Дом там, где твое сердце

1. Когда он приходит ко мне, я плачу. Я рыдаю и заливаюсь слезами, я тону в своем горе, я соскребаю с пальцев грязь, эти бесконечные слои грязи, дерьма, крови - своей и чужой. Пропитанный ими насквозь, я пытаюсь снять с себя кожу, снять с себя мышцы и кости, за соленым-соленым не видно ничего, и я вытираю глаза руками, мой крик похож на вой, мои попытки втянуть в себя воздух похожи на бесконечное, бесконечное, бесконечное минорное ре диез. Он приходит ко мне, когда я пытаюсь избавиться от себя. Он приходит ко мне постоянно. *** В среду я теряюсь в ориентирах. Где бы я ни был, я больше не чувствую запахов. Я не чувствую вкусов. Я перестаю чувствовать левую руку временами, он проверяет меня каким-то допотопным прибором. Я не слышу и трети того, что он громко говорит мне на ухо. Я пью до блевоты и запиваю кислый привкус алкоголем. Ему кажется, что еще немного и у меня откажет какой-то жизненно необходимый орган, поджелудочная, кажется, он кричит мне на ухо, он кричит мне на ухо, он кричит и кричит - и я помню о том, что я еще не сдох. Я перестаю чувствовать страх смерти. *** Я прошу его выбросить меня. Оставить меня в покое и дать мне уйти в никуда, то никуда из которого я не могу выбраться. Дорогой, посмотри, я наконец-то больше ничего никому не должен, не навешивай мне грехов на душу. Я шепчу в его теплый затылок, пока он спит. Я сочиняю ему сказки из собственного прошлого. Или его прошлого. Или нашего. Или чьего-то еще. Я убеждаю его, пока он спит, я убеждаю его, что все это ему приснилось. Я говорю, что меня никогда не существовало, что никогда и никак, и не будет существовать впредь. Потому что такого просто не могло произойти в реальной жизни. Никак не могло. Я шепчу ему в затылок, о, когда он спит, я самый величайший сторителлер в истории стендапа - я говорю ему о том, что все, что бы ни происходило, теперь происходит просто так. Я говорю: подумай сам, Сэм, это же невозможно. Молчание - золото, которым я расплачиваюсь по своим долгам. *** Он приходит ко мне, когда я перестаю плакать, потому что у меня больше не осталось слез. Я старательно тру глаза, я переворачиваюсь на другой бок и напрягаю их, я не моргаю, дышу глубоко и часто, я пытаюсь насыпать себе в глаза какой-нибудь дряни, я сосредоточенно вспоминаю каждую деталь прошлого месяца, прошлого года, прошлой жизни, я воскрешаю ощущение каждой смерти, каждой потери, каждого момента, когда проще было всадить себе пулю в лоб, чем продолжать ходить, дышать и чесаться, но у меня не выходит. Я запиваю свое вынужденное обезвоживание первым, что попадается под руку, он приходит ко мне и он даже не зол, и не орет, и не на ухо. Мне наплевать на то, приходит ли он. Мне наплевать на то, придет ли он в следующий раз. Мне почти наплевать на то, насколько я отвратителен. Мне не наплевать на него, но я пытаюсь. Я очень старателен. У меня еще есть две бутылки чего-то хорошего и алкогольного. Если я не выжгу себе сраную сетчатку в обозримом будущем, то рано или поздно, но мне будет наплевать вообще на все. Он приходит ко мне, потому что у меня больше не осталось слез. Это очень подло с его стороны, потому что у него - у него их еще полным-полно. *** - Не держи меня. Говорю ему я. Говорит моя голова за меня. Мой сухой и мерзко-кислый язык. Мои потрескавшиеся губы, и боже, я прилагаю для этих слов настолько колоссальные усилия, что можно было бы оценить хотя бы это. Но он молчит и даже не отрывается от своих книжек. Он особенно тщательно вчитывается в свое очередное исследование, бездушная чертова машина. - Не дер-жи ме-ня. Повторяю я по-сло-гам. Отвратительно. - Пошел нахуй, - бросает он, поджимая губы и перелистывая страницу. Я слежу за его глазами - слева направо, не слишком медленно и не слишком быстро. Он думает, что в его сраных книгах должна быть инструкция. Я знаю. Только сколько бы он не искал, инструкции там никогда нет. - НЕ ДЕРЖИ МЕНЯ! Ору я из остатков тех сил, что накопил за последний приступ забытья. Правда потом приходиться закашляться и упасть обратно на стул. И глотку жжет, и мушки перед глазами. И ощущение такое, словно бежал целые сутки за тем, что никогда не сможешь поймать, а потом еще и солнце вручную закатил. Я был бы не прочь, если бы мне было не наплевать. Он бросил хорошие, "правильные" пути. У него остались только те, которых не существует. - Прими ванную, - бросает он очередную кость, - от тебя несет. Я роняю стул, падаю следом, поднимаюсь, размазывая по полу кровь из разбитого чего-то там и плетусь в заданном направлении. *** Мне приходится объяснять его спящей голове - бодрствующая затыкает меня на полуслове. И я объясняю. Просто, Сэм, ты не понимаешь, потому что у тебя всегда был я. Потому что у тебя никогда не было никого важнее, никого ближе. Никого дороже. Ты не понимаешь, - повторяю я свою мантру его спутанным волосам, - ты не можешь понять. Тебе нечем, неоткуда и никак. Ты сухой, ты черствый, это стремление спасти, это не твое. Это то, чему тебя научили. Я научил. Отец научил. Кто-то там еще научил. Это не делает тебя плохим, парень. Просто ты - это всегда был ты и я. А я - это всегда был кто угодно, но не я. Ты всегда был собой, - шепчу я срывающимся шепотом, - я всегда был ими. И теперь, когда больше никого, больше некого, меня тоже не осталось. Я не хочу, чтобы меня осталось хоть сколько-нибудь. Я мечтаю, грежу об этом часами напролет - валяясь на холодном полу, в теплоте постели, в остывающей ванной, в стойках гаража, книгах хранилища, на кухне и в тишине мигающих датчиков - я не хочу существовать вовсе. Мне не нужно ничего кроме этого, ничего больше или меньше этого я не хочу. Я тридцать лет откладывать свою боль на потом, потому что нужно было кого-то спасать, потому что было кого, потому что было зачем, я не брал новых долгов, Сэм, - комкаю я и без того мятую ткань его клетчатой рубашки, - и не собираюсь больше расплачиваться. Я не предлагаю тебе уйти со мной, потому что у тебя так и не было своей личной собаки, так и не получилось дома на отшибе и пары тощих высоченных детишек, потому что у тебя получится собрать себя так, как хочется, потому что под твоей подушкой может не быть ножа, а в твоей голове не может не быть света надежды. Ты читал присказку про крыс? Их топили. Те, у кого была надежда протянули в четыре раза дольше. Они все равно утонули. Но ты нет. У тебя есть шанс, вот же, смотри на него, я даю его тебе в руки - не держи меня. И дерьмо закончится. Он дышит ровно и глубоко, я сжимаю глаза и закусываю губу до крови, чтобы не завыть. Я объясняю ему это каждую чертову ночь. И это единственный мой ориентир. *** Он орет реже, но все так же исступленно, как будто кто-то дает ему по двадцатке за каждое слово, превышающее нормальные децибелы, децибелы, которые человеческое ухо способно воспринять. У него в запасе много слов, и все они разные, я наблюдаю, как дергается под его кожей кадык, как ярко-алый язык облизывает пересохшие губы, как капельки слюны вылетают из его рта. Я смотрю, как он запутывается пальцами в волосах, которые свисают неплотной, но непроглядной тенью - у него на лице слишком много теней или я забыл, как оно выглядит в нормальном свете. Он орет так, будто ему за это платят. Мне платить нечем и не за что, я смеюсь ему в лицо, глядя на эти огромные, расширенные глаза с покрасневшими белками. Он не смеется. Он машет своими огромными ручищами вокруг себя и рано или поздно задевает что-то - столы, стены, книжные