***
Второй же раз он не забудет никогда, — в тот день жизнь обоих изменилась навсегда. Миша знал уже тогда, что, возможно, идёт на верную смерть. После катастрофы в Петербурге у них не было ни единого шанса — но что же теперь, просто сидеть и ждать, пока их всех арестуют, не предприняв даже попытки?! Тогда они проговорили с Серёжей всю ночь, а у парня сердце останавливалось, когда они находились слишком близко, непозволительно близко для простых друзей. Он даже думал: не рассказать ли? И решил, что не стоит. В тот момент, когда перед Муравьёвым упал снаряд, у Миши перед глазами будто вся жизнь пронеслась. Последнее, что он увидел — короткий взгляд обернувшегося на него мужчины, полный какой-то безнадёги и отчаяния, из светлых глаз вовсе пропала решимость и уверенность. Повсюду слышались выстрелы, он шёл вместе с другими офицерами впереди колонны, но будто не слышал ничего, а лишь всматривался в плотный дым, что заслонил упавшее тело. Сбоку он заметил Ипполита: в скатившейся на бок двууголке он со страхом и паникой смотрел в то место, куда угодил выстрел. Мальчик пропал из поля зрения, кидаясь куда-то в сторону, а Миша лишь успел увидеть в дрожащей руке пистолет. Стрельбу прекратили и Бестужев увидел наконец распластавшегося на снегу Муравьёва. Не раздумывая он бросился к нему, хотя его пытались остановить сослуживцы, хватая за края шинели. — Серёженька, — он прильнул к телу, потряс за плечи, чуть ли не целовал безмятежное, покрытое грязью и копотью лицо. — Серж, пожалуйста, очнись, Серж, — он шептал на ухо, проводя закоченевшей ладонью по холодной щеке. — Серёж, я люблю тебя, — на запорошенную снегом и грязью шинель уже капали горячие слёзы, стекающие вниз по светлому личику. Он чувствовал, как его пытаются оттащить за руки, но пытался ухватиться хоть за что-нибудь, не даться, он не бросит своего подполковника, не сейчас, не бросит. Его взяли под руки и уволокли подальше от Муравьёва, который всё ещё лежал на холодном снегу. «А вдруг заболеет» — пронеслось в юной голове, и он попытался вырваться ещё раз, но черниговцы держали крепко. Со стороны тела раздался еле слышный стон и послышалось легкое шуршание мундира. Миша рвано, но уже более спокойно выдохнул. Жив.***
Третий, произнесённый на эшафоте перед свисающей петлей, стал для него последним. Они не спали тогда две ночи: разговаривали, Серёжа даже читал ему свои стихи на французском, а Миша лишь слушал, слушал, иногда тихо всхлипывая. Он знал, что мужчина смерти не боится, даже ждёт ее с каким-то странным, вовсе непонятным воодушевлением и рвением. Ему же, двадцатипятилетнему парню, ещё мальчику в душе, совсем не хотелось умирать. Тогда Бестужев и сам не знал, откуда в нём взялось столько трусости и сентиментальности, он совсем недавно клялся, что умрёт ради общего дела… и ведь испугался перед лицом смерти. Сейчас хотелось просто взять своего Серёженьку за руку, затащить в повозку, да и покатить в родную Францию, или Италию, или Испанию, да куда угодно, лишь бы только подальше отсюда, от звуков гремящих досок, из которых строится эшафот. Ему было вовсе не стыдно, когда он зарылся носом в рубашку Муравьёва и обильно поливал её слезами, что катились из глаз независимо от его воли. Странное, неуместное тепло разливалось по всему телу, когда Серёжа касался волос и гладил их, перебирая своими руками пшеничные пряди и шепча на ухо успокаивающие слова. Миша думал: сейчас идеальный, последний шанс рассказать мужчине… Но тут пришёл представительного вида офицер и увёл их, заставляя всё ещё плачущего Бестужева оторваться от спасительного тепла. И вот он, деревянный эшафот, ждёт их, а тугие петли качаются на ветру. Заводят по одному: Каховский, за ним Бестужев, затем и остальные. Парня приходилось вести под руки, его слишком ослабили те дни без сна, что он провёл за разговорами о вечном. Он уж перед петлей — и страх вновь накатил волнами, а порывы ветра заставили глаза слезиться сильнее. На плечо легла рука, он дёрнулся и обернулся: Серёжа. Взгляд упал на губы, прошёлся по лицу, прекрасному, но изнуренному долгими месяцами заключения в крепости. Миша будто пытался запомнить каждый миллиметр кожи, с трудом перебарывал себя, чтобы не коснуться рукой щеки, не затянуть в поцелуй. — Я люблю вас, — эта фраза отчего-то далась так легко, так спокойно, что он сам удивился своему ровному голосу. Его уже чуть отвели назад, чтобы надеть мешок. — И я вас, — раздалось в ответ, и больше он ничего не успел сказать, прежде чем перед глазами встала пыльно-серая завеса ткани. На шею уже давила верёвка, а вскоре она затянулась туже, выбивая весь воздух из лёгких. Сердце, забившееся сильнее от заветных слов, замерло навсегда. Звук падения — последнее, что услышал Миша, прежде чем душа навечно покинула тело.