Золото становится багрянцем

Осознание приходит с первым золотистым лепестком. Лань Сычжуй смотрит на него несколько невообразимо долгих секунд, а потом мягко оседает на землю и закрывает лицо руками. Горло саднит немного, но это пока. Он знает, что через год-два — в лучшем случае, это если не появится катализатор — дышать будет почти невозможно, а каждая эмоция заставит отплевывать цветы. За спиной слышится тяжёлый топот и оклик: — Сычжуй, ты как? На его счастье это Цзинъи. Расправить складки на одежде, встать с колен и ответить, что все в порядке. Проверить округу, помочь раненым, если таковые имеются. Поздравить с удачной охотой всех адептов. Вернуться в Гу Су. Не думать. Не пытаться. Просто принять все, как есть. Он бы рассказал отцам, но те опять путешествуют, так что.. придется самому. Он справится. В конце-концов, от любой болезни можно найти лекарство. Если бы не привычка неукоснительно следовать правилам, Сычжуй не ложился бы спать вообще. Раньше получалось уговорить себя соблюдать режим — то снотворное, купленное в придорожном магазинчике помогало, то за день изматывались так, что сил не оставалось даже на сновидения, но сегодня он просто-напросто боится расслабиться и уплыть в душную тьму, в заботливые руки. Очень хочется верить снам: тёплым, обволакивающим как июльский ветерок. К несчастью - а может и к счастью, подобное снилось редко, а если и снилось, то вылетало из головы. Особенно сейчас. Он не может — хотя очень хочет — поверить в хотя бы эфемерную возможность существования того, что снилось раньше, снится и, наверное, будет сниться всю жизнь. Теперь уже — оставшуюся. От внезапной лавины волнения спать уже не хотелось. И он решил делать всё, что угодно, но не закрывать глаза в эту ночь. К счастью, они с Цзинъи жили в одной комнате и можно было в кои-то веки не шикать на того из-за попыток поболтать перед сном, а присоединиться, однако тот уже спал. Сычжуй легонько толкнул его в плечо, поймал удивленный взгляд и озвучил просьбу: — Давай...поговорим немного. Пожалуйста? Цзинъи пару раз хлопнул глазами вразнобой, промычал, пытаясь полностью выйти из дремоты. — Так… О чём? Тебе нездоровится? —Что? Нет, с чего ты так решил? Сосед немного сконфузился, а потом пояснил: — Ну, ты никогда не отличался стремлением нарушать правила, а сейчас просишь поболтать после отбоя; нет, ты ничего не подумай, я только рад! — А, да… Как ты… как ты провёл день? Сычжуй знал всё, до мелочей - говорить было не о чем: вместе путешествуют, вместе выполняют задания, даже спят, фактически, вместе. От подобных мыслей стало непереносимо душно, спирало горло и совершенно не хотелось выдавливать слова первому. От следующего вопроса Сычжуй как-то внутренне подобрался, чувствуя подвох. "Кто тебе нравится?", казалось бы, это спрашивают все юноши и девушки друг у друга, то ли ища поддержки и совета, то ли пытаясь смутить в шутку. — Пока я… Не могу решить точно. Наверное… наверное, никто. Рука. Безумно чешется рука. Хоть бери меч и отрубай. Теперь и врать нельзя — что за напасть. Как хорошо, что его сосед не обладает привычкой анализировать других и их язык тела, очень хорошо. А Цзинъи, кажется, очень заинтересован и продолжает немного смущенно: — А-Юань, ты только никому-никому не говори, ладно? Как же он может иначе? — Я – никому, – и приподнялся на кровати, подперев голову рукой. Кажется, ему сейчас откроют большую-пребольшую тайну, доверят нечто хрупкое. За Цзинъи давно была замечена склонность к романтике и эмоциональность, так мешавшая соблюдать правила ордена. — Хотя нет, – он раскраснелся и отвернулся, – я пока не могу. Да и ты… не доверяешь. Скрываешь ведь, да? Ну скажи, я честно-честно никому! Что за ребячество! Сычжуй лёг на спину и попытался взглянуть в окно, где земля оказалась на потолке, а подсвеченное звёздами небо лежало вместо пола. А потом — совсем неожиданно для себя — спросил: — Как думаешь, а есть такой человек, который нравится Цзинь Лину? — Юной госпоже-то? Пф, – послышалось насмешливое фырканье – даже если и нравится, то с его-то характером...