шкафы, холодильник, сумку с пожитками, странно, что не меня - я всегда оказываюсь ближе. Почему ты до сих пор этого не сделал, парень? Подумай только, пара метких ударов и можно будет нормально спать. Без привкуса чужого шепота на языке, без неправильных, ирреальных сказок, врывающихся в твои сны, без этих - е-же-дне-вных - спринтерских забегов крикливости. Я провожаю его спину, и, когда выпивка заканчивается, хожу за ним дни напролет, до самого сна, я хожу за ним и повторяю только одну фразу, которая имеет смысл. Но он не отпускает меня. 2. Это не Джо. Даже не Бобби. Не мама и не недобрат Адам. Первой ко мне приходит Чарли. Не сказать, что это кошмар или галлюцинация. Я не верю ни во что, и тем более, ни в кого. Мне наплевать. У нее все еще рыжие волосы, горящие глаза и трясущиеся руки. Она вся маленькая, тонкая, этот тридцатидвухлетний подросток. Она приходит и молчит - в отличии от него, она молчит. Не смотрит укоризненно. Не думает громко. Она приходит и находится где-то рядом. Я говорю с ней, мне не остается ничего кроме этого. Я говорю ей, - Чарли. Он убил тебя. Да еще и оправдал это моей жизнью. Чарли, - повторяю я, - я никогда тебя не стоил. Он тоже. Тебе нужно было дожить до глубокой старости и в семьдесят открыть церковь молодых душой, и читать там своего Гарри Поттера, и танцевать под музыку из мультфильмов нулевых и одеваться в эти странные рыцарские костюмы. Чарли, ты не могла умереть так, - хватаю ртом воздух я. И она не могла. Вместе с молчанием она приносит воспоминания: холодные маленькие руки, сильные, удивительно сильные для такой тщедушности объятия. Никто не умел обнимать так - до врезающихся в тело костей. А она, она умела. Она умела улыбаться так, что становилось легко, гораздо легче, чем было до нее. Она могла выглядеть как потерянный котенок. Могла с умным видом выяснять из каких химикатов делали соус для буррито. Могла двое суток не вылезать из компьютера, не делая перерывов даже на кофе. Карие глаза и храбрость, которая ей никогда была не нужна. А теперь она не может ничего. Она могла бы стать королевой силиконовой долины. Могла бы утереть всем нос на всех комик-конах мира. Могла бы покупать себе кеды в каком-нибудь модном магазине и лезть в них в первую попавшуюся лужу. Могла завтракать пачкой чипсов и плести сложные косички. Она могла бы прийти и сказать: "Не вини себя, Дин Винчестер. Потому что я не хочу этого для тебя". И может быть, я бы даже попробовал поверить ей. Но она не может больше ничего. Она никуда не ходит, она ничего не делает, ее тело сгорело, ее компьютер разобран на составляющие, ее увлечения никому не интересны, никто не продолжит ее дело, никто не позаботиться о ее матери, никто не вспомнит о ней, люди забываю все, и никто, никто, никто не будет помнить Чарли Бредбери в один день. И в один день окажется, что на самом деле ее никогда и не было. Я смотрю, как контуры Чарли размываются, я не услышал ни слова и не нашел улыбки на ее широких губах. И поделом тебе, Дин Винчестер. Ты ничего не заслужил. Даже возможности не существовать. *** Потом приходит дед Кэмпбелл. С ним мы пьем виски и смотрим в одну стену. Вот от деда я бы точно не ожидал оправдательной речи. Дед был тем еще мудаком, самоуверенным и слегка ебанутым, уж после воскрешения то точно. Но он был родной кровью - в его смерти я вроде бы себя не винил. Но он был родной кровью - песчинкой в копилку причин не существовать. Подумай только, Самюэль, даже для такой мрази как ты кто-то придумает оправдательный приговор, - рассказываю ему я, - твой патлатый внук, при желании, запасется способностью нудеть, и с упорством свеженького выпускника юридического придумает способ объявить тебя новым святым великомучеником. Для него, для него это не составит проблемы. Он, этот твой внук, просто конченный кретин. Он постоянно всех оправдывает. Если ему верить, то спасти можно вообще всех, включая самого дьявола. Я боюсь, что однажды он может так решить и пойти так делать, - я откидываю голову назад, в глазах режет, но едва ли они слезятся от этого. Тут темно и не видно ни черта - только дед Кемпбелл, который тоже молчит, пока я мысленно дорисовываю ему пару волосин и кучу разобранного оружия. У Самюэля скрипучий голос, который мне ни за что не воспроизвести в голове и легкая, для человека его комплекции походка, он родился охотником - без царя в голове. Дед - самая реальная надежда на семью, что у меня была после смерти отца. Крысы все равно утонули. Ты слышал эту историю, Самюэль? Слушай. Однажды ученые решили узнать, что такое надежда... *** Когда, после Кевина, Памелы и Бена, Эллен и Бобби, отца, ко мне приходит двадцатидвухлетний Сэм, я не удивляюсь. Мне нечем удивляться. Мне не за чем. Сэм - тонкий пять-минут-назад подросток, челка лезет в глаза, футболка больше на пару размеров. Упертый взгляд и ни грамма притворства, я смотрю на него и он первый, к кому я делаю шаг - он улыбается и делает шаг назад. И кивает куда-то в сторону. Я жаден, я хватаю глазами то, что не могу потрогать. Я прохожусь по его лицу, я падаю в его глаза, я вспоминаю время, когда улыбаться было можно, потому что иначе не получается, а не потому что надо чтобы получилось. Я вспоминаю, когда сон в машине казался забавным развлечением, когда он сжимал мою руку перед первым демоном, чертов самолет, я вспоминаю его девушку, и что мы не надеялись, а знали, что все будет хорошо и все получиться - и все получалось. Я падаю и падаю - туда, еще глубже, где я забирал его из школы и клялся, что выкину чертовы книжки, где долго рассказывал, что жить нужно для радости и счастья, потому что всего остального мы еще успеем насобирать – гляди-ка, совсем не соврал, ни словом - я вспоминаю долгие ночи ожидания, эксперименты с сигаретами и выпивкой, вспоминаю, как Сэм, мальчишка еще, совсем ребенок, а от него кофеином несло ужас, со мной об этом один из бесконечных учителей говорил, и я потом долго Сэму объяснял, почему надо пить какао, а кофе только в другом городе. Он все равно не поверил. Слишком умный, слишком рациональный, слишком голова, и слишком, пытался-но-не сердце. У тебя не получилось - говорю Сэму-малолетке я, - посмотри на нас. У тебя ничего не получилось. Он качает головой и улыбается. Он улыбается, он улыбается, он улыбается. А потом уходит. Я вою так, что кажется, трещат все стекла в радиусе мили. И приходит Сэм, настоящий, взрослый и заебавший до бесконечности, приходит и хватает меня под руки и обнимает. Я пытаюсь избавиться от себя - короткими ногтями пытаюсь прорезать путь в собственную грудную клетку, и не понимаю, где мне больно и почему больно вообще, Сэм держит мои руки и не орет, совсем не орет. Я ору. Я. И плачу тоже я. Я. *** Пожалуйста, - говорю ей я, - пожалуйста, подойди ко мне. Прикоснись ко мне. Пожалуйста. Она сидит на полу, скрещенные ноги, как будто у костра, я могу разглядеть каждую морщинку на ее лице. Пожалуйста, - шепчу я, - прошу тебя. Это не так сложно. Просто подойди ко мне. Не могу, я не могу, я не могу - шепчу я, и слезы стекают мне на губы, - так не должно быть. Ты знаешь, что так не должно быть, что так не может быть, что это несправедливо, нечестно, нереально, что это не происходит на самом деле. Ты знаешь, что это просто вымысел, я тридцать с чем-то там лет видел всякое дерьмо, я поехал крышей, все это мне приснилось, пожалуйста, скажи что-нибудь, пусть это будет сон, плохой, отвратительный сон, злая шутка, проклятье, розыгрыш, пожалуйста. Пожалуйста, я