Весна никогда не приходит одна: за ней тащатся аллергия, дурная погода, глупости, влюбенности, которые так точно совпадают с обострением у сумасшедших, и, разумеется, вездесущее желтое солнце.
Навязчивая, бьющая по глазам яркость заставила Печорина потерять всякую надежду на продолжение приятного забытия без сновидений. И надо же было марту свалиться именно в заслуженный выходной. Григорий сильно зажмурился и резко открыл глаза. На месте ожидаемой сонливости возникло чувство расслабленности и легкой пустоты в голове, которое можно поймать только в постели утром, когда насущные проблемы и тяжелые мысли еще не успели наброситься. Печорин блаженно потянулся и глянул на экран телефона (девять утра), висящего тут же на зарядке: Грушницкого всегда раздражал гаджет, чуть недостающий до пола из-за длины провода. Возможно, именно поэтому телефон болтался на полу около кровати, а не прилично покоился на столе. Грушницкий от манипуляций Печорина заворочался и перекатился ближе, под сползшее одеяло. Ночью оно было предметом настоящей баталии – Печорин тянул его на себя (хотя и было жарко под таким ворохом ткани), чтобы позлить Грушницкого, а тот упорно игнорировал происходящее, так, что даже его спина излучала чувство собственного достоинства. В попытках не потерять лица, но обрести температурное равновесие, они придвинулись вплотную, да так и заснули. Григорий и Грушницкий не спали в одной постели каждую ночь, потому что первый слишком ценил личное пространство, а второй – мнимое байроническое одиночество, но вчера они заговорились о философском до глубокой ночи, посему расползаться по своим углам было не с руки. К тому же, весна, как ни сопротивляйся, влияла на каждого странным образом.
Печорин хмыкнул, скосив взгляд на Грушницкого: растрепанные темные кудри, размеренное дыхание, простое красивое лицо без налета патетики. Такой он Григорию нравился чуточку больше. Печорин мог даже сказать, что влюблен.
Печорин оглядел комнату скучающим скорее по привычке взглядом, раздумывая, чем заняться на столь небольшом пространстве, ибо вставать совершенно не хотелось, а вот погрешить бездельем в тепле и рядом с сопящим Грушницким – еще как. Григорий устроился полулежа, так, что голова Грушницкого оказалась у него на коленях, и исхитрился достать из валяющегося поблизости рюкзака дневник и ручку. Печорин погрузился в писательство.
О том, что прошло уже больше часа, ему напоминала лишь легкая ноющая боль в руках от удержания блокнота на весу. Солнце поднималось все выше, золотые лучи скользил по комнате, повинуясь светилу и закону преломления, за окном раздавалось нестройное, но радостное пение птиц, иные звуки были поглощены сонливостью города. Солнечные зайчики расплескались по всей комнате. Один попал на ручку Печорина, и ее металлический наконечник отразил свет в сторону: он лег яркой полосой на лицо Грушницкого. Студент рефлекторно нахмурился, пытаясь сохранить сумрак сна, который солнце уже весело разгоняло по углам сознания. Печорин ненадолго задержал взгляд на друге и вернулся к неоконченному предложению. Григорий свободно писал при Грушницком, ибо, как минимум, глупо скрываться, когда живешь с кем-то в одной квартире (а иногда и комнате). К тому же, Грушницкий, несмотря на недостатки, был честным человеком, и, хотя он сам не признавался, Печорин наверняка знал, что Грушницкого привлекает ореол загадочности, исходящий от записей. Грушницкий вообще любил искушения, особенно держаться от них на приятном расстоянии.
Грушницкий наконец проиграл остатки сна в неравном бою с бодрым весенним солнцем и открыл карие глаза, которые тут же позолотил свет. В романах почти никогда не упоминаются карие глаза: легче описывать моря в голубых, лето в зеленых и небо перед грозой в серых. Но карие имеют свою прелесть в скрытой многогранности: стоит солнцу коснуться радужки, тень дубравы превращается в янтарь, в цвет застывшей смолы древних деревьев. В такие минуты в злато-карих глазах можно прочитать ценную историю человеческой души.
– Доброе утро, – нарушил утреннюю тишину Грушницкий.
Печорин неопределенно-утвердительно промычал что-то в ответ, дописал последние слова в дневнике и аккуратно забросил блокнот обратно в рюкзак.
– Оно было очень добро, когда разбудило меня в девять, – привычно сострил Печорин.
