Без оглядки, без отказа

— Перевернись, — сухо скомандовал Шэнь Цинцю, когда вдосталь налюбовался раскрасневшимся лицом и мутным взглядом. Какой унизительный вид. Похоть на мужском лице может выглядеть, как оказалось, по-разному — не только жадной жестокой гримасой, от которой тянет побитой собакой укрыться под столом, но и... так. Беззащитно, нелепо и жалко. Безопасно. Подумать только, кто-то может хотеть, чтобы его поимели. Не просто кто-то, а глава ордена, непогрешимый, милосердный и чистенький, воплощение праведности и далее по списку. Когда Шэнь Цинцю в завершение последней их ссоры в витиеватых выражениях намекнул Юэ Цинъюаню, что, если тот пожелает вновь заявиться на его пик, то пусть раздвинет перед ним ноги, он не собирался требовать выполнения условия взаправду. Просто проверял в очередной раз, насколько далеко ему требуется зайти в бесчинстве и оскорблениях, чтобы склонить чашу весов Юэ Цинъюаня с милости на немилость. Было в этом нечто завораживающе-самоубийственное: Шэнь Цинцю слишком хорошо понимал, что с ним станет, если он потеряет покровительство главы ордена, но остановиться не мог. Юэ Цинъюань, разумеется, не принял предложение за чистую монету — похоже, просто ухватился за шанс, которого долго ждал. Возможно, ему нравилось, когда Шэнь Цинцю обдавал его холодом презрения или ядом сарказма. Возможно, он не спал ночами, занятый фантазией о том, как Шэнь Цинцю вытирает об него ноги. Вместо предсказуемого и правильного отвращения это вызывало в Шэнь Цинцю злорадное довольство. В ответ на приказ Юэ Цинъюань — совершенно нагой — без лишних слов перевернулся на живот и похабно выставил зад, прогнувшись в спине и уткнувшись лицом в подушку. Только тогда Шэнь Цинцю ослабил завязки на штанах, вынул ноющий от напряжения член и, раздвинув пальцами ягодицы, с размаху вставил. Щадить предложившего ему себя человека он не собирался. Внутри было горячо, влажно и скользко — подготовился, значит, заранее. Предусмотрительно. — Смотри, что принёс, уличное отродье, — Цю Цзяньло осклабился, Шэнь Цзю привычно не изменился в лице. В руках Цю Цзяньло была совершенно неприметная баночка, но ничего, что вызывало на лице молодого господина радость, не могло быть хорошим, Шэнь Цзю давно это усвоил. — Ишь ты, подобрался весь. Это меня задрало хер об твою сухую задницу обдирать, — брошенную не совсем в его сторону баночку Шэнь Цзю поймал кое-как. К счастью, не разбил. — Глядишь, и ты потом корячиться не будешь и меня бесить. Чего застыл, давай-давай, открывай и мажь, я пальцами в твой вонючий зад не полезу. Усилием воли Шэнь Цинцю загнал чёрное дымное щупальце воспоминаний обратно. Если его накроет прямо сейчас, Юэ Цинъюань, конечно, никому не сообщит, но это полностью отравит победу. Шэнь Цинцю вбивался грубо и ритмично, стараясь не касаться белой безупречной кожи больше необходимого. Диво, что у него вообще встало в присутствии мужчины, да что там — на мужчину, но забитый пуганый зверь, которого Шэнь Цинцю никак не мог из себя вытравить, не видел в Ци-гэ угрозы. Глупый зверь — Ци-гэ давно мёртв, как и сяо Цзю, с тех самых пор, как его предал. У Ци-гэ спина и плечи были всегда в синяках и царапинах — многие он получил, подставляясь за других. Ци-гэ был по-дурацки безрассудным, но сильным. Ци-гэ не позволил бы совершать с собой подобное по своей воле. Ци-гэ больше нет, есть только Юэ Цинъюань, который платит и никак не расплатится за его смерть. Юэ Цинъюань, который вечно подстилается под своего колкого на язык шиди, рождая слухи, которые сам же сейчас и претворяет в жизнь. Юэ Цинъюань, который очень старается не проронить ни звука, но то втягивает воздух с шипением, то часто-часто выдыхает в такт толчкам. Пусть не