прошу тебя, я умоляю тебя, я все отдам, всем, только скажи, только дай мне знак, что сделать, потому что я не могу, пожалуйста, будь жива, будь жива, будь жива, будь жива будь жива будь жива будь жи ва по жа луй ста Я умираю, сидя напротив, меня разрывает на тысячи, на миллионы кусков, каждая из частей меня в агонии. У нее добрый, этот ужасный, добрый, бессердечный, всепрощающий взгляд, она принимает меня даже сейчас - любым, я корчусь под ее взглядом и это не то ранение, которое можно залатать. Внутри меня все жужжит, пищит и воет, меняясь местами, мое сердце бьется у меня в глотке, мои легкие застывают бетоном у меня в животе, мои руки и ноги больше не могут допустить ни единого движения - я не чувствую их, я не вижу ничего, кроме ее взгляда и пульс стучит в висках так быстро, что мне не жаль, мне совсем не жаль, я умоляю ее коснуться меня, не обязательно обнять, просто коснуться, просто понять, что да, это неправда, что мы будем, что мы все еще будем, я ударяюсь головой об пол, и она смотрит на меня, и кажется собирается что-то сказать, но темнота забирает ее, темнота забирает ее, темнота забирает у меня всех, жизнь забирает у меня всех, я отнимаю у себя всех, этого не может быть, этого не может быть, этого просто больше не может быть, никак и никогда, этого не может быть. Никак и никогда, и нигде, этого не может быть. Темнота забирает у меня ее - и она была последней, потому что больше, больше ко мне никто не приходит. И я сдаюсь. 3. Я нахожу ориентиры в пятницу. Пахнет кофе и я доползаю до кухни по стенке. Сэм, неудачная ксерокопия самого себя, стоит у плиты, опираясь на стену и роняет сковородку, и садиться на пол рядом с ней, и ничего не делает. Он замечает меня только когда я сажусь рядом, утыкаясь ему в плечо. Он выглядит хуже, чем ужасно, и я почти начинаю разводить сопли снова - от него пахнет недельным отсутствием душа и месячной алкогольной диетой - что вполне может быть правдой. - Кофе, - говорю ему я, - это хорошо. Он кивает и обнимает меня, и сопит мне в лоб. Мы сидим так не меньше получаса - у меня опять отнимается чувствительность и я не могу встать без его помощи. Мы пьем кофе, едим что-то, что должно быть едой, а не картоном. По очереди идем в душ. Смотрим новости. Не смотрим новости. Сэм читает мне какую-то книгу. Я читаю Сэму какую-то книгу. Вечером он дает мне какие-то таблетки. Ночью я не разговариваю с его затылком. Мне больше не сняться сны. Мне наплевать на все. И это чертовски приятно. По крайней мере было. Первые минут двадцать. *** Я все еще прошу его выбросить меня. Оставить меня в покое и дать мне уйти в никуда, то никуда из которого я не могу выбраться. Но как-то без огонька. Мне на самом деле ничего из этого уже не надо. Если бесконечная темнота меня чему и научила, так это тому, что для бессмысленного не-существования не нужно никуда уходить. И ходить вообще. Правда в том, что можно притвориться, что ты существуешь и потерять всякий смысл и стимул. Может, дело в таблетках, которыми Сэм пичкает меня по расписанию. Может, дело в том, что он не орет на меня больше. Может в том, что я слишком устал от мира. Может, в том, что мир слишком устал от меня. Иногда мимо проходят люди - знакомые лица, которые я ленюсь распознавать. Иногда кто-то из них открывает рот и что-то говорит в мою сторону - в такие моменты я разворачиваюсь и иду туда, где пахнет Сэмом, и обычно нахожу там что-то, что можно съесть и во что можно завернуться - мне холодно, постоянно холодно, и если бы не этот холод, клянусь, я бы замер в оцепенении и не двигался бы целую вечность. Вечность. Прекрасное слово. *** Вместо ночей мы говорим по утрам. Сэм делает кофе, который ни в чем не уступает моей темноте и задает всякие глупые вопросы, типа "Не хочешь посмотреть какой-нибудь фильм?" или "Поедешь со мной за продуктами?". Мы катаемся до ближайшего супермаркета раз в неделю - мне не нравиться видеть людей, не нравиться видеть, что они здесь, а те, другие, которых темнота мне больше не отдает - где-то там, и я не хочу есть, пить и пирог - я не знаю, почему я каждый раз соглашаюсь. Мне не нравится музыка в машине, мне не нравиться машина, меня трясет от того, насколько я хочу вернуться обратно в место, где темно, тихо и тепло, но когда я думаю о том, что нужно открыть рот и сказать это вслух, меня начинает тошнить так сильно, что проще молчать. И я молчу. Но не по утрам. По утрам можно говорить все, что приходит в голову, и ничего не произойдет. Можно даже послушать, что говорит Сэм, хотя бы треть. Он умные вещи говорит, этот малый - про то, что я могу делать то, что хочу делать. Смотреть по телеку всякое дерьмо - обычно отвечаю я - единственное, на что я годен. Я ничего не хочу. Нигде и никак. Иногда я рассказываю ему о том, что великое зло, единственное зло - это смерть. Что на самом деле, нам всем наврали. Эта жизнь - она ущербная. Ты никогда ее не проживешь нормально, потому что в один прекрасный день окажется, что жить - это до того момента, как ты понимаешь, что ты смертен. А это ты понимаешь обычно после того момента, когда что-то можно было исправить. Я не хочу жить, Сэм, мне непонятно, почему это доходит до тебя так долго. А может, прошла всего неделя. Я помню, что сегодня четверг и шесть утра, я не знаю, почему мы просыпаемся в половину пятого уже три недели, я не хочу знать кто я, не хочу знать ничего о себе, я хочу отрубить себе эти чертовы грязные руки, вынуть из себя это черное сердце и все. На завтрак у нас яичница с беконом и апельсиновый сок, и кофе, и тосты с арахисовой пастой и джемом, и Сэм обрезает корки и сжевывает их еще до того, как бекон начинает подгорать. Я подхожу и утыкаюсь ему в плечо. Бекон безнадежно сгорает. Но Сэм взял несколько упаковок. *** Дни наполнены отчаянием. Вязким отчаянием, оно заполняет собой все, от двери в бункер до самого нижнего из нижних уровней. Отчаяние пахнет кислым потом и бессильной злостью, сгоревшим беконом и дешевым кофе, отчаяние пахнет спертым воздухом и лишними движениями, пахнет как сводка новостей по вторникам. Отчаяние существует, и в какой-то момент становиться реальным, куда реальнее, чем все, что я когда-либо видел. Отчаяние ходит за мной по пятам, несмотря на то, что я не чувствую его, оно как сопроводительный саундтрек, заунывная низкая мелодия, много повторяющихся нот. Отчаяние - бесконечная лакричная тянучка, опоясывает все помещения, я могу ходить по следам перемещения отчаяния, по следам того, как оно ходит за мной, но всегда нахожу Сэма. Он вроде бы иногда спит, иногда ест, иногда разговаривает с кем-то по телефону, я все равно не различаю слов, иногда делает кофе, прикладывается к бутылке с пивом, плачет в душе, сидит на полу кухни, молится кому-то. Когда приходит Кас, я не удивлен. Мне больше нечем удивляться. - Дин, я хочу поговорить. Смотри, Сэм, кем мы его сделали. Мы хуже, много хуже чем все демоны всех перекрестков. Мы хуже, чем сам дьявол - мы показали ему что такое свобода, и тех двоих хотя бы выпустили из рая. Этого, этого мы выпустили в боль, сплошные потери, ненависть и все. Мы, Сэм, мы почти как Чак - прокляли недобитого ангела на вечные страдания, да еще и познанием не угостили. Чем мы можем угостить? Разве что горелым беконом. Мне все равно. - Мне все равно. - Что с тобой происходит?.. Эта штука в его глазах, за усталостью и разочарованием, не любовь ли это, часом? Ой, мой многомиллионнолетний малыш, это плохая идея. Старшенькому Винчестеру