Грушницкий недовольно сощурился то ли на оригинальное приветствие, то ли на лезущие в глаза кудри. Двигаться, чтобы убрать пряди с линии обзора, желания не наличествовало, настолько было уютно. Печорин мог угадать любую эмоцию Грушницкого по его выразительному лицу, поэтому сам запустил пальцы в мягкие волосы, будто бы только для того, чтобы отодвинуть мешающие кудри. Грушницкий опустил взгляд, даже слегка покраснел. Прикосновение к волосам для него было едва ли не самым интимным: Грушницкий даже тем девушкам, которых называл ангелами, нечасто разрешал трогать свои кудри, что уж говорить о простых смертных. Но Печорину дозволялось, и тот пользовался при любом удобном случае. Нельзя было сказать, что Грушницкому это не нравилось.
– Почему тогда не встал, Гриша? – заговорил Грушницкий, пытаясь избавиться от смущения.
– Потому что ты буквально спал на мне, Грушницкий? – в тон ему парировал Печорин.
Строго говоря, это была не совсем правда, но видеть краснеющего Грушницкого того стоило.
– Хорошо, тогда почему, если я сплю на тебе, – «а иногда и с тобой», – ехидно вставило подсознание, – ты продолжаешь называть меня по фамилии?
Не то, чтобы Грушницкого так сильно волновал этот вопрос, это была скорее не проблема, а традиция, но оставлять подобные реплики без ответа он не собирался. Печорин, кажется, был несколько удивлен, но быстро нашелся:
– Возможно, я забыл твоё имя, – с притворным сожалением выдохнул Печорин.
Грушницкий принял правила игры, переводя разговор в более интересное русло.
– Ну, ты можешь спросить сейчас, – низко прошептал Грушницкий, приближаясь к лицу Печорина.
Печорин облизнул губы и наклонился к Грушницкому. В комнате повисла тишина, только птицы за окном мелодично чирикали, да ветер неслышно трепал занавески, вгоняя былинки в залитое светом помещение.
– Спасибо, но я, пожалуй, откажусь, – фыркнул Григорий, даже не скрывая смешинок в глазах.
– Печорин!
– Грушницкий!
Диалог перерос в шутливую драку, в процессе которой участники попеременно одерживали верх, путаясь в одеяле. В конечном счете, Грушницкий оказался сверху, надежно прижал Печорина к кровати своим телом и зафиксировал запястья противника. Оба тяжело дышали, футболка Печорина задралась, а волосы Грушницкого, видимо, приняли анархию как идеологию. Сам Грушницкий выглядел сосредоточенным, пока Григорий фирменно ухмылялся. Грушницкий потянулся к Печорину за очевидной в таком положении наградой, тот послушно приподнялся в ответ. Они оказались совсем близко, Григорий приоткрыл губы. И ощутимо цапнул Грушницкого за нос. Воспользовавшись замешательством оппонента, Печорин скинул друга с себя и поднялся с кровати.
– Это нечестный прием! – Грушницкий чуть ли не задыхался от возмущения.
– Этот нечестный прием обеспечил мне победу, – усмехнулся Печорин, – и взамен твоей тирады о том, какой я бесчувственный, могу приготовить завтрак.
Грушницкий закрыл уже было приоткрытый рот и пошел на сделку с совестью: все-таки не каждый день слышишь такое заманчивое предложение.
***
Готовить у Печорина получалось виртуозно (как и все, за что он брался), но делал он это примерно раз в вечность. А уж чтобы получить адекватный завтрак от Григория, требовалось больше условий, чем для государственного переворота: утром Печорин то строчил что-то в дневнике, то был занят тем, что строил хитроумные планы с Вернером, то просто созерцал. Словом, максимум Григория в будние дни – яичница или бутерброды, а часто он вообще отправлялся в универ, схватив одно яблоко, на бегу завтракая и заскакивая в автобус. Грушницкий готовил обычно, зато с завидной регулярностью: большую часть своей жизни он являлся жаворонком и спонтанность любил меньше, чем Печорин, поэтому утром готовка была в основном на нем. Кроме того, совесть не позволяла оставить соседа полуголодным.
К тому времени, как Грушницкий умылся и умастился на кухне, Григорий уже замешивал тесто для блинов. Умел ведь действовать быстро и быть организованным, когда хотел, но перманентная жажда приключений выливалась в бытовую неструктурированность. Печорин легко вылил первый будущий блин на сковородку. Грушницкий смотрел, как Печорин ловко переворачивает блины лопаткой, и быстро кидает на приготовленную тарелку, где уже выросла внушительная стопка. Вылив остатки теста на сковородку, Печорин повернулся вместе с ней к Грушницкому с той самой фирменной ухмылкой, которая не грозила ничем хорошим. Григорий, словно французский шеф-повар, подкинул еще не до конца схваченный блин, но плохо рассчитал траекторию, поэтому тот полетел мимо сковородки. Грушницкий рефлекторно рванул к пикирующему блину, но сумел только задеть его рукой, подбросив. Печорин вовремя вытянул руку и поймал изделие, удачно приземлившиеся на сковородку нужной стороной. Непринужденно положив последний, весьма тонкий за потерей теста, блин на тарелку, Печорин поставил сковородку обратно на плиту. И на нем, и на Грушницком были капли сырого теста, не успевшего испечься в спасенном блине. Грушницкий хотел отереть лицо, но только усугубил ситуацию, Печорин же слизнул каплю с пальца, оценивая вкус.