сдерживается. Шэнь Цинцю вышел почти до конца, а потом резко навалился всем телом так, что вокруг него всё сжалось, и послышался короткий гортанный вскрик. Провернулся бёдрами, до упора и с наслаждением растягивая упругие горячие стенки. Повторил. Ещё и ещё раз, пока руки Юэ Цинъюаня не принялись безотчётно комкать простыни, подушку, раскиданные по кровати одежды, пока вскрики не перешли в жалобное похныкивание. От этого в паху всё больше тянуло и разгоралось, и Шэнь Цинцю ускорился, силясь поспеть за нарастающим возбуждением. Как не похожи были эти звуки на мерное пыхтение Цю Цзяньло над ухом, на утробное мычание, что он издавал, прежде чем излить в Шэнь Цзю липкое семя, которое потом так сложно было вымыть из воспалённого растраханного нутра. Кричать не позволялось, иначе Цю Цзяньло наматывал на запястье волосы и рывком оттягивал назад — и тогда не то что кричать, дышать становилось невозможно, и глаза застилали позорные слёзы. Шэнь Цинцю запустил ладонь в шелковистые волосы Юэ Цинъюаня, влажные у корней, набрал их в пригоршню побольше, но тянуть не стал, просто крепко сжал в кулаке. Тот сам откинул набок голову; веки его были сомкнуты, брови болезненно нахмурены, рот приоткрыт, и Шэнь Цинцю невпопад подумал, что Юэ Цинъюань хорош собой. Потом он распахнул глаза, и взгляд его — в такой-то момент! — оказался настолько мягким и лучистым, что Шэнь Цинцю едва его не поцеловал. Делать этого не стоило. Цю Цзяньло касался его губ, разве только ударяя по ним — потом приходилось выдумывать каждый раз новые оправдания кровоподтёкам и ссадинам. Впервые поцеловала его Цю Хайтан — Шэнь Цзю помнил, как у него тогда болели рёбра после побоев, как саднило плечо, на которое оперлась тонкая рука, как ни в коем случае нельзя было этого показать — и как до его губ дотронулись чужие, сначала невесомо, подобно крылу стрекозы, а потом прильнули смелее. Цю Хайтан не знала, как целоваться, Шэнь Цзю не знал, как отвечать, поэтому они просто прижимались друг к другу несколько мгновений, а потом Цю Хайтан отпрянула и неловко рассмеялась. Это воспоминание долго ещё грело его, пока не догорело и не рассыпалось стылым пеплом. Воспоминания о Ци-гэ не грели — от них больно резало в груди и очень хотелось плакать, но плакать Шэнь Цзю разучился. Со временем они не притуплялись — потому что Юэ Цинъюань вечно маячил перед глазами. Лучше бы Ци-гэ умер насовсем, тогда от его светлой улыбки на лице чужого человека не хотелось бы по этому лицу заехать. Заехать, не поцеловать. Нельзя было, чтобы Юэ Цинъюань мог оборачиваться и смотреть на него — вот так. Шэнь Цинцю не без сожаления вытащил член из тёплого и тугого, и прохладный воздух на влажной от масла и собственной смазки головке отозвался острым требовательным желанием — или вставить обратно, или обхватить рукой. Не сейчас. — Вставай, — презрительным взглядом уставиться мимо, в стену, главное — не видеть этого слепого обожания, с которым на него таращится Юэ Цинъюань. Сесть самому на простыни, смятые и тёплые от только что занимавшего их тела, чуть откинуться назад, жестом указать — садись спиной ко мне. Под тяжестью собственного веса Юэ Цинъюань насадился почти до упора. Плечи его подрагивали, нутро пульсировало, и Шэнь Цинцю краткое время наслаждался полнотой ощущений, прежде чем начать толкаться вверх. Спину Юэ Цинъюань держал нечеловечески прямо. Сухие, тонкие мышцы напряжённо перекатывались под кожей; две ямочки плавно спускались по пояснице к разомкнутым половинкам задницы. В полутьме не было видно, но Шэнь Цинцю знал, что кожа между ними, вокруг входа, наверняка натянутая и покрасневшая. И — он попробовал пальцем на ощупь, Юэ Цинъюань вздрогнул ещё сильнее — горячая. Не может быть, чтобы