никогда не нужна была любовь. Ему нужна была ненависть, ему нужна была злость и непринятие, и тогда он бы убил себя раньше, и спас бы этим гораздо больше народу. - Ничего. Со мной ничего не происходит. Нигде и никак. Хочешь кофе? С сахаром. - Хочу, чтобы ты стоял на своих ногах и не шатался. Дин, ты должен поговорить со мной. - Я никогда не был заинтересован в таких кредитных предложениях. Прежде чем взыскать долг и начислить пени, поговори с моим адвокатом. Уверен, что моей подписи нигде не стоит. Адвокат в своем офисе, - указываю рукой на коридор в жилую часть. - Дин, ты не можешь... - Ты прав! - кричу-вою я, улыбаясь, - ты, черт тебя дери, прав! Я не могу! Вообще не могу! Никак, - развожу руками и это отнимает столько сил, столько сил. Придворный клоун истощен, - поэтому говори не со мной. Я не хочу. Не могу. Совсем. Мне нужно уйти от него - я ползу по стенке куда-то вглубь, пока свет не становиться воспоминанием. Холод пробирается мне под кожу, но это не важно - в моих ушах нет предсмертных криков, перед моими глазами нет чьих-то других, пустых и холодных, я прижимаюсь горящим лбом к чему-то более холодному, чем вязкое отчаяние, которым меня облили с ног до головы и отключаюсь. Я не вижу снов. Я не вижу снов. Я ничего не вижу. *** В субботу я чувствую прикосновения. По субботам приезжает шериф Миллз, я наблюдаю как могу издали, мне не хочется подходить к ней и говорить с ней, и видеть ее мне тоже не хочется - короткие седеющие волосы, форма, которую она носит, контейнеры с едой, у которой противный запах заботы. Мне не хочется слышать ее, но я слышу, ее голос отпечатывается где-то на задворках моего сознания и что-то продолжает мне выговаривать еще долго после того, как она уходит - дня три. Я отмеряю дни сном Сэма, других ориентиров мне не надо - Сэм не падает в забытье. Он спит, вскакивает ночами и прижимает меня к себе и шепчет, что-то шепчет и шепчет, и чаще плачет, и иногда давиться этими всхлипами - он никогда таким не был. И тогда всегда становиться холодно и душно, жарко и иногда мерзко. Мне не хочется, чтобы он просыпался и шептал и плакал, мне не хочется, чтобы он был рядом и видел меня, видел себя, я не говорю ему, что я не сплю, я ничего не говорю - застываю и отсчитываю до тысячи и обратно в своей голове, пока Сэм не успокаивается и засыпает снова или пока не встает и отправляется на кухню, или в душ, или куда ему там может надо быть. Иногда он падает на пустом месте, просто сползает на пол, где бы ни стоял, и в один из дней я удивляюсь тому, что пол нашего дома до сих пор ровный, а не наполнен бесконечными ямами от его падений, потому что я все еще честен с собой - мой брат должен был весить больше двухсот двадцати фунтов, это не может не оставлять следов. Шериф Миллз находит меня в гараже, а это гараж, если в нем есть автомобиль, она смотрит долгим взглядом, эта отвратительно-щемящая смесь материнского принятия и Сэмовой злобы и немного ее собственного раздражения и ее собственной заботы, она обнимает меня и я чувствую, что у нее теплое, мягкое тело, что ее одежда жесткая и тщательно отутюженная, я чувствую, что обнимаю ее в ответ, и даже не хочу сбежать в другой конец своего вольера. Она отпускает меня много позже - я киваю ей, потому что не понимаю ни слова из тех, что она произносит. Она знает об этом. Я бегу обратно к Сэму, и падаю где-то в районе двери в комнату, поднимаюсь, падаю, уже осознанно, на кровать и прячу свою голову под подушку. Мне больно, мне больно и больно и больно, и если за чувствительность нужно платить такую цену, то я не хочу больше. Я ничего не хочу больше. Я ничего больше не хочу. *** Я просыпаюсь, и вокруг не пахнет отчаянием. Я просыпаюсь, и не пахнет ничем, кроме шампуня Сэма. Мне нравиться этот запах - я плетусь в душ и долго ковыряюсь в его бесконечных баночках, потому что мне не хочется читать, чтобы найти то, что я ищу. Я нахожу и долго и тщательно пытаюсь оттереть с себя всю грязь, которая ко мне налипла, что, конечно, бесполезно в целом. Я чищу зубы Сэмовой щеткой, и его зубная паста пахнет кокосом, а не вечной мерзлотой, как моя, его зубная паста почти не пенится и имеет странный привкус, что-то среднее между корицей и тофу. У меня есть силы, я залезаю в комод Сэма и нахожу приличные спортивные штаны, которые можно завязать, и нахожу приличную черную футболку, в которой, конечно, безнадежно тону, и иду искать Сэма не наощупь. Я не хочу прикасаться к холодным стенам. Я не хочу пить кофе. Не хочу есть, но очень хочу найти Сэма. Что-то изменилось, кажется мне. Что-то важное, фундаментально важное, я обязан его найти и спросить, и обнять, и быть уверенным в том, что тот шампунь, он правильный. Я должен рассказать ему про зубную пасту со вкусом еды, а не штата Аляска, должен спросить про подгоревший бекон. Я обхожу дом трижды, прежде чем попадаю в гараж, открытый гараж, там оказывается очень много солнца, и у меня слезятся глаза, а Сэм сидит на капоте машины под этим солнцем и, кажется, беспробудно спит. - Так светло, - сажусь рядом я, и опираюсь на его плечо. Я очень устал ходить. Очень устал. - Уже май, - улыбается брат уголками губ, - с днем рождения меня. - С днем рождения тебя, - киваю я, май, подумать только, - а торт будет? Такой знаешь, очень много крема и сахара и очень мало полезного, и много холестерина, жиров и болезней поджелудочной. Будет? - Будет, если ты выберешь сам, - улыбается он по-настоящему, хоть и не смотрит на меня, - в машине ботинки. Обуйся, а то простудишься. - Ну мам, - тяну я, не меняя положения в пространстве. Воздух чистый и где-то внутри меня раскалывается кусок бетона - я чуть-чуть могу дышать, - почему всегда ботинки? Я хочу кеды. И - ух ты. Я правда хочу кеды. 4. По ночам приходят воспоминания. По ночам я боюсь закрывать глаза, потому что вой - мой собственный вой, будто настоящий я заперт внутри собственного сознания, царапает голову изнутри. Я боюсь момента, когда солнце падает в темноту. Потому что темнота - вечный закат, конец, одиночество, сухой стук гравия о дно машины, кофейная гуща на дне чашки, темнота это то, что в конце концов отнимает у меня меня. Меня нет и я есть - в сумерках рассвета зуд в черепной коробке позволяет отвлечься, я бреюсь почти под ноль, я пытаюсь найти следы этого - бесконечного ущерба - на коже своей головы. Но их там нет - никаких следов, в сумерках рассвета я начинаю думать, что внутри моей головы кишат какие-нибудь изысканные паразиты, потому что они питаются моими снами, и спят днем, и не оставляют мне ничего. Мне ничего не снится. Я надеваю кеды по утрам и пытаюсь пойти навстречу солнцу. Меня хватает от силы на полчаса, полчаса до того, как силы покидают меня, и я разворачиваюсь обратно. Солнце, вероятно, считает, что это игра в салки - оно следует за мной, оно целует мое лицо - я покрываюсь веснушками, оно поглощает мою тень - тень становиться меньше и меньше, и когда я возвращаюсь обратно, она совсем невысокая. Тень не имеет запаха, вкуса и цвета, тень просто делает все, чего касается на пару тонов темнее, и мне хочется думать, что в этом есть какая-то глубокая философская мысль, которую мне лень развивать. Мне хочется думать, и я думаю. У меня есть целый день и немного вечера, чтобы подумать. Я доползаю домой как раз к завтраку - Сэм умеет готовить все, от каши до веганских блинчиков, от супа минестроне до спринг роллов, от Печеной Аляски до китайских мясных лепешек. Ночью я вспоминаю о том, что мама никогда не