***
Холодное и низкое небо ноября быстро наливалось свинцом, и за окном смеркалось. Госпиталь еще не спал: суетился, зажигал оранжевые окошки в корпусе напротив. Саске лежал в сгущающемся мраке и слушал, слушал, выхватывал по ниточке, по нотке больничные звуки, разговоры, звонки, шаги. Одних шагов он ждал особо. В шесть вечера, когда уже принесли ужин и забрали пустые подносы, распахивалась дверь кабинета и Сакура по-хозяйски деловито заглядывала в подсобку, на ходу стаскивая с головы хирургическую шапочку и расшнуровывая белую робу. — Как ты, ужин съел? Как самочувствие? Она не сразу переключалась с рабочего режима на внерабочий и поначалу не звала его по имени, словно в первые минуты он еще оставался рядовым пациентом, чье имя написано на карте назначений в изголовье койки. — Всё в норме, — отвечал Саске. Пошла уже третья неделя его пребывания в госпитале. Его раны постепенно зарубцовывались, здесь кормили, кололи обезболивающие, давали отсыпаться. В сравнении с полудиким, полузвериным существованием Саске в последние не то месяцы, не то годы — это было почти что раем. Дальше он не загадывал. Дальше ждал суд. При ярком режущем свете переносной лампы Сакура проводила регулярный осмотр, делала перевязки, прослушивала сердце и легкие, и всё — не глядя в глаза, сосредоточенно хмурясь. Саске молчал о том, что на самом деле у него по-прежнему болит рука, которой больше нет.***
На третью неделю Сакура честно заявила: — Мне не нравится твоя динамика, Саске-кун. И не нравится то, что ты утаиваешь. — Я не утаиваю… — У меня сейчас половина отделения с ампутациями, — оборвала она, устало и горько усмехнувшись. — Ты думаешь, что показал мне что-то новое? Нет, он так не думал. Но и жаловаться не видел смысла. Чем ему может помочь Сакура? Отрастить новую руку? Таких чудес ирьедзюцу не совершало. И то, что сделал Наруто для Какаши в ночь Вечного Цукуеми, было именно что чудом, повторить не получится даже у него. Тут в кабинете затрещал телефон, и Сакура вышла, закрыв дверь в подсобку, но все равно он отчетливо слышал ее повысившийся и раздраженный голос: — Мама, не надо!.. Да поужинала я!.. Да нормально нас здесь кормят!.. Мама?!.. Трубка с громким бряком легла на рычаг, и вскоре дверь кабинета хлопнула, впуская причину негодования Сакуры — госпожу Харуно. Ее голос и резкую походку Саске тоже знал, и даже в какой-то степени был им рад. После вечерних визитов матери Сакура оставалась уже не в силах допрашивать его о болях и жалобах. — Ну, дочь моя!.. Так ты совсем себя заморишь! Дома не появляешься, ешь казенную пустую кашу, отощала вся как глиста в фартуке!.. Голову когда мыла в последний раз?! В холодной-то воде не вздумай кваситься — застудишься… — Мааам, ну прекрати! Весь госпиталь в авральном режиме, даже Цунадэ-сэнсэй ночует на рабочем месте. — Ага, как же! Видала я твоего сэнсэя, вон она, в идзакая заседает, с ночевой, ага!.. А еще Хокаге, кому рассказать — так не поверят… — Мама, ну не надо!.. — Ты мне тут не мамкай! Я приготовила, я притащилась сюда по ночи, по холоду, так что разевай рот и ешь! Что за неблагодарное дитя, Ками-сама!.. — Я потом поем! У меня еще обход не закончен, мам!.. Видишь, я еще и обувь не меняла. Давай, мам, пойдем, я провожу тебя… — Судки помоешь и завтра вернешь, поняла? — Да поняла я, поняла, пойдем уже… Эти их семейные перепалки казались Саске забавными, хоть Сакура и смущалась своей шумной, резкой матери, и злилась на ее чрезмерную опеку. Но потом, выпроводив мать и вернувшись в кабинет, она снова приходила к Саске в подсобку и садилась на стул, нервно зажав ладони между коленей. — Тебе не надо это слышать. Прости. Она просто не понимает, что я работаю. По-настоящему работаю, не кошек ловлю на миссии D. Саске молчал. — И кухня у нас нормальная! И рыбу дают, и курицу… И даже горячая вода в душе до одиннадцати вечера бывает! Ну что она такое говорит?!. Сакура всплескивала руками, сердилась, продолжала спорить с ушедшей матерью. Тогда Саске спрашивал как бы невзначай: — Ты не будешь свой домашний ужин? — А ты голодный?! Ты съешь? Я принесу, тебе надо лучше питаться!.. Больничная еда была свежей, теплой, но пресной. Домашняя стряпня госпожи Харуно была крепко приправлена пряностями и солью. А вместе это была пища богов, от которой Саске давно отвык, и с жадностью нищего бродяги подбирал все до крошки, до последнего рисового зернышка. Сакура уходила по своим делам, включив ночник, но тогда темнота в окне делалась непрозрачной, непроглядной, угрожающей. Кто так боится темноты за окном? Малые дети и пуганые шиноби.***
