***
На корабле Майло не раздражает ничего — всё прекрасно — кроме, пожалуй, слишком наглого матроса с серьгой в ухе. Слишком пристальный взгляд, слишком нахальное поведение и явное отлынивание от работы. И даже после того, как юнкер кидает взгляд на их потенциального гида — крепкого блондина по имени Джон, немного смазливого, но несомненно симпатичного — Тетч не теряет бдительности. Он смеётся, спускает на глаза свою фирменную, капитанскую, шапку, задорно посматривает на ничего не понимающую команду. Ревнующий учёный — явно делающий это в первый раз в своей безусловно увлекательной жизни — являет собой поистине чудесное поле для шуток. И, чёрт возьми, он воспользуется этим как-нибудь потом, когда перестанет лениво подыгрывать.***
Джим фырчит — не фыркает, именно фырчит — когда мимо, в очередной раз, проходит этот невыносимо самодовольный тип, крепкий статный и с невероятной улыбкой. Но всё равно самодовольный до ужаса, как, собственно, и все красивые люди. Провожает его пофигистичным — он надеется на это — взглядом, облокотившись на швабру. На палубе только он и этот блондин — Джек, Джон, Джок — по какой-то совсем уж непонятной причине. Но тишина стоит идеальная, такая, что он мысленно предупреждает, что будет при её нарушении. — Не скучно тебе тут одному? По взгляду, по виду заметно — понятно — что совсем не скучно. Однако от Джона, когда уже ему откровенно нечем заняться — беседы о предстоящем путешествии с до ужаса занудным очкариком в расчет не берутся — такие мелочи не имеют значения. Тем более, что сам он не единожды замечал интерес и восхищение в довольно-таки симпатичных голубых глазах. — Ни капли. Лениво огрызается, какой-то отдаленной частью спрашивая себя, неужели ежиковатый вид не работает и — более того — привлекает всяких выскочек, которым только и дай, что прикопаться к кому-нибудь. Потом выливает воду — очень-преочень демонстративно — попадает на недешевые порядочные сапоги, но извиняться даже не дума — Эй, осторожнее! — отпрыгивает с поистине коровьей грацией, ноги промокли, хлюпают и холодно. — Хорошо, я понял. Уже ухожу. Когда ловит себя на улыбке, глупой и непонятно, чем вызванной, то драит с особым усердием, поскрипывая зубами и сдувая с глаз чёлку, которую, по идее, надо бы уже остричь.***
— Ну, Крузо, что скажешь? Крузо этот самый — растрепанный, со спущенной с одного худого плеча лямкой неизменной майки, очки которого в данный момент всё никак не могут добраться до привычного места обитания — смотрит туманно, удивленно, несколько расфокусировано. Он только проснулся, и не особо в курсе, что в его половине каюты забыл этот сгусток насмешливой лентяйности. А тот в свою очередь недоумевает, как, черт возьми, у него так быстро сменились вкусы и в моду вошло то, что по общепринятым идеям никогда этого сделать не могло. А потом вновь опускает взгляд на покрытую аккуратным почерком карту со множеством разнообразных значков и вполне удовлетворяется возникшим объяснением. — На счёт чего? Очки всё же возвращаются домой. Но ненадолго. Майло обтирает стекла о край майки, подходит ближе, глядит на обновленные прошлой ночью отметки на бумажной поверхности и думает, глядя на указанный. Довольно неплохой островок. Со своей собственной флорой и фауной, которая отнюдь не на последнем месте в списке его исследований… -… Мне не важны зверюшки и травка. Ты лучше скажи, там захранения есть? Золотишко? — Наверное, — пожимает плечами, поправляя, наконец, майку. — И не «захранения», а «захоронения». И сокровищ в этих «захранениях» нет. Там только мумии и… трупы. Последнее слово обоюдно неприятно, вызывает не особо хорошие воспоминания из контрастирующего прошлого. Он смаргивает с глаз нахлынувшие образы и спрашивает, были ли острова на учёной примете. Усмехается, говорит что-то про ожидаемую черту спонтанности, подходит ближе, приподнимает подбородок пальцами — просто ради касания — и целует, нежно и с любовью. Руки сами собой спускаются на талию, а ноги чисто на автомате ведут к постели. Сопротивляется — уже точно для вида — и запускает пальцы в непослушные тёмные волосы.***