умела готовить нигде, кроме моих воспоминаний и Сэм выигрывает у нее - я ненавижу себя за эту мысль настолько, что мне хочется отгрызть себе ногу, потому что я никогда, никогда, никогда не прощу себе это. Никогда не прощу себе ни секунды из того, что называется моей жизнью. Я просто не могу - что в этом такого? Сэм идет за мной, когда я ухожу в свою комнату, покрытую пылью. Это странно, потому что я оставлял ее покрытой своей блевотиной и дерьмом, кровью вперемешку с грязью, я оставлял ее наполненной своими слезами, своими криками, но она пустая и пахнет так, как пахла когда мы впервые нашли это место, только немного еще шампунем Сэма. Я не знаю от кого из нас - я ложусь на кровать, он ложиться на кровать, и пока он засыпает, я дышу ему в плечо и делаю вид, что в моей голове ничего не происходит. Мне кажется, в один день ее просто разорвет - мои паразиты должны были отожраться до громадных размеров. И тогда они высыпятся наружу и в комнате снова будет пахнуть отчаянием - я прижимаю сопящего Сэма к себе, он - единственный, кто должен меня касаться, потому что его руки тоже целиком в крови. Ничто не отмоет ее. Ничто, никогда и никак. Я путаю его плечо со своим кулаком и кусаю - он не просыпается или просыпается и долго гладит меня по почти несуществующим волосам. Но мне все равно ничего не снится. И в сумерках рассвета все начинается заново. *** Я ненавижу себя каждый раз, когда улыбаюсь. Каждый раз, когда вижу отражение в зеркале. Каждый раз, когда у меня получается есть, ходить, не чувствовать себя плохо. Мне нравиться чувствовать себя никак, потому что это то забытье, та максимальная степень комфорта, которую я заслуживаю. Грязный. Неправильный. Ошибочный. Я умещаю всю ненависть мира в буквы своего имени, пишу его на бумажках и сжигаю, я рисую карикатуру на свой труп и сжигаю, я хочу сжечь все поддельные карточки с именами, все настоящие карточки с именами, все кредитки и все, чего касались мои руки, каждую из деталей, но я не могу. Сэм, он не заслужил этого. Я думаю, что это честнее - весь мир ожидал от него самых бездушных поступков, а он пытался этот мир спасти, Сэм не заслуживает больше страданий, чем у него уже есть. Но я, я - это совершенно другая история. Я не страдаю достаточно. Во мне копится ненависть, во мне копится злость, во мне копится война с отрицанием, война с принятием и гневом, во мне копится желание не жить и нежелание жить, и я думаю, что в один день дождусь подходящего момента и у меня хватит сил закончить эту невероятно омерзительную историю. И я хочу, чтобы в один день от моего существования не осталось следов. И я хочу, чтобы в один день я оказался бы предан забвению. И чтобы никто, никто, никто не вспоминал обо мне. Но этот день не сегодня - на моей тарелке блинчики и яблоко, на часах минута в минуту время завтрака, сегодня мы идём в супермаркет и будем готовить на обед какую-то очередную непроизносимую хрень, я запиваю таблетки ледяной водой, и складываю идеи для самоубийства в отдельную папку внутри своей головы. И я надеюсь, что мои паразиты ее не сожрут. *** Я совершаю великое открытие. Я в шаге от того, чтобы претендовать на лавры Колумба или Ньютона, потому что открытие просто ошеломительное, мне кажется, я подскакиваю на кровати, Сэм ворочается, бормочет что-то сквозь сон и я замираю, чтобы он уснул снова - мое открытие пока что должно оставаться моим. Дело не в том, что ты горюешь по тем, кого потерял. Дело в том, что ты можешь оправдать свою ничтожность и жалкость тем, что у тебя кого-то нет, может, для них то и лучше не жить, как для меня, например. Может, они все где-то там счастливы, ну, почти все, может, у меня есть доказательства, а значит дело не в них. Дело не в том, что они умирают, и разделяют по кускам твое сердце, мое сердце, дело не в том, что за шрамами на нем уже не разобрать адекватной анатомической формы. Дело в том, что ты настолько немощен, настолько неправилен, настолько нехорош, что тебе нужна причина, официальная, качественная, большая причина желать себе смерти и придумывать свою боль. Может, тебе в самом деле всегда хотелось умереть, просто никогда не было повода, который приняли бы за достаточный, может, ты настолько омерзительный ублюдок, что ты всегда знал, что это правильно для тебя - не жить, и нужен был только спусковой крючок. Сэм храпит мне в ухо и это единственное, что удерживает меня от мысли встать и сделать со своим открытием хоть что-нибудь. Я ворочаюсь - он обнимает меня сильнее, прижимает меня к кровати, и я знаю, что он проснется, если я попытаюсь встать - мы оба как мамаши младенцев - просыпаемся от каждого шороха. Сэм хмурится и ему, наверное, снюсь я. Я мечтаю о том, чтобы однажды он проснулся и решил, что все это ему приснилось. Что на самом деле, мы отказались от него задолго до того, как он начал произносить свое имя, ходить и думать. Я мечтаю о том, чтобы однажды Сэм проснулся одиноким, потому что знаю, что у него всегда будет достаточно сил просто жить. Жить нормальной жизнью. Его бы никогда не очернило ничто, может, у него и нет природного сопереживания, но он учился жить в этом мире как мог, и он усвоил правильные вещи из своих, далеко не приятных уроков. Он умеет учиться на ошибках. Я не умею ни черта. *** Они мешают мне. Они мешают мне и я хочу выгнать их всех - эти охотники другого мира, друзья, как он их называет, даже чертова шериф. Я хочу выгнать их всех, я хочу, чтобы он их не звал - я ухожу в дальнюю комнату, у которой плотные, бетонные стены и еще стены и еще - и вою в пространство, потому что это то, чего я не хочу чувствовать. Но заслуживаю. Я заслуживаю. Я. Я сделал это все, я сделал все для этого - хотел быть чужим, хотел быть ненужным, хотел быть лишним, хотел быть тем, от кого все-таки избавятся, рано или поздно, выкинут, как сношенную обувь, протертые джинсы, закончившуюся ручку. Во мне не нужно менять стержень. Я - монолитный конструкт. Но почему нельзя было сначала от меня избавиться, а потом демонстрировать мне, что мир не стоит на месте, и люди продолжаю жить где-то за пределами меня, за пределами его? Улыбающееся не мне лицо Сэма отпечатано в моем сознании, и я не закрываю глаза, я не закрываю глаза, я не закрываю глаза и вою - потому что голыми руками мне не забраться в свою грудную клетку, мне не выбраться из своего тела, я слишком жалок, чтобы попытаться сделать это на самом деле, я слишком слаб, и дело тут совершенно не в моем теле. Я ненавижу себя - за все эти мысли, за то, что они появляются, за то, что больно, за то, что мне нужно это - сэмово постоянное внимание и надзор, забота и спасение только меня одного, я не хочу чувствовать это, я не хочу. Они включают какое-то допотопное кантри, они пьют виски и усыпали весь чертов стол коробками с пиццей, я не хочу знать, что они празднуют и почему, я хочу закончиться здесь - в пыли, темноте и никем. Но я не заканчиваюсь. Но я продолжаю это чувствовать даже тогда, когда пересохшее горло подговаривает мои связки отказаться исполнять их естественные функции. Мне не нужен больше мой голос. Глубокой ночью, когда все то ли разъехались, то ли разбрелись по комнатам, дождавшись здорового сопения от Сэма, я рассматриваю его. Я осматриваю его тщательно, подмечая все детали, которые могу осмыслить в приглушенном свете ночника - Сэму за тридцать, его волосы путаются без кондиционера, он слишком бледный, у него все еще круги под глазами и мелкие морщины везде, где лицо меняется в угоду эмоциям, у него впали щеки, у него все еще слишком большие руки и ноги, он, наверное, очень красивый, очень уставший и очень свой - и я вспоминаю, что не все дается просто так. Я хочу, чтобы Сэм оставался, вот так, всегда со мной, я не хочу им делиться, не хочу, чтобы он уходил куда-то, разговаривал с кем-то дольше необходимого, я не хочу, чтобы у него было что-то, кто-то важнее меня, я не хочу, чтобы у него были собака, дети и какое-нибудь мирное занятие. Я хочу, чтобы он всегда, всегда был со мной. Чтобы он был только моим и ничьим больше. Я отгрызаю себе вторую ногу мысленно. К утру я почти отгрызаю себе руку - давясь стыдом за собственное существование. Мне не нужен больше мой голос - я не верю, что что-то подобное мне имеет право говорить. И я молчу. 