Что, если он однажды рискует не вспомнить, кто он и куда идет? Или взаправду кого-нибудь пристрелит под влиянием похожего приступа? Или обзаведется рассеянным вниманием, когда концентрироваться станет все сложнее? А ведь стазиса здесь не предполагается, дальше все будет только усугубляться. Так-то вариантов, что выкинет неустойчивая нервная система, было множество. Некоторые контуженные не вредили другим, зато в один прекрасный день вышибали себе мозги – резко, моментом, когда похожим образом переклинивало. Он видел, к сожалению, еще в германскую ближе к ее окончанию с вечной переброской по фронтам, такого вот командира, пережившего всех своих бойцов. И даже весьма резко высказался одному скривившемуся молодчику, толкнувшему нелицеприятную речь о трусости лишения себя жизни. Сопляк не знал, что иногда войны бывает для одного человека слишком много, вина разъедает выжившего по ночам, а предел познается лишь после его прохождения. У Овечкина была хорошая выдержка и завидное хладнокровие, но у каждого своя пропасть, из которой нет возврата, и он, кажется, только что заглянул за край. Возможно, он уже его перешел. Валерочке, однако, тонкости о канатоходцах-любителях были неведомы. Куда там, юноша о чужих судьбах все допытываться изволил. Любопытно ему, видите ли, как там у Белого на амурном фронте сложилось. И ладно бы что-то интересное, а то… – История с Анной Тургеневой для него действительно закончилась. Еще в двадцать первом, хотя об окончательно поставленной точке можно судить по последнему году. Сейчас Белый сошелся с Клавдией Васильевой. Вряд ли это имя вам о чем-то скажет, равно как и имя ее мужа, в браке с которым она все еще состоит, – Петр Сергеевич прервался, прикидывая, остановиться на этих общеизвестных фактах или присовокупить и собственные суждения о "донской казачке", нынешней партии Бориса Бугаева, который, кстати сказать, и сам терпеть не мог свой псевдоним. Посмотрел на внимавшего ему с явным интересом Валерия и решил все же поделиться. – Борис Николаевич вообще имеет завидную в своем постоянстве привычку создавать вокруг себя любовные треугольники. Однако на этот раз выбор спутницы... удивляет. Впрочем, такие спокойные и кроткие люди обыкновенно помогают скрасить болезненный разрыв. Неплохая заявка на тихую гавань, вот только вряд ли он на самом деле к этому стремится, – Овечкин припомнил собственные давние рассуждения о прямых дорожках и избирательных тупиках, улыбнулся невесело. – Люди как и прежде выбирают себе спокойные тылы. – Надежные, – уперся Мещеряков, не уловив намеренное искажение фразы. Зря, в нем заключалась столь большая разница, которую можно понять, только прожив самому. Чтобы размеренно объяснять потом с изнанки безликим голосом, будто не своим вовсе: – Спокойные. То есть без всплесков и сюрпризов. Очень удобно, не так ли, особенно в минуты непосильных душевных метаний, когда проще вернуться к началу, если выбранная дорога ведет не туда, куда нужно, чем в самом деле раскрыть глаза. Не уверен, что духовный тупик этим оправдывается, Валерий Михайлович. Не уверен. На этой прозаической ноте штабс-капитан достал из кармана пиджака бумажник. Пристроил банкноты с хорошим таким избытком под салфетницу. Желания дожидаться официанта, а вместе с ним – и счета, не было никакого. На Петра Сергеевича весьма удручающе действовали разговоры о тупиках, пусть даже инициированные им самим. Один такой вот тупик смотрел на него сейчас, глазами хлопая, с бумажника на стол взгляд переводя. Щурился близоруко, в уме цифры подсчитывая. Сейчас еще затянет что-нибудь свое, горделиво-независимое. – Не стоит все опошлять, – заметил Овечкин в ответ на молчаливую пантомиму собеседника, в противовес которой вырвался у него быстрокрылым голубем искренний эпилог их разговора. – Не портите мне вечер. Мещеряков все порывался что-то оспорить, чему-то возразить, нахохлился сердито и казался полным решимости отстаивать свое, разве что глазами не сверкал. Но меж тем был странно доволен. Прокрутив в голове свою последнюю фразу, штабс-капитан даже понял, почему. Как вы, однако, непредсказуемы, Валерий Михайлович. Овечкин не привык менять свои решения, потому что душевные метания и непостоянство свойственны скорее юнцам или ветреным особам. Но Петр Сергеевич, помимо всего прочего, был неплохим стратегом. И отступление от своих слов мог рассматривать по-разному. Изначальным просчетом, дурной привычкой, приобретенной неизвестно где, самодурством, в конце концов. А мог – маневренностью в расчете на то, что она окупится в дальнейшем сильнее замалчивания. Проще говоря, страстным желанием сделать неразумную ставку на сегодняшний день. Исключительно на эмоции, а не на логику. К тому же гордость, болезненная и неистребимая, требовала остаться в чужих глазах умудренным наставником, а не контуженным неврастеником. Любыми способами изгнать позорный эпизод в ресторане из чужой памяти, что, увы, было решительно невозможно, оставалось лишь его скорректировать и правильно расставить акценты. Потому он расскажет Мещерякову то, о чем изначально умолчал. И не будет думать, что изобрел для своей совести весьма благообразный предлог, не желая преждевременно оставаться в одиночестве. ____________________________________________________________________________________________ Трек: Mark Mancina «End title» (OST "Speed", 1994)