— Итак господа, дамы, мы отправляемся прямо вот сюда, — вальяжно расхаживает, предварительно потыкав кончиком острого ногтя в карту. Жажда золота — хотя не столько его, сколько самого процесса добычи — жжет изнутри, будоражит кровь, — В место под скромным названием «Небесная гавань». У кого-нибудь есть возражения? Предложения. Сейчас самое время сказать всё сказать! — И кто нас туда поведёт? — в голосе недоверие, некая издёвка. И он знает, что ему, простому матросу, это вряд ли сойдет с рук, но удержаться не может. Не когда плывёшь не пойми на какой остров, с непойми каким дурацким названием. Вопреки ожиданиям, его поддерживают. — Как кто? Наш мистер Смит, в перечне услуг которого числилось такое местечко, — пират упёр руки в бока, осматривая свою команду. Совсем не пиратская, больше по учёной части, кстати. — Ну, или компас на пару с путеводной звездой. Он стоит чуть поодаль, наблюдает. На этот раз в стороне от прожектора, дабы отметка не оказалась там, где не должна. Уверенности в этом путешествии у него никакой, хотя, казалось, она обязана сочиться через край, заражая всех, подобно вирусу. Вопросы, пошатывающие настрой, и так уже никуда не годный, всё больше и больше заполняют голову. На пару с воспоминаниями, от которых всё равно не уйти. Не видит, но чувствует. Спиной, как Крузо — по сути своей, душа этого приключения — съеживается. Понимает, почему, и борется с желанием утащить в каюту, расписав всё как можно подробнее. Смотреть не надо, чтобы понять несколько простых вещей: первое — Юнга всё ещё переваривает информацию, которая ему очень явно для окружающих не нравится, второе — их «другой кэп», почти всегда называемый старпомом, может не выдержать. Слишком жертвенный взгляд, слишком напряженные руки, слишком низкий наклон головы для уверенного в своих силах и действиях человека. Внутреннее содрогаясь, он кидает взгляд наверх, вступает в зрительный контакт, победителя в котором нет и быть не может. Потому что это не соревнование — слишком глупое и неуместное в данной ситуации — а наставление, просьба, приказ, совет.***
Красивым придурком Джим окрестил его ещё с первой встречи, когда их до ужаса не вписывающийся в компанию старпом показывал новичку — гиду в последствии — все местные окрестности. А «красивый самодовольный тип» появился ровно после обаятельнейшей улыбки, поразившей всех и каждого в радиусе одной блондинистой головы. Теперь же с чистой совестью соглашался с этим, наблюдая краем глаза очередным хвастовством. В руках щетка, под ногами вода, на губах — скептически приподнятые уголки губ. Которые, черт возьми, он прекрасно видит даже отсюда, даже с высоты кармы и длины темных наверняка жестких волос. Сокомандник что-то увлеченно рассказывает, глаза горят, губы флиртующе приоткрыты. История смешная, даже вызывает смешок, но сам рассказчик скучен до безумия. Однотипен и доверчив, верно учёный, а не пират. Не в его вкусе такие люди, душа больше располагает к замкнутым юнгам, которые по возможности откусят тебе не только руку по локоть, но и плечо, половину тела, голову. С такими он готов молчать большое количество времени, просто смотреть, раздражая, подсовывая острым зубкам время от времени стальную балку — чтоб неповадно