5. Сэм не ходит со мной по утрам. Я знаю, что он хочет, чтобы я верил, что он думает, что он доверяет мне, или чтобы я думал, что достаточно ответственный, или что-то в этом роде, но такое же ущербное - я не говорю с ним. Я не хочу говорить с ним. Мне больно каждый раз, когда я вижу его - боль прокатывается тошнотворной, удушающей волной вдоль позвоночника и оседает в животе, иногда немного выше, я чувствую себя преданным. Я чувствую себя ненужным оттого, что Сэм не ходит за мной, не проверяет меня, наличие у меня в кармане телефона с определителем местоположения, каждое утро я надеваю кеды и ухожу дальше и дальше - ко мне медленно возвращаются силы. Я начинаю возвращаться к обеду, потому что умудряюсь доползать до соседней деревни, где можно найти приличный кофе и какую-то еду. В моем кармане всегда есть долларов сорок, и кроме Сэма их некому туда положить, но этого недостаточно. Этого недостаточно, потому что он не следит за мной, не смотрит, что я ем и ем ли вообще, он не прячет от меня ключи от машины, он не убирает из поля моего зрения острые предметы и источники информации. Я спокойно просматриваю историю его браузера - девственно чистую - и злюсь, потому что это омерзительно. Я шарюсь по его незапароленому телефону и ничего кроме ничего не значащих симпатичных фото, чата с шерифом в вотсапе, смс-ок от спамеров, звонков Касу. И это удар под дых - я могу трогать нож и брать его в руки, но не могу знать, с кем Сэм говорит. О чем говорит. Что он читает. Что ему интересно. Это - самая ужасная форма недоверия, на которую способен человек. Сэм не игнорирует меня, он говорит со мной, он готовит еду, он показывает новые фильмы и обсуждает со мной новости. Он тянет меня на улицу, он возит меня по округе, он покупает мне новую одежду и новое покрывало (видимо, от старого не получилось отстирать кровь с желчью), он проводит со мной время, но я не так глуп, как ему хочется думать. Я вижу, что он не со мной. Я вижу, что он устал. Я вижу, и я ничего ему не говорю. Мой голос приносит мне одни только неприятности. ** Сэм уходит в ночь - я проверяю все помещения, включая гараж - брошенный и пустой, из транспорта в нем только морально устаревшие мотоциклы. Сэм уходит в ночь, и он безусловно оправдает себя тем, что я чувствую себя нормально, и он сделал все, что мог и, может быть, это правда, потому что со мной действительно все нормально и я только упорно не могу вспомнить, как жил раньше, до всей этой боли. Может, он прав, и мне просто нужно заново научиться разговаривать с людьми, терпеть их присутствие, понять, зачем мы постоянно кого-то спасаем ценой собственного существования, может прав. Одиночество - холодное, парализующее, горько-соленое, тянет из меня все силы и я поступаю так, как поступил бы нормальный человек (хочется думать мне), достаю телефон и продираясь через невыносимо долгие бездушные гудки. - Дин? - Привет, Кас, - закусываю губу я, - слушай, я типа знаю, что был куском дерьма последнее время... Сколько там, полгода? - Восемь месяцев и тринадцать дней, - меланхолично поправляет тот. Тот самый Кас, которого я знаю. - Да. Мне жаль... Я звоню, потому что Сэм ушел и мне кажется... Ты не можешь приехать? - Я... Могу. Буду через полчаса. - Спасибо, чувак. Спасибо. - Полчаса, - повторяет он. Полчаса тянуться не хуже отчаяния - на целый ворох размышлений. Ты можешь знать все умные слова, все явления, ты можешь знать все названия своих болей, все их источники, ты можешь рационально, относительно, но рационально увидеть, почему ты там, где ты есть, но какой в этом смысл? Разве ты можешь быть прав, если внутри у тебя - огромная дыра, разве ты можешь быть прав, если тебе больно, если по ощущениям эта боль может соперничать с сотней-другой одновременных переломов? Можешь. Еще как можешь. Кас приезжает с кофе. С сахаром. - Дин? - определяет мое местоположение. Я лежу на полу за столом с картой - меня не особенно видно сверху. - Я тут, - поднимаю руку, - у нас крутой потолок, не замечал? - У вас приемлемый потолок, - спускается он и подходит ко мне, - тебе помочь встать? Я привез тебе кофе. - Мне... разве что в другом смысле, дружище, - хмыкаю я, и поднимаюсь, - ладно. Ладно. Кофе - это хорошо. Спасибо. - Сэм сказал, куда он поехал? Ох уж эта ангелохранительская манера. - Может и сказал. Я не особенно слушаю его. Я с ним не разговариваю. Так что для меня это большой сюрприз. Я вообще не разговариваю, но когда Сэм уехал ночью я понял, что не выдержу. Это дерьмо, - указываю на свою голову, - это очень говорливое дерьмо. Без Сэма у тварей открылись вторые рты. - У тварей? - недоверчиво переспрашивает он. - Ой да ладно, - кривлюсь и отхлебываю еще почти-горячего кофе, - внутренние голоса. Не делай вид, что Сэм тебя не просвещал все эти восемь месяцев и тринадцать дней. - Он... не говорил в деталях. - А что он говорил? - спрашиваю я, спрашивают паразиты в моей голове, спрашивают мои внутренние голоса, спрашивает моя обида, моя злость, моя ревность, мое желание приковать Сэма наручниками к себе. - Говорил... В общем. Что тебе плохо. Что тебе не до охоты. Что тебе нужно время. Я... Виноват перед тобой тоже... - Брось, - качаю головой. Удивительно, как его тренч все еще выглядит так, будто его купили на прошлой неделе. Удивительно, но кажется, этот ангельский парень тоже стареет. Или сосуд. Если подумать, то наверняка так и должно быть - Метатрон помнится был старикашкой и навряд ли он не мог выбрать себе более симпатичное вместилище, - ты такой же заложник событий, как и мы все. Я сам виноват. Так что если нужна мишень для дротиков - только скажи, нарисую на себе десяток-другой красных кругов. - Дин... - Знаю, что неправильно. Что плохо и что так нельзя. Только по другому не скоро получится. Тут уж извини, ничего не поделаешь. Предлагаю привыкнуть к моему недоюмору и смириться. Слушай, если ты не против, может пойдем на кухню? Кажется, я хочу есть. - Я привез пирог, - голосом, полным сомнения, делится он. - Отлично. Тогда пойдем. - Я не буду привыкать, - сообщает он моей спине, - я подожду столько, сколько потребуется. Я обнимаю его, потому что одиночество отступает, потому что я не знал, что мне нужно было это услышать, и потому что впервые за долгое-долгое время я чувствую себя хорошо и мне не стыдно за это. И этого достаточно, думаю я. Хрен с ним, с пирогом. * Сэм приходит утром - я чувствую его взгляд. Улыбка на уголках губ и в глазах - легкая, невесомая. Я определяю себя на кухне, рядом определяю Каса с все тем же невозмутимым выражением лица. Сэм недолго стоит в дверях и просто смотрит - я успеваю провести по лицу ладонью и пошарить рукой вокруг в поисках воды - пирог затянулся на пиво и длинный, длинный