ни за что не поверю, что кто-то к нему воспылает чем-то, кроме желания посмеяться над манерой вести себя. Нет, я не говорю, что все совсем плохо, но сам подумай, на первый взгляд он ведь кажется таким.. Ну.. — Холодным?, – юноша усиленно сдерживал улыбку. – Возможно. Но ведь… в этом есть что-то очаровательное. — Ну, чем бы ни казалось, все равно его Цзян Чэн уже сосватал. Говорят, хорошенькая такая заклинательница, добрая. Вот и будут жить вместе две госпожи, – не выдерживает и прыскает со смеху. Опять рука даёт о себе знать. Он удостоверился, что Цзинъи всё ещё лежит, уткнувшись носом в стенку, и взглянул на ладонь, внезапно осознав, что поднимает другую руку. Чистую. До этого момента. Паника медленно поглощала Сычжуя, лишая возможности думать и анализировать собственные действия, — он тихо вскрикнул и дёрнулся. Тонкий бутон сорвался с руки и затерялся в складках одеяла, а из ранки полилось теплое – кровь. Только не это, не так быстро, невозможно. Больно — но что именно? Рана — такая крошечная — или то, что сказал Цзинъи? Кажется, нелепость — слова ранят, но теперь он сам попался в капкан единственного предложения. А на что он вообще надеется? На, боги, простите, взаимность?! Как-то некстати вспоминается разговор двухнедельной давности, когда они все втроём — Лани и наследник ордена Лань Линь Цзинь — возвращались с ночной охоты. Твари, которые попались им на пути, оказались низкоуровневыми, справиться с ними не составило труда. Довольная троица возвращалась к деревеньке — сообщить старосте, что опасность миновала и лес чист, и найти пристанище на ночь. Удивительно, но в тот вечер обошлось без ссор. Почти. Цзинъи невзначай завел разговор о том, что все они вошли в брачный возраст и скоро должны будут совершить свой долг перед орденами (Только сейчас стало ясно — его эта тема волновала давно, возможно, у него уже есть кто-то на примете, но и опасения есть. Дядя может не дать разрешение, и все — никто не в силах перечить ему). Цзинь Лин возразил, горячо и споро начал убеждать: нет, никто их пока не принуждает к этому, да и вообще, есть множество других интересных дел. А потом — в шутку конечно же, надо просто убеждать себя в этом каждый раз — Сычжуй спросил, что бы Цзинь Лин делал, если б человек, достоинства которого соответствуют всем идеалам и желаниям, оказался бы не миловидной девушкой, а..мужчиной. — Фу, А-Юань, я от тебя такого не ожидал, – дернулся и как-то скривился тот, – я что, похож на Вэй Усяня? К тому же, не думаю, что в этом мире есть кто-то, достойный меня. Сычжуй сделал единственное, на что хватило благоразумия: метнулся назад, на бегу бросив, чтоб его не ждали, что надо забрать остатки талисманов с места бойни. В груди ухало и жгло льдом, сворачивалось в воронку и клокотало что-то странное, а ещё было больно, очень больно. Он скорчился под деревом, начал сдирать ногтями кору, хоть как-то пытаясь отвлечься. Ночь упала неслышно, и только тогда А-Юань вернулся к друзьям, успешно пряча ободранные в кровь пальцы в широких рукавах. Ребята ничего не сказали ему, они вообще не произнесли ни слова до утра, словно опять поссорились. Только перед сном Цзинъи буркнул, мол, не слушай юную госпожу, все мозги — у Феи, а она осталась в Юнь Мэне. Надо было пожурить его, но Сычжуй боялся разрыдаться, себя опасался, поэтому