было. — Заканчивайте свои лобызания! Как можно более раздраженно, только из-за недоступности последней уборчатой площадки. Не помоет он эту треклятую древесину во время, капитан его по головке не погладит, да ещё и тот слишком нервный очкастый тип вновь заведёт лекцию о честном труде и вредности лени, особенно среди представителей их небольшого общества. И чего ему вообще, чёрт подери, бесится о мысли общения блондинистого придурка с кем-то другим, а не от непосредственного присутствия самого этого придурка в радиусе одного корабля, одного моря, одного мира? — Хорошо-хорошо, мы уже уходим. Не так ли, Джордж? Как бы не хотелось остаться, он помнил, что пережили его любимые сапоги и как долго оправлялись они от подобной жестокости. И поэтому приглашающе положил руку на сильное плечо, слегка сжав. И удаляясь, улыбался, не столько неловким взбудораженным речам, сколько еле слышному недовольному фырчанию за спиной.***
С самого начала их знакомства, с самого первого взгляда в горящие немыслимым вдохновением глаза, увеличенные уродливыми слишком большими для худого лица очками, он понял, что подобное может — и должно — случиться. Так ведь иногда бывает с такими, как Крузо. Мечтателями, учёными, людьми, несмотря ни на что идущими к своей цели и следующими своим идеалам. Если он и пил, то редко, и то только в море, под мерное покачивание волн и полное отсутствие хоть какого-то кофе. Предпочтение целиком и полностью — как единственному алкогольному напитку в этом передвижном деревянном мире — отдавалось рому, который всё норовил обжечь внутренности, как он уже ранее сделал с глоткой и языком. А ещё в приоритете было одиночество, как в спасательном круге для выплеска всех накопившихся эмоций. — Если бы я пришёл позже, то увидел очередное пьяное тело. Которые в большом количестве — и отнюдь не по своему желанию — я нахожу всё чаще и чаще. И угадай, из какой они команды, Крузо, попробуй. Вырывает бутылку, на несколько кратких мгновений накрыв тёплую ладонь своей, пригубляет без должных объяснений и переманивает на свою сторону, оставив требовательно протянутую руку требовать дальше. — Отдай, пожалуйста. Не видишь, мне это надо. — Всё, что тебе надо — хорошенько отоспаться, вернуть веру в твои научные штуки и взять себя в руку. А ещё получить старую добрую порку. Но её я устраивать не буду — мои руку мне ещё пригодятся в недалёком будущем. Внутри нарастает злость, отчаяние, радость. Медленно подкрадывается онемение. Встаёт, со смехом «про себя» понимая всю шаткость своего положения, откровенно разочаровываясь. И двух не наберётся. Полторы, и то как максимум. — Эй, спокойнее! Плечи худые, но под пальцами чувствуются напряженные мышцы. Горячее дыхание щекочет шею, вызывая смешок, тихое «спасибо», сказанное ключам наполняет сердце немыслимой теплотой, а обмякшее тело, неожиданно навалившееся на него, едва не приводит к краху.***
— Стоило так переживать. Бурчит, вгрызаясь в найденное яблоко. Беззастенчиво сидит на борту, свесив ноги, не думает о жизни, и радуется легкому прохладному ветерку, треплющему волосы. Уборка давно — пусть и не надолго — закончилась, о лекции никто даже не вспоминал, день медленно клонится к своему закату, а позади раздаются довольно знакомые шаги в довольно знакомых сапогах. — Действительно. Облокачивается рядом, почти касаясь рукой штанов грубой пошивки. Смотрит в даль, потом вниз, немножко в бок и снова в даль, размышляя над извечным вопросом скорости падения. Фигура рядом заметно — даже для самой себя — ежится, оставляя яблоко жить без одной своей трети. Усмехается, не насмешливо, скорее преисполнено умилительностью открывшейся картины. — Как общение? Как