монотонный с одной стороны и чрезмерно экспрессивный с другой диалог, и, если я вырубился прямо за столом, то и думать не стоит о том, какого дерьма я вчера наговорил. - Утро, - от звука его голоса на меня накатывает чувство вины - огромное, непомерное, меня тошнит и едва успеваю встать и добежать то туалета. Это так неправильно, черт возьми. Я почти делюсь этой мыслью с унитазом - в непереваренных кусках пирога мне видятся большие черные черви, которые откармливались в моей голове, в смеси остатков пива и желчи мне видится все то дерьмо, которое я творил эти восемь с половиной месяцев, восемь с половиной, твою же ебанную мать, я весь в грязи, я ужасен, я отвратителен, я, именно я. Господи, через какое еще ебанное дерьмо я должен провести его, провести их всех? Каким еще мудаком я должен быть с ними, чтобы к тому, что я делаю с собой, к тому, как я поступаю с ними через то, что делаю с собой, чтобы они так реагировали? Улыбка Сэма - это хуже, много хуже, чем удар под дых, это открытое ножевое, подумать только, я думал, что там всего-то что дыра, а там все еще мое сердце, да в шрамах, да, кровоточащее, но уж какое есть. Мне жаль, и я почти начинаю привычно выть, но встаю. Но встаю, полоскаю рот, чищу зубы, умываюсь, вытираю лицо, стараюсь не смотреть в зеркало, возвращаюсь к Сэму и тяну его за руку туда, где Кас не услышит. Мне нужно сказать ему, сказать ему, что я вижу, что я теперь знаю, что я мудак. Что я не хочу этого для него, что это ужасно, то, что он видит меня, то, что он видит во мне. Мне нужно, я обязан, я должен. Но мое горло сдавливает, я комкаю его рубашку и не могу выговорить ни единого гребанного слова, потому что вместо них из моего рта вырываются рыдания. Сэм гладит меня по спине, и наверное, для него очевидно, что я пытаюсь что-то сообщить, потому что он успокаивает меня и нашептывает свое вечное "Все в порядке" и "Все нормально. Теперь будет лучше", "Все будет в порядке, ты будешь в порядке". Я в порядке, Сэм. Я просто чуть не проебал твое существование. Через полтора часа я все-таки складываю рев в приличные слова, но от абсолютно закономерной реакции брата снова начинаю рыдать. Все будет в порядке, но будем честны, как раньше уже не будет никогда. 6. Когда он приходит ко мне - после очередной охоты, воняющий потом и кровью на добрую милю вперед я кривлю нос и указываю ему на дверь душа. Сначала он все равно лезет обнять меня и возмутительно нагло ржет с моих попыток пнуть его, укусить или, на крайний случай, отпихнуть. Потом он скидывает свое барахло под стойку и отправляется в подсобку, в которой я все-таки доремонтировал помещение с душем и поставил унитаз из этого века. А то было, прости господи, дерните за веревочку, и то срабатывало не каждый раз. Каса я обнаруживаю только спустя минуты три мыслей о чем-то отдаленно напоминающем ремонт всего помещения бара, который достался мне за одни только красивые глаза и наличие под боком придурка, который вовремя спас жизнь предущего владельца, по счастливой случайности, почти нашего соседа. Призраки, подумать только, детское развлечение. А у владельца - вьетнамские флешбеки и проблемы с репутацией заведения. Сэм отправил меня сюда. То ли в качестве исправительных работ за все пропущенное мной в реальном мире время, то ли душу отвести, но на охоту я не собирался, а делать что-то было нужно. Стал какой-то недофункциональной смесью Бобби, Гарта и Эллен. Недо - это потому что мне и терпения не хватало и, будем откровенны, желания копаться в каком-то невнятном дерьме. Тем более, что поставщики сами себя не организуют, а возить пиво из ближайшего супермаркета как-то несоразмерно дороже. Ставлю Касу пиво и тарелку с соленым арахисом. Черт знает зачем, уже привычка, наверное. - Как охота? - Удачно, - задумчиво сообщает он, - как дела здесь? - Неплохо, - пожимаю плечами, оглядывая зал, всего трое посетителей, - днем так себе, но по вечерам, особенно выходных, окупается. Думаю нанять третьего бармена. Лучше девушку. С огромной грудью и таким же огромным терпением - истории у местных одинаковые и скучные. Говорят, на юго-востоке отсюда, Форт Додж, какая-то тварь потрошит могилы. Я не сильно спрашивал, но похоже на гулей, как думаешь? - Думаю, стоит проверить. - Богатая мысль, - киваю, - сегодня пятница, может узнаю что-нибудь еще. Пойду, сделаю себе кофе. Кас хмурится. Чутье подсказывает, что дело точно не в пиве или гулях из Форт Доджа. Пока делаю кофе, из душа вылезает Сэм. Слишком быстро, вспоминаю, что забыл притащить в новый душ его косметическое барахло - опять будет полтора часа расчесывать свою гриву. Хоть бы раз пожаловался. - Как ты? - спашивает он, едва посадив пятую точку на стол. Задумчиво смотрю на кофе и отдаю ему - возвращаясь обратно к машине. - Да вроде нормально, - Сэм знает о чем спрашивает, как знает и значение слово "нормально". Нормально для меня не слишком похоже на нормальное нормально, но уже больше, чем было хотя бы полгода назад и всего месяц с тех пор, как он снова начал ездить на охоту, - в среду было так скучно, что позвонил Гарту. Лучше бы позвонил Донателло. Три часа слушал об оборотнях-веганах и особенностях прорезания зубов у оборотней-младенцев. Получил приглашение на Пасху, для нас обоих кстати. Кас, ты можешь присоединиться. Будем искать шоколадные яйца. Младенцу еще рано, нам - самое то. Надеюсь, нам дадут фору. Сэм хихикает. - Отличная мысль, - отпивает кофе, и задумчиво смотрит на чашку, - почему у меня такое чувство, что мы закончим диабетиками? - Не знаю. Кас, вылечишь нас, если что? - Да, - отвечает он немного погодя. Сощуривает глаза, - почему у меня ощущение, что я что-то пропустил? - Не знаю, - пожимаю плечами, - хочешь кофе? С сахаром. - Да, - я почти поворачиваюсь к кофе-машине по третьему кругу, - я точно что-то пропустил. Что ты скрываешь? - Мешок с мертвыми шлюхами в подсобке, - быстро реагирую я, - татуировку на пояснице и набор для вышивания крестиком. А почему ты спрашиваешь? - Ты не доверяешь мне. - Блять, Кас, только ты смог сложить ноль и ноль и получить в итоге отрицательное число. Ну что я могу от тебя скрывать? Спроси у Сэма, разве что те таблетки, которыми он меня пичкает, панические атаки и приступы ненависти к самому себе. Ну и набор для вышивания. Забавная штука. Требует от тебя ебучей хирургической точности. Вышиваю котеночка, думаю повесить потом здесь. Правда вышиваю я сидя на унитазе, больше свободного времени нет, тут постоянно надо что-то чинить. Если не веришь - зайти в туалет, это сразу налево. - Ладно, - кивает тот, - но ты расскажешь мне потом. Чутье у них, что ли? Гарт тоже задавал неудобные вопросы. И мелкая Новак, как только она Сэма упросила адрес дать. И вывеска висит, что детям тут делать нечего, так вон - все равно приходят и вопросы свои задают, а еще и пиво просят. Темное. - Потом, - вздыхаю, - могу тебе тоже котеночка вышить. Или щеночка. Или надпись в духе "Доброта бесплатна" и "Дом там, где твое сердце". Расскажите лучше, как прошла охота. Я чуть не получил инфаркт, когда мне из больницы позвонили... 