– Знаешь, Печорин, твои выходки поражают меня своей изобретательностью и обильностью, ни одно дело у тебя не обходится без них, – Грушницкий обреченно оставил попытки избавиться от теста без помощи салфеток. – Я удивлен, как в порыве продемонстрировать свою харизму и потешить эго ты еще не устроил фаер-шоу в нашей квартире, не пойми меня неправильно, я люблю нестандартные мысли и действия, более того, считаю, ради неординарности только и стоит жить (и может ради хорошеньких женщин…), и покоя в этом мире ожидать бессмысленно, но порой хочется его иллюзии, знаешь ли.
– Я тебя услышал. Это все?
– Нет. То есть да. То есть, надеюсь, они хотя бы получились вкусные. Как тебе тесто? – язвительно уточнил Грушницкий, видя интерес Печорина к оному.
– В основном все на тебя попало, так что… – пожал плечами Григорий.
Печорин глядел как всегда насмешливо, но в то же время к его взгляду примешались определенные серьезность и мягкость. Он потянулся к недовольному Грушницкому, прикрыл глаза и аккуратно коснулся его мягких губ своими обветренными, неспешно слизывая следы теста. Все негодование Грушницкого мгновенно растворилось в стуке ускоренного сердца, он приоткрыл губы, углубляя поцелуй. Руки были испачканы, поэтому, когда Грушницкий, забывшись, потянулся к талии Печорина, тот деликатно перехватил ладони друга своими. Они с силой переплели пальцы, от этого движения их руки проехались по столешнице, кажется, собрав ещё несколько капель пролитого теста, но нахлынувшее горячее чувство близости делало все остальное совершенно несущественным. Сначала медленный, потом жгучий и напористый поцелуй продолжался ещё какое-то время. Мужчины оторвались друг от друга, оба тяжело дышали от внезапно энергичного действа в такое тихое утро.
– Все так, как нужно, – выдохнул Григорий, расцепляя их руки и направляясь за бумажными полотенцами.
– Что? – попытался вникнуть в смысл фразы еще ошеломленный Грушницкий.
– Тесто.
– А.
Красноречие обоих ненадолго испарилось, на его место пришла умиротворенная, хоть и несколько изумленная тишина. Друзья избавились от следов теста и принялись за завтрак в тёплой, солнечной кухне.
Обыденная ухмылка Печорина стала слегка рассеяннее, а взгляд – светлее и совсем чуть-чуть мечтательнее. Грушницкий пребывал в какой-то романтической прострации, то и дело прикусывая губу.
Блины, кстати, получились невероятно вкусными.
***
Они провели весь день дома за просмотром телевизора (едко комментировать все происходящее на пару оказалось довольно весело), мелкими домашними делами и разговорами. К семи вечера с намерением глянуть что-нибудь из классики кино друзья вновь завалились на кровать, теперь уже Грушницкого, ибо ложе Печорина пребывало в состоянии хаоса после их ночевки. Солнце успокоилось, свет приглушился крадущимся вечером. В такой атмосфере расслабленности друзья устроились почти лёжа, близко к друг другу, чтобы обоим был виден экран ноутбука. Они соприкасались телами, и в конце концов Печорин положил голову на плечо Грушницкого, наиболее удобно расположившись на кровати. Подозрительно яркий блик лёг на стену. Затем резкий оранжеватый свет ворвался в комнату через окно, ослепляя.
– Почему мы решили взять квартиру, где твои окна выходят на восток, а мои – на запад? – простонал Грушницкий, пряча лицо в волосах Печорина.
– Потому что я сова, ты жаворонок, и мы с тобой идиоты, – заметил Григорий. Без сарказма.
Грушницкий даже поднял голову и открыл глаза, чтобы удостовериться в реальности Печорина, признающего свою ошибку. Григорий смотрел в ответ на сощурившегося Грушницкого, и весь его вид выражал желание остаться именно в этой квартире, жаловаться друг другу и друг на друга, спать на не слишком широких для двоих кроватях и, конечно же, сражаться с обнаглевшим весенним солнцем, здесь и вместе.
Свет ударил в радужку Грушницкого ещё ярче, глаза приобрели цвет прерий на краю света. Грушницкий снова уткнулся в макушку Печорина, чтобы скрыться от лучей. Авторы избегают карих глаз, но Григорий уже знал, что напишет о сегодняшнем дне в дневнике и как он исправит досадное упущение литераторов.
