Corporis

      Посмотри в зеркало. Что сейчас там увидишь? Себя? Нет, слишком увлечен плавным движением кисти и выступающими ключицами, смотришь, не отрываясь, и давно замечать перестал, что я, будто амазонская анаконда, вокруг обвиваюсь, все туже чешуйчатые кольца стягивая.       Тело словно без костей и жилок — согнуть и выпрямить — так ведь кажется, так ведь все выглядит из обитых красным плюшем кресел? Изогнуться и прыгнуть, парить, будто нет на земле гравитации, кружиться, кружиться, не теряя ориентиров, натянув на лицо мягкую улыбку, — кожа скрипит о кожу — и умиротворенное выражение лица. Под ресницами не темно — залито светом концертных софитов. В груди — сбившееся дыхание (ты не услышишь: проглочу все неровные вздохи, прежде чем они вырвутся с губ), пыль с тяжелых бордовых штор и забившаяся в горло пудра.       Последуешь за мной без оглядки — за кулисы и в темноту безлюдных улиц (за подмостки театра), потому что до сих пор безоговорочно веришь, что за мелким переступом пуантов угнаться легко сумеешь, в руках удержав тело без костей и связок. Па-де-буре.       Думаешь, я хрупка и наивна, с мечтательной улыбкой в твоих объятиях растворюсь, точно так же как и под светом тысячи прожекторов над дощатым полом, размытой картинкой перетекая в сознание сотен и сотен, запомнившись лишь невинно-белым образом и дымчатым силуетом? Верь, конечно, но под папиросно-тонкой кожей бугры и полосы мышц, терпких и жестких — не порвутся.       Взгляни в зеркало, может, в последнее мгновение понять успеешь, что сам себя захоронил в пустыне, миражам доверившись, потому что я со сцены никогда не сходила — тело без костей и связок, улыбка кожа-на-кожу и умиротворенное выражение лица. Ангел. Смерти. Змеиные кольца затянулись до предела, и теперь на моих руках, отражении и где-то между — твоя жизнь и тепло: раскуренный ладан и шепот ветра, не дающий углям истлеть окончательно. Так и не догадался, глупый.       Куда уж тебе — тому, кто не знает, как под кремовой белизной атласных пуантов пальцы кровоточат, в мясо сбитые, как хрустят и прекатываются кости, выворачиваясь из суставов, как ноют мышцы — сжатые и растянутые до предела. Тела без костей и связок: сгибай-разгибай — не сломаются: давно на атомы разобранные, крохкие, тягучие, сломанные, никогда не зажившие.       Что же — порхай, живи сценой и ростком тянись к искусственно-желтому свету (солнечный все равно не скоро увидишь), без него погибай. Вдыхай пыль и пудру, липким лаком слепи себя воедино и в красный покрась искусанные губы — они не заметят: как только умрут последние аккорды, останешься эфемерным видением на сетчатке, бабочкой-однодневкой, живущей лишь до следующего рассвета. Что же ты хиреешь без света заинтересованных улыбок и дождя аплодисментов?       Чувствуешь голод, воющую внутри пустыню? По чему изголодалась: воде или воздуху, привкусу соли на языке или вниманию, мимолетному взгляду обожания? Ты боишься, малышка на дрожащих ногах, впервые выворачивающая подъемы в неестественную красоту, или наконец себя живой чувствуешь, потому что по-другому уже не можешь, не умеешь тело под чужими взглядами в странные формы не изгибать, поддатливое? Тело без костей и связок цельным быть не может.       Познай свои границы — их у тебя нет; ломай и тяни дальше, сбрасывай кожу раз за разом, сжигай, не кричи — в крике нет красоты; рви и в собственном поту топи, заглушай боль перестуком пуантов. Тошнит от вида затравленной себя в зеркале? Не смотри, забудь, живи лишь под искусственным светом, порхай, оставайся чудесным видением. Ты — прима, прекрасный цветок, распустившийся в самом сердце сада среди не менее красивых ростков (изъеденные жуками червоточины никто не увидит, не бойся — цветок пластиковый, давно не живой).       Раскинь руки и подними точеный подбородок — ты среди точно таких же изголодавшихся чудовищ с буграми мышц под бледной-бледной кожей; кто-то из них еще жив и из глаз сверкает искрами, а не мертвыми болотными огнями. Борись, иначе цветок с корнями выдерут, посадив и вырастив что-то более нежное, притягивающее больше взглядов (шипы давно обрезаны).       Смотри: она куда свежее и взглядом из могилы не смотрит, парит, раскрасневшаяся, и улыбки признательности рассыпает; смотри: у нее пока губы трещинами не помечены и суставы без натужного скрипа поворачиваются, ногти до красных заусениц не ободраны; смотри: она жива и пока городским воздухом дышит (легкие не облеплены пылью и тальком); смотри: она сама сияет, утягивает на себя бледно-желтые софиты.       Тоже жить хочешь? Забери, высоси по капле чужое — может, хватит на пару минуток; сведи в темноту болотным огнем, она ведь тоже очарована: широко-наивными глазами ловит годами в измученное тело вбитые движения кистей и выверенные мелкие-мелкие шажки. Еще один мираж к еще одному похороненному в зыбучих песках скелету. Может, в этот раз утолишь голод на дольше?       Порхай, порхай, потому что в венах и под кожей чужая, молодая кровь подожженным бензином разносится, питает изнутри, и в глазах опять купальские костры разгораются. Разве не помнишь, как она тепло по телу струится, вязким покрывалом укутывая руки; разве не знаешь, как она кисловатой солью во рту застывает, прежде чем живым водопадом по горлу скатиться. Пляши, пляши. Как долго продержишься, прежде чем опять опьяненную душу в темноту свести?       Танцуй, вновь одна в душной теплице без солнца, под пуантами — давно гнилая древесина и могильная земля. Лети, мираж под чужими веками, вечно движущаяся незыблемая вуаль. Изменяйся, раз за разом сбрасывай кожу вместе с заскорузлыми пятнами крови, не останавливайся; один миг без движения — ты мертва.       Взгляни в зеркало, очередная слепая душонка, что увидишь в свой последний миг? Все равно ведь не заметишь змеиных колец и кладбищенского холода. Почему так долго живешь, бабочка-однодневка? Я поглотила достаточно остальных.