7. - Держи меня, - говорю ему я, - держи меня так крепко, как сможешь, - шепчу ему я, - потому что там есть темное место, в моей голове есть темное место, и оно хочет получить меня, оно хочет забрать меня и смотреть на мои страдания, на твои страдания. - Я держу, - отвечает он, и его руки сжимают меня крепче, впечатывают в его тело, в его большое тело, в котором можно укрыться, за которым можно спрятаться, - я буду держать тебя, и оно никогда тебя не получит. То темное место. Никогда. - Оно не перестанет пытаться, - дышу я ему в ключицы. Его тело всегда горячее, всегда горячее моего, - оно не перестанет. Я не проснусь в один день целым, здоровым и способным к бою. - Я знаю, - он водит носом по моим волосам, - я буду бороться за тебя. И буду здесь для тебя. Всегда буду здесь для тебя. Всегда, что бы ни случилось. - Это хорошо, Сэм. Это хорошо. Иногда я устаю. Иногда я проигрываю. - И это нормально, - шепчет он, - и мы справимся. Если ты не сможешь, я справлюсь за тебя. - Хорошо, - опять повторяю я, - это очень хорошо. Мы встаем в семь утра, я хожу на часовую прогулку. Мы завтракаем и пьем кофе. Разговариваем или занимаемся делами до десяти, потом едем в бар. Если выходные - остаемся спать в баре - до него три часа езды от дома. Если будние - закрываем бар в полночь и едем обратно. Сэм рассказывает новости с полей - координирует целое чертово сообщество. Иногда в бар заезжают охотники или друзья - и я рад им всем, как-то нелогично рад, может потому, что Сэм не собирается связывать себя с ними узами крепче, чем есть, может потому, что мне нравится, когда рядом находится кто-то живой. Может, мне просто нравятся люди и их разговоры, я все еще могу прекратить их слушать внезапно для себя, но мне нравится, что это воспринимают как причуду, а не как признак моральной инвалидности. В одну из ночей я доотгрыз себе ментальную руку и временами меня не покидает ощущение всех этих фантомно утраченных конечностей. Сэм компенсирует это, его присутствие - дуновение киберпанка, высокотехнологичные протезы. Одним утром Сэм предлагает обратиться к психотерапевту, и мне настолько противен я сам, что я соглашаюсь. Он не должен страдать из-за меня - и этого достаточно, чтобы наступить на горло всем своим убеждениям и засунуть собственную гордость себе в задницу. Потому что когда тебе больно так, как будто в твоем теле одновременно переломана сотня-другая костей, ты не можешь быть прав. Ты где-то ошибся, и проблема не обязательно в тебе. Я рисую на спине Сэма круги и узоры, которые не похожи на котенка, которого я и правда вышиваю в туалете бара, и чувствую себя чуточку лучше. Чуточку спокойнее. Чуточку более заслуживающим чего-то нормального. - Я люблю тебя, ты знаешь? - Знаю, - хмыкает Сэм моему затылку, - но даже если не будешь, это ничего страшного. Я все равно буду здесь. - Не, это уже бред какой-то. Не то чтобы все остальное не было бредом, типа, эй, братец, мы пару раз устроили апокалипсис и его же ликвидировали, прикопали и откопали столько трупов, сколько большинство могильщиков в жизни не видели, знаем лично богов и дьявола, и демонов, и ангелов, но самое ужасное, это то, что нам обоим за тридцать и мы спим в одной постели. И подумай только, это, вот это все не такой бред, как то, что я перестану тебя любить. - Хорошо, верю, - его грудная клетка трясется от беззвучного смеха, - тогда если ты забудешь. Что любишь меня. - Похоже на правду. Знаешь, я на самом деле иногда пытаюсь посмотреть на все это, на себя, на тебя, на нас со стороны, у меня не особо получается, но блять. Это же пиздец. - Пиздец был бы, если бы мы кому-то вредили. А мы не вредим. Мы наоборот. И потом, подумай сам. Да, мы не святые и не образцы благопристойности, но, как ты уже сказал, мы пару раз спасли мир. Думаю, нам позволено быть в своем роде ненормальными. - Винчестер, мы братья и мы трахаемся. У меня, как говорит док, клиническая депрессия, шизотипическое расстройство, суицидальные наклонности и ПТСР. У тебя - желание спасти всех еще раз двадцать, вагон чувства вины и панический страх сделать что-то не так. Мы, конечно, молодцы, герои и все такое, но инцест общественность нам не простит. - Простит, - спокойно парирует Сэм, - если узнает о нем без нашей помощи. - Они критично близки. Кас так точно. - Предлагаю тебе еще десяток странных хобби. Вышивка отлично срабатывает... Вышьешь мне ту надпись, о которой говорил? Про "Дом там, где твое сердце". - Серьезно, Сэм? Святая корова, как ты дожил до этого возраста и сохранил в себе эту наивность? - Ну, ты меня берег, - целует он меня в макушку, - а теперь моя очередь. И щенка тоже. Лабрадора, м? - Потрясающе. И кто будет с ним гулять, пока ты на охоте, а я в баре? - Я имел ввиду вышить, - снова смеется Сэм, - но мы можем пристроить к бару пару комнат и тогда... И я не ненавижу себя, когда упираюсь только из желания поспорить и проговорить еще пару часов. Пса можно будет назвать Хедфилд и научить выполнять какие-нибудь странные команды, вроде "Куси Каса за зад" или "Опрокинь пиво Клер", или "Оближи Джоди лицо". А если поупираться еще пару дней, то можно еще получить пару здоровых рабочих рук для ремонта. Всю ночь мне сниться голубое-голубое бесконечное небо, и поле, на котором покрывалом цветут ромашки, и лабрадор, который приносит мне палку, и Сэм с котеночком в руках. Сэм во сне время от времени говорит "Делай добро - это бесплатно", и я думаю сквозь пробуждение, что это большое, огромное человеческое заблуждение. Добро - это очень дорого, очень и очень, но хорошая новость в том, что обычно оно странным образом, но окупается. Не всегда правильно и не всегда адекватно. Может быть, оно стоит того. В воскресенье новая барменша танцует на стойке и окупает свою недельную зарплату, в понедельник Сэм притаскивает угольно-черного щенка лабрадора, и мы оказываемся оба в непроходящем удивлении от того, что щенок на деле ненамного легче в быту, чем младенец, во вторник Сэм с Касом избавляются от гуля, позарившейся на людей в Форт Додже, в четверг мы доезжаем до Гарта и его ребенка, который находит общий язык с нашим щенком. Щенка пришлось назвать Джеймс. Джей. В интернете сказали, что Хедфилд - это слишком долго, и у щенка маленькая голова, и память как у рыбки Дори. Сэм долго ругался на интернет, но согласился, что ласково звать собаку "Хедди" не то, чем он хочет заниматься. Гарт предложил помочь с ремонтом. По глазам видел, что хочет сбежать от младенца на неделю-другую. Вспомнил про трехчасовой разговор и сказал, что у меня и так слишком много помощников. В пятницу закатили вечеринку в честь Джея. Все были пьяные, кроме нас с Сэмом, потому что мы пьем сладкий кофе. Щенок гадит Донне на брюки и она очень забавно возмущается, при этом продолжая умиляться щенку. Прощаю Джею проблемы с памятью и где-то за стойкой бара, пока все увлечены игрой "научи трехмесячную собаку приносить палочку" беру Сэма за руку. - Я тоже тебя люблю, - спокойно произносит Сэм, не поворачивая головы, - забыл сказать. Думаю, ты должен быть в курсе. - Так я и в курсе, - хмыкаю, - у тебя память как у твоей собаки. Сэм смеется и поворачивается ко мне, у него широкая улыбка, а у меня в руке его рука и я чувствую себя хорошо. - У нашей, - поправляет он, - у нашей. - Я еще подумаю. - Конечно, - у него в глазах возмутительно, возмутительно наглый смех. Но мне не жаль. Мне не жаль для него ни моей гордости, ни принципов, ни чего угодно еще. У нас есть собака. Бар. Три пары кед. Если будет скучно - заведем кота и ромашковое поле. И если что-то пойдет не так, если я забуду дорогу обратно, если то плохое место в моей голове начнет побеждать, я знаю, что это будет временно. Не потому что Сэм будет приходить и бороться за меня, а потому что он будет тем, ради кого бороться со своими демонами буду я. И пироги. Господь всемогущий, не чувствовать вкус пирогов! Возмутительно!