можно более непринужденно, безразлично, нераздраженно пытливым взглядом. Кусает яблоко, приличия ради решив принять участие в зрительном контакте. Вдруг поможет остаться одному, в кой-то веке. Он прав целиком и полностью. Уже готовится праздновать победу, заперевшись где-нибудь в уютной капитанской каюте. В голубых глазах — совсем не безразличие, там даже ненависти как таковой нет. Какой-то непонятный количеством своего состава набор чувств и эмоций. Притягательный. Этот набор. — Со временем будет лучше. В голосе огромнейшая уверенность. Это до безумия выводит из себя, да и улыбка, такая, как сейчас, собственно тоже. Одно присутствие этого блондинистого типа раздражает. На корабле, в море, в мире и рядом. И он опять фырчит — хочет по-нормальному фыркнуть, но никак не выходит — нарочито громко, ежась. Кладет в рот единственное напоминание о яблоке — кривую, но достаточно длинную веточку — и передаёт всё своё внимание морскому виду. Сколько не путешествуй, сколько палуб не драй, с какими преуверенными идиотами не плавай, море всёгда будет притягивать взгляд. Слишком красивое с его вечными волнами и солнечным отражением на чистой гладкой поверхности. — Убери. Сейчас же. Но он не слушает. Отмечает свою правоту — в который раз — лёгким движением оглаживает тощую ногу и острое колено. Чувствует дрожь, улыбается, смотрит прямо, не отворачиваясь, неспешно приближается. Красивым бывает не только море. Ещё и небо. Например. Да, точно, небо. С его красивыми синими облаками и шелковистым солнцем. А вкус замечательный — самый лучший — не только у маминого яблочного пирога. Он с каким-то ожидаемым удивлением касается своих же рук, сжимая в объятиях хрупкое тело, с плохо скрываемым нетерпением прикусывает тонкие губы и с присущей ему ловкостью скользит внутрь, туда, где жарко и влажно, умело обучает партнёра необычному танцу и распахивает глаза, когда инициативу нагло перехватывают. Что они делают? Что он — он, он, он! — делает? И продолжает делать, уже в разы увереннее, не без ненужной помощи вернувшись ногами на твёрдую землю? Внутри бушует ураган, снаружи — почти лихорадка и кружащаяся голова. Пальцы в волосах, пропускать их легко, они мягкие и безумно приятные на ощупь. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Пора, пора остановиться. — Расслабься и доверься мне. Шепчет в тёмную макушку, шумно вдыхает смесь запахов пота, моря и яблок, закрывает глаза, выравнивая дыхания. Джим неумело доверяет, обнимая в ответ.***
Ему стыдно — до ужаса и бессвязного лепета за место полноценной речи — и совестно. А ещё он ничего не помнит о второй половине вчерашнего дня. Посвящать же в это наверняка тёмное дело точно не будут — не тот, кто лучится самодовольством напротив, кого глаза всё никак не могут поймать в фокус. — Очки… — На столе. Больше ты ничего не хочешь? Ну, там воду, остатки рома, раскаяться во всех смертных грехах? Полулежит в своём капитанском гамаке, привыкший и ждущий душещипательного завершения. Допитые бутылки в своем далеко не бесконечном числе валяются по правую руку, раздражая край глаза одним своим наличием. Смотрит прямо, слегка насмешливо, ухмыляясь и любуясь. И как, чёрт возьми, не любоваться этим парнем, очки который добывает со второй, а то и с третьей попытки? — Да, воду. И таблетку. Во втором ящике. Говорит и сам же идёт, пошатываясь. Нашаривает ручку, тянет и едва не воет от количества ненужной сейчас бумаги — несомненно важной в другое, свое, время. Старается под насмешливый взгляд ровно удержать стакан — ожидаемо проигрывает — и проворачивает свои махинации уже на твёрдой поверхности. Голова болит безумно, вот-вот расколется. Сколько он