ему не было больно. И всё же стоны, рвавшиеся с губ, не были стонами боли — уж точно не чистой боли, не сопряжённой с удовольствием. Шэнь Цинцю прекрасно знал, как они звучат. Не так. Тем временем Юэ Цинъюань успел перехватить инициативу, начать плавно двигаться — вверх, вниз, по кругу; принялся ублажать себя рукой — Шэнь Цинцю было видно только мерно подрагивающий локоть. Ему явно нравилось, и Шэнь Цинцю уже не очень-то и знал, чего желал больше: чтобы тот перестал наслаждаться собственным позором — или развернуть его всё-таки к себе лицом, увидеть этот самый позор и рискнуть разбудить в себе то, что совсем не хотелось вытаскивать наружу. В былые времена в поместье Цю самыми позорными моментами были не те, когда Цю Цзяньло брал его в местах, где их легко можно было услышать, и приходилось запихивать в рот рукав или вовсе прикусывать собственную руку до крови; даже не те, когда их заставали за грязным делом старшие слуги. («Вы бы лучше девку сняли, молодой господин, чего об уличную шваль мараться» — знали бы они, что девок из такой же, как он, уличной швали набирают). Отвратнее всего было, когда у Шэнь Цзю вставал, и это не укрывалось от глаз Цю Цзяньло. Тогда тот злорадно клеймил его шлюхой, но не это бросало Шэнь Цзю в пучины ненависти к нему и к себе: это не было оскорблением, ведь во всех шлюхах Поднебесной не набралось бы столько мерзости, сколько в молодом господине. Шэнь Цзю ненавидел собственное гадкое, тупое тело. Юэ Цинъюань ничего подобного, видно, не испытывал. Шэнь Цинцю с силой перехватил его руку — обе руки — завёл ему за спину и там и зажал крепче, чтобы не дёргался. И это стало его главной ошибкой, потому что в следующий миг Юэ Цинъюань откинул голову ему на плечо и прямо в ухо прошептал: — Тебе хорошо, шиди? Любые слова Юэ Цинъюаня ранили Шэнь Цинцю в самое больное — возможно, потому что Шэнь Цинцю сам старался посильнее о них пораниться. Одна эта фраза проломила брешь в безупречной броне, за которой плескались в чёрной, то и дело подступающей к горлу жиже уродливые внутренности. Пробрала до костей, разлилась по ним резкой сладкой болью. Последней его отчётливой мыслью было: В Бездну. В Бездну ненасытный призрак Цю Цзяньло, в Бездну эту вымученную, ненастоящую отстранённость, в Бездну всё. Ему хорошо. Не потому что он мстит, не потому что его слушают без отказа и без оглядки, не потому что боль и стыд на сей раз причиняет он, а не ему. Просто хорошо. Если Ци-гэ в его унизительном положении способен наслаждаться — уж он способен тем более. Шэнь Цинцю завалился на бок, утаскивая Ци-гэ за собой, вжимаясь в его спину, вбиваясь в него безудержно и до конца. Возможно, он стонал ничуть не тише Ци-гэ. Возможно, он сам скользнул ладонью вниз, к его горячему напряжённому естеству, и крепко сжал. Возможно, он отчаянно желал стать с Ци-гэ единым целым, без непроходимой горной цепи слов и обид, ближе, чем кожа к коже — ему так не хватало Ци-гэ, он болел всей своей разорванной пополам душой, он так скучал, он... Он расходился по швам, ломался и быстро, неотвратимо тонул, цепляясь не за спасительный плот, а за груз, тащивший его вниз. Он вспыхнул и в одно мгновение прогорел с именем Ци-гэ и вкусом его кожи на губах. И то, что от него осталось — горсть пепла, жалкие останки в форме человека, мелкая речная тварь, лишённая панциря — свернулось в тёплых дрожащих объятиях, прижалось к вздымающейся от тяжёлого дыхания груди. Он всхлипывал судорожно и сухо: слёзы никак не шли на глаза. Он не вспоминал и не сравнивал, в чьих объятиях спокойнее и легче — в тех, в которых он засыпал последние годы, или в объятиях Ци-гэ. Потому что вспомнить хоть что-то означало вновь стать собой. А стать собой означало конец всему.