ограничился кивком головы. Из транса Сычжуя вывел сосед: — А-Юань, всё в порядке? Или всё-таки что-то случилось? Участие друга начало беспокоить Сычжуя: Цзинъи может докопаться до истины сам или же наконец выпытает всё, до последнего словечка. А что будет, когда он узнает о болезни: понимание, отрицание, негодование или злость? И как сказать о своих чувствах, чтобы было правильно, уместно: сначала отнекивается, молчит, а теперь выльет всё - так не пойдёт. Нужно найти подходящий момент и… — А что с твоей рукой? Холодок молниеносно парализовал спину. Ни пошевелиться, ни заговорить, ни даже подумать Сычжуй был не в силах. Всё-таки они с Цзинъи росли вместе, учились вместе — знания и физическая подготовка были на одном уровне, а ещё, несмотря на шкодливый характер, его друг был именно тем, кто понимал почти все, что происходило с Сычжуем. Когда чужая рука мягко перехватила запястье и развернула ладонь к скудному лунному свету, ожидалась совершенно иная реакция, а может, Сычжуй просто надумал слишком много. — Это… это живое? Оно, - Цзинъи воодушевлённо открыл рот, задерживая дыхание для ошарашенного выдоха, - красиво! Наверное, такая реакция поразила юношу больше, чем подзатыльник или крики ужаса. — Да, это..это новое заклинание, вот, нашел недавно в библиотеке, – забормотал А-Юань, выдирая руку и прижимая к себе — от греха подальше, – я немного напутал с ним, вот и получились...цветы. — Но скоро же, – слишком настойчивый взгляд и дикая твердость в голосе, – пообещай мне, что это скоро пройдет. — Да, – его голос на мгновенье потух и словно съежился в горле, – очень скоро. В глазах Цзинъи блеснул слишком понимающий огонёк, но, чтобы не смущать друга, он отвернулся и улёгся. — Сейчас и мы что-нибудь напутаем: придут, скажут чего нехорошего… Спокойной ночи. На том и закончили этот странный и дурацкий разговор. Наутро их огорошил дядя: надо ехать в Юнь Мэн, передать очень срочное послание. Как будто не было обычных гонцов! Лани нехотя собрались в путь - ближе к обеду, долго переваривая мысль неизбежности долгой дороги. Сычжуй чувствовал себя разбитой вазой и даже полагал, что одним из своих осколков может порезать друга. Поэтому он был как-никогда внимателен к себе: ни одного лишнего движения, самая доброжелательная улыбка и — смеяться над проказами Цзинъи. Тот как-то странно косил на него всю дорогу и больше молчал. Вероятно, ночная беседа произвела на Цзинъи огромное впечатление. Он хотел, изо всех сил, еле держа себя в руках, поговорить с Сычжуем о "заклинании", но понимал, что время ещё не пришло - да и поведение товарища было более чем странным. А ещё было интересно, просто до дрожи в руках: замечала ли юная госпожа те взгляды, которые исподтишка бросал Сычжуй; то, каким мягким и вкрадчивым становился его голос, когда он что-то вещал наследнику клана Лань Лин Цзинь; как бросался на помощь сразу же? Многие считали Цзинъи шалопаем и озорником, но почему-то никто не видел его внимательное отношение к людям. Наверное, оно и к лучшему: он мог узнать, увидеть больше и применять знания по мере необходимости. Сейчас же Цзинъи решил притвориться растяпой и промолчать. Но не спросить о самочувствии друга не мог: — У тебя что-то болит, А-Юань? Сычжуй нервно вздрогнул, размазав натянутую улыбку в бледный испуг. Поплотнее засунул руки в широкие рукава белого ханьфу и заверил, что все в порядке. А во время привала ушел в лес и долго не появлялся. Юноша нашёл холодный родник и с остервенением пытался оттереть росток за ростком. Больно, жгуче, противно — даже смотреть, как листок отваливается от тощего стебля и скатывается вниз, под холмик. Открывшиеся раны саднили, а в голове крутилась ночная новость. Неужели