выпил? Мало? — Катастрофически для меня. (Не) хвастается, просто констатирует факт. Встаёт на ноги, подходит, в каком-то непонятном порыве непонятной нежности приводит растрепанные волосы в порядок. Забота, не иначе. — Что ты, чёрт возьми, делаешь? Выворачивается. Приятно — очевидно! — но как-то унизительно, сейчас-то, после такого. Удар, проникновенные, душераздирающие обвинения — всё, что сейчас нужно, всё, что сейчас заслуженно. Отходит к кровати, натягивает майку — и когда только успел снять — вновь устремляется к столу, к карте, к простой швейной иголке, отметившей конечную цель их плавания. — Наверное, пытаюсь успокоить твою загнанную самобичеванием душу. Беззлобно, почти даже — только для очень тонкого слуха — обиженно. Подтягивается и выходит, заперев за собой дверь. Щуриться от солнца, атаковавшего глаза и оглядывает полупустую палубу. Спускается. Погода идеальная, лёгкий бриз ерошит волосы. Согласно карте, остров должен их уже прямо-таки поджидать. С золотишком, ценной древесиной и зверьём для Крузовской прихоти. Однако никакой суши на расстоянии в семь миль нет, одно сплошное море. Красивое, конечно, но не особо-то полное сокровищ. Запускает руку в волосы, тяжело вздыхает и садится чуть ли не на иголку. В голове — рой мыслей, душа и правда не стесняется себя самобичевать, голова всё никак не проходит. Он действительно поступил глупо, не понял — не принял в полной мере — отдушины, едва не обидел самого близкого человека. Поступил совсем не по-учёному. И из-за этого они оказались не пойми где, совсем не там, куда держали курс. И исправить всё это должен только он, как главный в этом путешествии.***
— Я не думал, что вы можете быть такими «тихими». Отмечает, проходя мимо новоиспеченных кроликов. Уверенный в себе, сегодняшнем дне, раздраженный и немного невыспавшийся. Безумно скучающий по своему гамаку и тихому ночному Крузовскому бормотанию, работающему не хуже колыбели. — А я не думал, что ты окажешься таким не просвещенным. Краснеет против своего желания, кутается в куртку под тихий, совсем не злой смех, ударяет локтём куда-то под рёбра, затыкая причину своих эмоций. Признавать правду всегда странно, в некоторых — отдельных — случаях даже обидно. И поэтому лучше её вообще не слушать. Так жить легче. И щёки постыдно не горят. — Будто ты вообще о чём-то думаешь. Улыбается, треплет по темной макушке, затем всё же смиренно стоит, ожидая указаний капитана. Вроде как они уже подплыли к острову, но ничего такого даже в бинокль не видно. Море-морем и никакой суши. Ошибка старпома? Ошибка местного корабельного глашатая? Ушедшая под воду черепаха? — Как вы заметили, я собрал вас не просто так. Дело чрезвычайно важное, и требует скорости, ясности ума и… прекратите хоть на время брачные игры!.. собранности. Раздражение — а может, просто зависть — растёт очень быстро. Он сцепляет руки за спиной, выпрямляет спину и принимается ходить туда-сюда, мысленно сетуя на отсутствие хоть какого-либо пса чисто для солидности. — Зачем тогда здесь я? И правда слишком заигрался. Увидь кто-то кроме кэпа — выстроенный для публики образ полетел бы ко всем морским чертям, окончательно. А так они сравнялись, ведь и бравый Синдбад на самом деле не такая уж самовлюбленная личность — когда рядом тот тощий учёный. Надо держать эмоции под контролем, даже такие новые, тем более такие новые и в таком количестве. — Как дополнение. О чём пойдет речь, он понимает — понял — сразу, ведь сам, собственнолично, сверялся с картой недавно. Они совсем не там, где должны были быть к этому времени, совсем не там, ведь остров должен виднеться за несколько миль, с его-то деревьями. — Вы знаете где мы, мистер Смит? Собака нужна позарез. Ну или Крузо совсем рядом, наблюдающий Крузо, мотивирующий. Кидает очередной взгляд на очередное море, щурится для вида и впивается в удивительно быстро изменившегося блондина. Тяжело, требовательно, выжидающе. — Не имею ни малейшего понятия. Но точно не у острова. Говорит и не понимает, причём здесь Джим, что он такого сделал, чтобы заслужить капитанское раздражение.***