Маясь от скуки в обществе ноющей на ночь фантомной руки, Саске выключал светильник, чтобы из синих комнатных сумерек наблюдать за лиловым небом и оранжевыми фонарями на улице. Чернели обнаженные ветви кленов и пушистые сосновые иголки покачивались на ветру, выли деревенские собаки. Коноха засыпала чутким шинобским сном, наверное, такая же, как и семнадцать, и тридцать, и все шестьдесят лет назад. Надежный, уютный дом для десятка крупных кланов и кучи ниндзя-одиночек, которые тоже стали здесь своими. Что с Учихами, что без Учих. Он теперь остался последним, и в какой-то степени, тоже пришлым для Селения Скрытого Листа. В заброшенном квартале Учиха, где он спускался в храмовый подвал, больше не осталось ни теней, ни призраков его родни. Сам квартал стоял, даже дома не обрушились за десять лет, но людских следов там не осталось. Один в этих сумерках и неопределенности, в теплой больничной койке, с двойным ужином в желудке и с больной рукой, Саске не знал, чего ему ждать, чего ему желать дальше. Страха не было. Гнев, негодование, жажда мести в нем отгорели. Пустота, темнота, тишина. К полуночи они начинали его тяготить, но оставалась у Саске еще одна, последняя и, на первый взгляд, бестолковая цель. К одиннадцати вечера в госпитале отключали горячую воду. А Сакура после своего долгого рабочего дня торопилась еще и ополоснуться в душе на этаже. Она заскакивала в кабинет, торопливо меняла форменные сандалии на открытые шлепанцы и уходила мыться. А возвращалась, звонко шлепая влажными пятками. Между холодным душем и сном на кушетке — заглядывала в подсобку, на ходу ероша мокрые волосы, и ворча на самоуправство Саске, снова щелкала кнопкой ночника. Слабый желтый свет вычерчивал ее тело сквозь белый халат, искрился в розовых волосах, освещал голые ноги. Эти белоснежные ноги с остренькими косточками щиколоток, с узкими розовыми пятками, ноги Сакуры, которые снились ему среди ядовитых кошмаров Отогакуре, в сырой пещере Тоби-Мадары, ноги, которые он видел даже незрячими глазами, даже готовый убить ее. Саске лежал в темноте и слушал, когда же она придет. Сердце ровно стучало, твердя одно и то же: «Приди, приди, приди! Зажги для меня свет!»***
«Я верю, что высшая любовь — это тайная любовь. Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, — вот в чем подлинный смысл любви».***
Пятая Хокаге навестила его неожиданно, хотя и закономерно. По всем прикидкам Саске давно пора было либо выписывать, либо переводить в другие, не столь курортные условия. Но Цунаде-сама сумела его удивить третьим вариантом. — У тебя невризмы развиваются в культе. Оттого и боли. Это решается операцией, но нередко случаются и рецидивы. Укорачивать руку еще больше — нет смысла. Будем протезировать. — Механический протез? — уточнил Саске. — Нет. Из клеток Первого Хокаге. Вырастим тебе настоящую живую руку. И тебе, и Наруто. Саске уставился на Пятую с недобрым изумлением, даже не скрывая этого. — Вы сейчас про эту белую дрянь, из которой слепили половину Обито и руку для Данзо? С кем-то другим из числа Каге он может и поискал бы выражений, но Цунаде-сама сильно напоминала ему Второго, Тобираму. Всё в ней — властные жесты, резкая манера речи, жесткий прищур светлых глаз — вызывало на спор. Потому что промолчишь, дашь слабину — и прооперируют, не спрашивая согласия. Да и пару-тройку экспериментальных техник обкатают заодно. — Это тебе не «дрянь», а ценный биоматериал и важное открытие нашего Селения! — рявкнула Цунаде. — Его Орочимару у вас уже лет десять как попятил. И на себя эту дрянь приращивать я не дам. Цунаде скрестила руки под грудью и ехидно хмыкнула: — А ну, сложи-ка мне печати для клона, Учиха Саске! Саске мотнул головой, отбросив волосы с левого глаза. Зажглись Шаринган и Риннеган, его тело окутал сиреневый покров Сусаноо, небольшой, совсем прозрачный. Но даже из этого реденького эфира защитной чакры на глазах у удивленной Цунаде сплелись вокруг пустого рукава кости, нервы, мышцы, сгустилась кожа призрачной руки. Быстро-быстро, как умеют все носители Шарингана, Саске сложил печати клона и раздвоился. Клон встал у койки и пожал плечами: — Видите? Печати складывать могу. Протез в этом деле мне не требуется. — Это мы еще посмотрим, — ответила Пятая, но тему сменила. — Суд через два дня. Какаши уже говорил с тобой, верно? — Говорил. У Райкаге на меня зуб. — Ты засветился в «Акацуки». Проще сказать, у кого на тебя нет теперь зуба. — Я готов понести наказание по приговору, — откликнулся Саске и убрал клона. — Перебьются. Не для того твой брат для тебя эту жизнь зубами выгрызал, понял? — огрызнулась Пятая. — И хрен я им отдам последнего Учиху. А тебе еще подчищать всё, где ты успел нагадить. Она все-таки ужасно напоминала своего двоюродного деда Тобираму Сенджу.***
«Если теперь посмотреть на мужчин нашего времени, можно видеть, что тех, чей пульс похож на женский, стало очень много, тогда как настоящих мужчин почти не осталось. Поэтому в наши дни можно победить многих, почти не прилагая для этого усилий. То, что лишь немногие в состоянии умело отрубить голову, ещё раз доказывает, что смелость мужчин пошла на убыль. Если говорить о кайсяку, то мы живем во времена, когда мужчины стали очень ловкими в поиске оправданий».***
До суда оставались последние сутки. В ту ночь Сакура пришла к нему, чтобы остаться до самого утра. *