это — правда? Где-то глубоко в цветущей душе он надеялся, что, почувствовав тянущие кожу трещинки, проснётся чистым. Обычным. Настолько, что выкинет из головы все неприличные мысли — "мягкие ли у А-Лина губы? Будет ли он счастливо жмуриться, если шептать глупые нежности и гладить по волосам?" — станет самым лучшим учеником ордена, женится на заклинательнице и будет счастлив. Как все. Слово "счастье" застряло комом в его горле, кажется, вместе со слезами. В голове же — портрет Цзинь Лина в фокусе единственно открытого глаза: второй был спрятан в волосах юной госпожи, плотным покрывалом устлавшим подушку. Одну на двоих. Сычжуй мотнул головой и резко сел на сыроватую землю. Так не пойдет. А может, ну все запреты и правила, хоть раз в жизни рискнуть и попробовать..? Нет, что за ересь лезет в голову, он же.. Горло разорвало болью, воздух вышибло из лёгких. Нечто внутри беспрерывно твердило: "долой правила и приличия", рефреном, слившимся вместе с шорохом ручья. Сычжуй привык слушать других и игнорировать собственный голос, но… сработает ли тактика сейчас — он не знал. И очень хотел, чтобы этот раз был исключением. Если бы можно было вырвать собственные желания и эмоции, если б существовало такое заклинание..он бы не сдержался и применил его. А потом кашель заставил забыть обо всем, упасть на колени и вцепиться в траву. Неужели цветы распространяются так быстро?! Уж лучше так. Хотя… можно быстрее. Получить отказ и скорое избавление — теперь такой вариант не казался Сычжую чем-то ужасающим и невозможным. Только до одури было жалко бросать друзей: один не виноват ни в чем, а другой...ничего, все с ними будет хорошо. Нет незаменимых людей. О том, что будут чувствовать дядя и отцы думать не хотелось; а с другой стороны, смерть на ночной охоте – обычное дело. А это идея. Но сначала он признается А-Лину. Глядя прямо в глаза и даже не дрогнув - терять ему всё равно нечего. И, возможно, даже позволит себе самую большую дерзость в жизни. Очередной поток нежных золотистых лепестков течет на свежую траву, заставляя корчиться от боли; кожа на руках — не смотрит, просто знает — уже цветет пионами. Он встаёт, едва пошатываясь, пытается сфокусироваться на тропке и начинает движение. Прямо, у цели, искренне веря в неудачу - так легче и почему-то приятнее. Сложно разочароваться в худшем из исходов, что рождены в голове. Он медленно возвращается к другу, а когда видит отблески костра на золотой изящной фигурке рядом с Цзинъи, чувствует, как подгибаются ноги. Он ещё не готов. — А-Юань, – громко и чётко выговаривает Цзинь Лин, – где ты был? Сычжуй побледнел и открыл рот, чтобы выдавить какое-нибудь оправдание. Цзинъи настороженно наблюдал за его стараниями, но пытался не выдавать волнение. — Впрочем, неважно, — А-Лин снизил тон и отвёл от юноши глаза. — У меня есть поручение, и теперь я иду с вами. Сил хватило только на кивок. Как дошли до Пристани Лотоса, никто не заметил. Ни с того ни с сего Цзинъи сам провел церемонию приветствия, а потом умчался на тренировочное поле, оставив Сычжуя в недоумении. Он вздохнул — внутренне дрогнул, сжал руки в кулаки — и хотел было предложить прогуляться по окрестностям, как инициативу перехватил Цзинь Лин: — А-Юань, скажи, – нервно теребит пальцами золотой рукав и прикусывает губу, – это правда, что..? Внутри что-то сжалось и перевернулось. Знает — желудок прожгло внезапно упавшей спичкой — и хочет прокомментировать. Наверное, опять едко осмеяв и высокомерно подняв уголок розовых губ. И пусть. Смех у него звонкий, приятный – юнмэньский серебряный колокольчик замирает рядом. Можно же просто пропустить мимо ушей смысл слов, так? — Я… поражён, - выдавил Лин. Сычжуй замер. Говори. Говори