— Ты действительно глупый, Крузо. Внутри бушуют страсти, ураганы, раздражения и желания дать кому-то конкретному весьма конкретную оплеуху, чтобы слух не забивался подобными речами, если это можно так вообще назвать. — Почему? Разве это не так? Разве не я виноват, что мы оказались… здесь? Обводит море, которому и края-то не видно. Взгляд не отрывается от явно недовольного пирата. Мысли же хаотично мечутся, пытаясь собрать способ выхода из этой ситуации. Руки дрожат — прямо как у пьяницы — и он опускает их. Под пристальным не особо-то радушным наблюдением. — Нет, глупый ты кусок учёного дерьма! Понимает, что грубо, чересчур, но эмоции слишком сильны, чтобы не поддаться. Ходит по палубе, нервно жестикулируя, собираясь со словами. Как объяснить научному человеку ненаучную вещь? Уходят пара минут, он делает глубокий вздох, приближается, берёт за руку, осторожно и боясь реакции. — Тогда в чём же причина? Почти шепчет. Почти интимно. Почти прижимается лбом. Отвечает на прикосновения и перебирает варианты, в приоритете всё же тот с учёным просчётом. — В богине. Эрис. Не удивляется скептицизму в глазах напротив. Менее уверенным прикосновениям. Фразе, понятной и по губам. Сам понимает, как это звучит, на какие мысли наводит. У самого была бы такая же реакция, если бы не личная встреча у грани провала. — Что за чушь? Совсем свихнулся? Выжил из ума? Думал, что он поверит в такую чепуху? После того, как показал неплохое знание на счёт него и его внутреннего мира? Решил посмеяться самым глупым образом? Нет, не похоже. — Это правда, Крузо. Просто, тихо, факт. Отходит, нехотя отпуская руку, распрямляет плечи, принимается ходить из стороны в сторону. Улыбается натяжно. В голове же вдруг один-единственный вопрос, сожравший прочие. — Я не знаю, как мне объяснить, чтобы ты мне поверил. Такая богиня существует, и порой ей становится скучно. До такой степени, что она совсем не прочь позабавиться с некоторыми моряками. В частности пиратами высокого ранга, но это не так важно. Выгибает бровь, складывает руки на груди. Ждёт, пока сказка продолжиться. Без всяких сомнений. Скорее даже с раздражением, нарастающей злобой. Рассказывать небылицы, пока он всеми силами ищет выход из ситуации? Подливать масло в огонь самоненависти, вместо того чтобы тушить это самое пламя? — Я должен тебе поверить? Синдбад, это реальность, не сказка с монстрами и морскими богинями, а реальность. Которая требует решения проблемы, а оно, в свою очередь, требует причину этой самой проблемы… Слышать заумные речи он точно не хочет. Поэтому действует, хватает за плечи, игнорирует удивление, говорит твёрдо, размерено, чтобы дошло каждое слово «Это и есть реальность. Эрис — реальность, не миф, не сказка. Я докажу, слышишь?». И зовёт. С усмешкой, лениво, расслаблено. Но ничего не происходит.***
