Свет в ночи

      Душное, дрожащее марево персидской ночи окутывало Гефестиона со всех сторон. Вторгалось в сознание с радостными звуками томбака и тара, с тошнотворным запахом восточных благовоний и с пьяным смехом сподвижников Великого Царя. Или его сатрапов? Или гетайров?       Гефестион раздраженно, словно строптивый конь, мотнул головой и заковыристо выругался на македонском языке. Мысли его немного путались. И не все ли равно, как их теперь называть, если все они давно превратились в разменные фигуры на игровом поле Великой Империи, где судьбы простых людей вершат отнюдь не боги, и даже не персидский Ахурамазда, но тот, кого все они не так давно считали другом, соратником, и который вознесся теперь на такую небывалую высоту, что оттуда уже не слышал ни их просьб, ни мнения, ни советов.       Пожалуй, вино в этот вечер слишком сильно бурлило в его крови… или сказался тяжелейший переход через гедросийскую пустыню, выпивший силы практически досуха? Во всяком случае, Гефестион в эту ночь был пьян и зол.       Лица всех тех, кто возлежал на соседних ложах, казались подернутыми каким-то туманом. Они дрожали, превращаясь в жутковатые хари, их вид с каждой минутой становился все отвратительнее.       Танцовщицы извивались, подобно змеям, изо всех сил стараясь привлечь внимание, но в их сторону уже почти никто не смотрел. Свадебная церемония, пышная и торжественная, давно превратилась в безобразную пьянку, как, впрочем, почти все устраивавшиеся в последнее время праздники и пиры.       Македонцы. Презрительная улыбка искривила губы Гефестиона. Давно ли они, столь юные и пылкие, что теперь и поверить-то в это трудно, с высокомерным осуждением и плохо сдерживаемым презрением взирали на жалкое подобие афинских симпосиев, а проще говоря — обыкновенные попойки, что устраивал во дворце в Пелле царь Филипп? И что, далеко ли ушли они от него теперь? Многие ли смогут по завершении праздника встать на ноги? А впрочем, еще и не все захотят.       Гефестион с раздражением посмотрел в опустевший кубок, размахнулся и с силой швырнул его об пол, только чудом не задев юношу-виночерпия.       Тот испуганно шарахнулся в сторону, однако потом, подобрав кубок, отер тщательно, вновь наполнил вином и поднес Гефестиону. Тот сделал нетерпеливый жест, приказывая убираться подобру-поздорову. Пить больше не хотелось.       Как и многие из присутствующих, о своей новоиспеченной жене он не знал ничего, кроме имени. Дрипетида, сестра Статиры. Дочь Дария. Вроде бы хороша. Впрочем, Гефестион ее особо и не разглядывал. Какая разница, как она выглядит? Мнение их всех все равно ничего не значит, ведь в дело замешана политика. Великое объединение народов, будь оно проклято. И он, Гефестион, должен улыбаться и поддерживать во всем венценосного друга.       Гефестион тяжело встал, даже почти не качаясь, и бегло осмотрел себя, насколько мог. Было бы позором явиться к молодой жене в неподобающем виде. Не то чтобы он уж слишком сильно к ней рвался, однако и видеть рожи Селевка, Птолемея, Пердикки и остальных не было уже никаких сил.       Жестом подозвав ближайшего слугу, он приказал привести себя в порядок. Тот, склонившись перед хилиархом в глубоком поклоне, поправил на нем халат и пояс, а также порядком растрепавшиеся волосы.       — Теперь все как подобает, господин, — почтительно проговорил, не поднимая глаз.       — Хорошо, — буркнул себе под нос Гефестион, а потом, спохватившись, велел: — Проводи меня.       Уточнять, куда именно, не потребовалось — это и так было понятно, без слов. Вроде бы молодая жена должна была ожидать его в каких-то покоях сузского дворца, но Гефестион вовсе не был в этом так уж уверен. А вот слуга, похоже, знал, куда шел. Во всяком случае, он вполне уверенно вел хилиарха по коридорам дворца, и Гефестион на ходу рассматривал витиеватую роспись потолка и стен, теперь, в ночи, спрятанных в зыбком полумраке, и изо всех сил старался не думать о той, что ждала его там, впереди.       Но сколько веревочке ни виться, конец все равно рано или поздно наступит. Сколько ни петляли они по коридорам, но все-таки настал момент, когда слуга распахнул дверь, и молодая жена предстала взору Гефестиона среди тусклого золота и тяжелого шелка брачных покоев, освещенных лишь неверным пламенем светильников.       Спокойная и величественная, словно одна из древних богинь, исполненная достоинства и грации, с черными, словно южная ночь, глазами и густыми темными волосами. Дочь царей. И она уж точно ни в чем не виновата.       Она слегка наклонила голову перед своим повелителем и мужем и прошептала по-персидски, приветствуя:       — Мой господин…       И опять застыла, словно одна из статуй, не двигаясь с места.       «Все правильно», — подумал Гефестион, еще раз рассматривая ее, уже новым взором.       В глазах достоинство, на щеках румянец. Она не рабыня и не служанка. Подойдя ближе, он развязал собственный пояс, резким движением скинул с плеч халат, а потом приблизился почти вплотную и, стараясь не делать резких движений, поднял руку и провел пальцем по щеке Дрипетиды. Он солдат, но отнюдь не мужлан. Он родился в Афинах, и ни разу за всю свою жизнь не брал женщин силой. И эту не будет. Она сама отдастся ему.       — Дрипетис, — прошептал Гефестион.       А потом, обхватив лицо жены уже двумя руками, медленно склонился и осторожно, словно пробуя ее губы на вкус, поцеловал.       Дрипетида напряглась, но Гефестион не дал ей возможности испугаться или убежать. Подхватив на руки, перенес на ложе и, не снимая одежд, принялся ласкать, вспоминая всю ту науку, которой обучали его гетеры в юности, и Дрипетис постепенно расслабилась, а потом стала дышать все чаще и чаще. Гефестион сквозь тонкую ткань одежд касался губами ее грудей, живота, осторожно ласкал пальцами бедра, и в конце концов настал момент, когда Дрипетис, резко поднявшись на ложе, скинула все покровы, представ перед мужем в обличье своей далекой праматери и, подавшись вперед, посмотрела на него глазами, полными страсти и молчаливого обещания, уже не опасаясь его и почти не дыша.       «Если она окажется хотя бы вполовину так же искусна, как все эти наложницы и евнухи, — подумал Гефестион, — то брак с ней может оказаться не так уж невыносим».       А когда светильники почти догорели, и Дрипетида, вздрогнув в последний раз, успокоилась на его плече, умиротворенно прикрыв глаза, Гефестион, заботливо укрыв их разгоряченные тела покрывалом, отвел со лба жены влажную прядь и сказал негромко по-македонски:       — Возможно, брак с тобой окажется даже приятным. А уж если ты родишь мне сына…       Гефестион не договорил, однако уголки губ Дрипетиды тронула едва заметная улыбка, ресницы дрогнули, и хилиарху показалось, что жена его вполне поняла.       Но не могла же она, в самом деле, знать македонский? Или могла?