быстрее. Он наслаждался каждым звуком, произнесённым своей госпожой. — Приятно. Поражён, - закончил юноша, усиленно скрывая улыбку. — Но то, что я узнал обо всём от Цзинъи… — О чём это — обо всём?, — неожиданно выпалил Сычжуй, широко распахнув глаза. Он потерялся в собственных страхах. Теперь в нём только лёгкость — это лепестки, поглощающие лёгкие, сердце, все пустоты тела. Их много, этих лепестков. Если бы не боль, поцелуями остающаяся после каждого их касания — раствориться в ощущении насовсем. Нельзя. — Ну, о том.. Слов не слышно. Неудивительно — сдали нервы, и Сычжуй понимает, что уносится прочь только тогда, когда перепрыгивает с одних мостков на другие. Лес — у самой воды, там можно отдышаться. Ох, этот тон...таким же Цзинь Лин высмеял однажды какого-то заклинателя, довел беднягу до того, что тот схватился за меч и попытался ранить насмешника. Будет ли глава клана сожалеть о смерти своего друга? Или..плюнет ему на могилу, мол, ты даже уважения не достоин? Лепестки идут горлом, надо присесть. Он не садится, падает даже не понимая, где. Лепестки идут горлом, царапают нежную кожу, а руки давно покрылись душистыми наростами. Аромат чарует — Сычжуй подгребает к себе рассыпанные цветы и утыкается в них носом. Те нежно, невесомо щекотят горящие щеки, лоб — поцелуями. Он задыхается — хотя куда уж сильнее — от мысли о том, что это мог бы быть А-Лин. — Мой хороший, нежный, золотой, солнышко на волнах, самый лучший цветок сада, – одними губами шепчет в приближающуюся темноту. Долгожданную. А-Лин видел всё. Слышал всё, начиная расплываться в ужасающе нежной улыбке. За считанные минуты в его голове пронеслись пойманные украдкой взгляды сиренево-серых глаз — тысячи взглядов, мимолётные прикосновения одежд, пальцев, даже пресловутые "прости, на ногу наступил": с тёплым ореолом, отдающим свежестью. — Встань, — тихо попросил он. — Встань и скажи это мне. Сычжуй и голову поднять не мог. Что теперь: надменно засмеется в лицо или сажей измажет его искренность? Пусть. Зато он, а не кто-то со стороны. — Ты есть самое лучшее, что я когда-либо видел. И если твоё Солнце убьёт меня, то я встречу такую смерть с распростёртыми объятиями. А-Лин молчал, сдвинув брови горестным домиком. Он чувствовал, остро и жгуче чувствовал Сычжуя, словно тот уже был в тех самых объятиях. Только не смерти. — Ты балбес, А-Юань, — выдавил Цзинь Лин, до судороги сжимая щёки в улыбке, – непроходимый балбес. Послышался шорох одежд, и Сычжуй почувствовал теплую руку на своем затылке. И осторожные, невесомые поглаживания по волосам. Человек рядом продолжал говорить, совершенно беззлобно, тихо и невероятно тепло: — Хочешь рисовать мне киноварную метку по утрам? Хочешь, я буду завязывать тебе лобную ленту? Хочешь, мы будем натравливать Фею на тех, кто недоволен нашим выбором? Как хорошо – слышать в галлюцинациях то, чего желает сердце. А говорят, смерть от цветов безумна и тревожна. Врут. Вспоминается маленькое обещание самому себе. Последнее желание перед смертью положено каждому, так? Через рваную боль, через цветы Сычжуй тянется к золотому свету, к вечно дробящей силе — к Цзинь Лину. Вскидывает голову, собирая остатки сил и решимости. Льнет к чужим губам. На секунду. Словно лепесток пиона. Жаль видеть, как мираж растворяется. Песчинки волной летят к земле и меркнут среди сотен тысяч подобных себе. И умирают. А-Лин в непонятном ему же отвращении толкнул друга — именно друга, а не любовника или как их называют — точнее его оболочку, усыпанную цветами. Багряными пионами, с бархатной каймой лепестков, закручивающихся в плотный клубочек тёплой плоти. Пионы, принадлежащие клану Лань Лин Цзинь были золотистыми. Какая жалость.