Он стоит на палубе — не работает, просто стоит — облокотившись о борт и смотрит, смотрит вдаль и совершенно не думает, не думает о беседующем с наконец-то вышедшим из своего учёного улья Джоне. Итак забот много, и поддаваться внезапным приступам ревности глупо, необоснованным тем более. Любви нет, привязанности тоже, прав, обязательств. — Да, я понимаю. Но не исключаю факта. Он удивляет, огорчает и посматривает при этом совершенно неуместным образом на юнгу, в который раз отлынивающего от обработки палубы. На плечи, спину с выпирающими позвонками, стройные ноги, слишком неряшливую скрывающую одежду. Невольно вспоминает о совместном времени и ухмыляется. Понимает тут же — ошибся, крупно — и капитулирует. Выдерживает внимательные взгляды — прямой и периферический — пожимает плечами на незаданный вопрос. — Будьте серьёзнее, пожалуйста. Хотя бы сейчас. И объясните, почему. Вспоминает — Синдбад упоминал о подобной «наглой» связи — но не задумывается об этом более, чем на пару секунд. Гораздо больше его волнует факт того, что Смит поверил, принял сторону абсурда и согласен с тем, что в открытом безбрежном море они из-за божественного вмешательства. — Потому что я видел подобное, когда путешествовал. Воспоминания, сладкие и не очень. О чудеснейшей необузданной природе, диковинных чертах местных жителей, потрясающей воображение магии за водопадом. Наполняют сердце спокойствием и каким-то приятным предчувствием. — И что же вы видели, мистер Смит? Скепсис, усталость. Как же ему надоели эти сказки. Морская богиня, неописуемые чудеса и прочие невероятные вещи, понять которые учёному невозможно. Он показывает это, мимоходом отмечая возобновившего работу юнгу. — Магию, какую не видел в Новом мире. Духов леса и последствия их проделок. Слышал успокаивающий шепот деревьев. Знает, что ему не верят. Понимает, как звучат слова, но никак иначе описать не может. Надо видеть, своими глазами, чувствовать, ощущать, дышать неведомым. — Сказать честно, мистер Смит? Мне до ужаса надоели эти сказки, что я слышу от Синдбада чуть ли не каждый час. И которые вы почему-то охотно поддерживаете. Мне нужны реальные причины, способы решения, ваш профессионализм в конце концов. Что ж, ладно, возможно позже вы прислушаетесь к моим словам, когда буду настроены на это, верно? И он уходит, потирая виски, обратно в каюту, к карте, к той воткнутой в их цель игле, к непонятному маршруту, не поддающемуся адекватному построению. — Чудеса? Серьёзно? Не удерживается. Хмыкает, увлеченно работая щеткой. Замечает движение позади, не удивляется шепоту, обжигающему дыханию, абсолютно, такие, какие тебе не снились. Интуитивно приваливается к груди и кладёт голову на плечо. Впрочем, на одну секунду. Внутри — почему-то — больно колет. Помечает — с улыбкой — макушку, спускается вниз, за коком, ромом и кэпом. Ни время, ни место, нежелание — слишком быстрое — одной из сторон. Да и голова забита, расслабление же подобно — профессиональной — смерти.***
— Ну, а я что говорил? Ему хорошо, весело и немного холодно из-за мокрой шевелюры. Он взлетает на реях, улыбается от уха до уха, повелительной рукой раздаёт приказы неучёной части корабля, также не к месту радостной в большинстве своём. Крузо же стоит, у каюты, готовый вот-вот сорваться к борту, посмотреть на эрисову свинью. Не надо быть умником, чтобы понять, что прекрасно видимый со всей палубы хребет — зеленоватый, лоснящийся, покрытый мелким слоем водорослей — не плод фантазии, злая насмешка в трудной ситуации, а вполне реальная — ощутимая — катастрофа. — Готовьте гарпуны, сонные крысы, время половить рыбку! Пираты действуют сразу, умело и с запалом — будто ждали, учёные же теряются и не могут остановить дрожь в хлипких ручонках. Ловит своё — персональное — оружие, прикидывает, медлит, не удивляется. Голова у змея страшная, огромная, с костяными наростами, украшенная всякой гадостью, пасть — не лучше. Клыки острые, кое-где потрескавшиеся, с прогнившими останками — серьёзно — кораблей. Глаза жёлтые, пылающие, смотрящие точно на верх, точно на него. Джим смотрит, по-учёному раскрыв рот, замерев, удерживая выскальзывающий гарпун. Всё внутри сжимается от страха, небывалого, шокирующего. Всё, видимое им ранее, не идёт в сравнение, хотя вид существа в целом — не особо пугающ. Из воды поднимается хвост — большой, треугольный, костяной — а он кричит, надрывая глотку, вроде как спасает, но проверять не лезет — с трудом сдерживается, лезет на реи, заряжает ружьё. Стрелять в глаза, широкие ноздри, открытую глотку, мясистый язык. Свинка хрюкает — громко, злобно, от боли, он же скалится — прямо на напряженное лицо в светлом обрамлении, прищуривается, пускает гарпун, скорбит — секундно — о его потере, кричит, ведь удары хвостом хаотичны, сильны и не управляемы. Майло загоняет всех, кого может — некоторых учёных — в каюты, не может отвести взгляд и — внутри, накапливая, незачем — переживает. В мутных стёклах чудовище выглядит величественнее, страшнее, сверхъестественнее. В отличие от остальных, не стреляет, ждёт непонятного чего — смелости?, укрывается на реях, смотрит на гибель команды, собирается с силами. — Стреляй, блондинчик, раз уж начал! Свинка злится, обливается кровью, в очередной раз замахиваясь хвостом. Он же хаотично осматривает палубу и жмурится, оглушённый.***
Некоторое время Джим дезориентировано мотает головой, морщится от шума в ушах и понимает — жизнь на палубе кипит. Активно и под усталую ругань, с периодическими толчками в плечи и водой под итак промокшими сапогами. — Хвост рубите и выбрасывайте за борт! — Остальное тож…? — Я сейчас тебя за борт выброшу, умник! Раздражается, чуть ли не злясь, раздосадованный и вышагивающий мимо уцелевших — в основном, физически — матросов. С удовлетворением отмечающий, как расчетливо один из его команды даёт затрещину не в меру говорливому учёному. Придирчиво осматривает кончик хвоста. Отрезан чинно, без повреждений. Отходит, наблюдая. — Дуй сюда, если очухался! Если нет, уйди вон! Майло, оттаивший, спешно спускается, хватает юнгу за руку и отходит с ним к самой лестнице. Смотрит, не мигая, как пара десятков рабочих поднимает за тросы тушу, как эта самая туша с грохотом и заметным — напрягающим — трясением корабля падает на палубу. Желтый глаз смотрит наверх, а наросты блестят от воды… — Э-эй, что ты делаешь? — Растаскиваю на сувениры. — Будь серьёзнее, пожалуйста, хотя бы сейчас. — Наросты на голове непрочные, видишь? Центральный режется быстро и просто, как хлеб, сыр или масло. Пахнет отвратительно, немного отбивая аппетит, но — благодаря загоревшимся учёным глазам — возбуждая досадное разочарование и желание убить кого-нибудь светловолосого. — Мистер Смит, полюбуйтесь на взятый вами трофей! Спускается, не в силах отделаться от ощущения, что держит оружие в руке уже целую вечность. Трёт виски и, рефлекторно находя согнувшегося пополам Джима, хлопает того по плечу. — Зачем вообще ты отпиливаешь их? Спрашивает, крутя в руках, прикидывая, куда лучше положить для дольшей сохранности. Состав внутренней части — слишком твердой для крови и слишком мягкой для кости — сковырнутый эксперимента ради пахнет очень приятно, хоть и совсем не сладко. — Чтобы подпортить одной даме настроение. Она терпеть не может обрубленные под корень достоинства своих любимцев. Их умерщвление, кстати, тоже. Без трёх наростов голова и правда выглядит не страшно, глупо и в какой-то степени нелепо. Синдбад смеётся, прикидывая, что ещё можно отрезать, а что отправить как подарочек на морское дно.***
— Земля! Земля! Вижу Землю. Крик — радостный — слышен даже в каюте, и Майло тут же вскакивает, радостный, вмиг проснувшийся, немного, правда, стыдится недовольных, обиженных и сонных фырканий с кровати, но научный интерес легко поглощает любые другие эмоции.