Rotten work

I'll take care of you. It's rotten work. Not for me. Not if it's you. ~Euripides

      Иногда по ночам Эшу хочется содрать с себя кожу; услышать треск и покрасневшими глазами наблюдать за тем, как расползаются багрецовые пропасти, позволяя наконец сбросить покрытую тысячей чужих касаний оболочку. Сбросить вместе с гадким и липким чувством, вместе с фантомными руками, выдавливающими на теле пурпурные синяки и вечно собирающимися в горле комьями.       До жути заезженный сюжет кошмара забывается как всегда быстро, растворяясь в полутьме комнаты (Нью-Йорк не спит, и из широкого панорамного окна льется желтоватый свет фонарей, разбитый на мелкие-мелкие осколки сотнями пустых черных окон), но вот тошнота остается, расползаясь по телу и дрожью оседая в кончиках пальцев. Эш тоже дрожит, потому что вместо воздуха холод и голодные призраки с изогнутыми улыбками и насмешливо протянутыми пальцами.       За столько лет стоило бы уже привыкнуть и смириться, потому что ему уж точно никогда не отмыться, как бы сильно не тер жесткой мочалкой и не выпаривал едва не кипящей водой, но паникой и отвращением накрывает каждый раз, будто в первый. Жалкий. Думал, давно уже со своими демонами договорился, позволив завалить все болезненные воспоминания грудой не менее болезненного хлама, но, кажется, только топлива им подбросил. Они отпускать не хотят и мирно в коробки укладываться не собираются.       Скрипит кровать, и Эш вздрагивает, сам себя корит за то, что опять бдительность потерял, зарылся так глубоко в своё кровоточащее нутро, что даже не заметил, как Эйджи проснулся.       У японца полусонный прищур темных, с отблеском нью-йоркских огней, глаз, растрёпанные волосы и сосредоточенное выражение лица. Эш еще с детства темноты боится, но Эйджи так непринужденно с ней сливается, растекаясь плавными формами, что ему невольно спокойней становится. — Эш-ш-у, — зовет мягко, с более явным, чем обычно, акцентом, замирая на краю кровати; отброшенное одеяло неоднородным комком стремится к полу. — Ложись обратно спать, Эйджи, — голос сухой и по глотке наждачкой проходится, но хотя бы не дрожит предательски. — Все нормально.       Эйджи не слушает, конечно же не слушает, опускает босые ноги на наверняка холодный пол и делает два осторожных шага, преодолевая расстояние между их кроватями. Нервно сцепливает руки в замок, не решаясь присесть на чужую постель без разрешения, и смотрит серьёзно-серьёзно, в саму истерзанную душу; Эш стыдливо отворачивается, взглядом утыкаясь в собственные колени, потому что у него внутри всё явно гнилое, струпьями покрытое, и нечего Эйджи такое даже мельком видеть, вдруг эта чернота заразна, и, как всегда, с собой глубже в смоль затянет. — Не нормально, — заявляет твёрдо, опускаясь на колени у кровати и протягивая раскрытую ладонь. — Тебе больно, и это не нормально.       Эш цепляется за чужие тёплые пальцы, тоже покрытые мозолями (теперь они не такие явные, сглаженные временем, что японец провел вдали от шестов и кажущихся непреодолимыми планок), потому что да, он до такой степени жалок и эгоистичен, напуган и разбит, что касается этой мягкой чистоты, пятная её собственной заразой. Тянет Эйджи вверх, на кровать, потому что ангелам не пристало перед изодранно-смоляными демонами преклонять колени. — Не стоит, Эйджи, — шепчет, когда чужие руки обнимают осторожно, оставляя достаточно свободы, но всё равно жадно чужим теплом наслаждается, утыкаясь носом в изгиб шеи и вдыхая эйджи-эйджи-эйджи. — Это ведь отвратительно. Я не хочу, чтобы оно тебя касалось. Не хочу и тебя сделать таким же грязным. — Глупый Эш, — Эйджи бубнит куда-то в шею, и тепло его дыхания оседает на коже, растекаясь по всему телу, унимая мелкую дрожь; бережно сжимает чужое лицо, молчаливо прося взглянуть прямо в глаза, и выписывает на щеках маленькие кружки. — Ты замечательный. Самый-самый чудесный из всех. И не потому, что я так сказал. Это как с солнцем. Оно яркое не оттого, что я сказал. Оно просто такое, — запинается на мгновение, путаясь в речевых конструкциях. — Было таким ещё до того, как я упомянул это. Я не сделал его ярким, а просто признал это. Так что ты тоже замечательный. Просто потому, что ты такой и есть, — хмурится на мгновение, сжимая губы в тонкую полоску. — Вся грязь только на тех, кто сделал это с тобой, и им никогда от этого не отмыться.       Эш не знает, смеяться ему или плакать, потому что Эйджи как всегда невероятный: улыбается ему ярко и мягко и находит все самые нужные слова, пробивается сквозь гниющие струпья и наросты на его душе и заполняет всё каким-то невесомым светом и сытым теплом. Собирает ошмётки и осколки Эша Линкса, бережно сжимая в ладонях, и самого себя вливает, чтобы все трещины заполнить. Расплывается сладким травянистым бальзамом и лечит, лечит, лечит, пусть у самого от острых краев уже руки кровоточат.       Эш хочет быть эгоистом, прижаться сильнее, кожей к коже, веря, что под тонкими пальцами японца поблекнут чужие отпечатки внутри и снаружи, сотрутся все нежеланные прикосновения и кожа вдруг хризантемами* покроется, что демоны наконец каждый по своим коробкам улягутся, прекратив жалобный вой из глотки выдирать, но сам прекрасно знает, что нельзя.       У него руки не то что по локоть, по самые плечи в крови, давно покрылись ржавыми корками, а в груди вместо сердца — скалозубый монстр о ребра бьётся, и даже на мгновение не задумается, прежде чем курок спустить. У него за спиной темные и вонючие закоулки, пропахшие мочой отели и назойливые щелчки камер, перестрелки и смерть, асфальтированные улицы Нью-Йорка и тьма-тьма-тьма; он права не имеет чужеземную птицу, доверчиво на плече пригревшуюся, за собой в эту стеклянную (всем на обозрение) клетку утаскивать. Потому что он не стоит, всех этих улыбок и осторожных касаний не стоит, и как, черт возьми, Эйджи этого не видит? — Не смей, Эш, слышишь, не смей, — Эйджи теперь сильнее его лицо сжимает. — Ты стоишь этого, помнишь ведь, я обещал тебе навсегда. Так что я буду заботиться о тебе. — Напрасная работа, — смеется хрипло. — Не для меня. Нет — если это ты, — а в темных глазах уже не отблески этого чертового города-ловушки, а настоящий огонь и сотни бумажных фонариков, дарящих надежду.       И пусть Эш Линкс еще не до конца готов поверить, что он спасения заслуживает, отрывает взгляд от проклятого вечно бодрствующего города, сворачиваясь трогательным клубком рядом с Эйджи, прислушиваясь к мерному сердцебиению; сжимает чужую руку, радо подставляясь пальцам в своих волосах.       И если призраки действительно уходят, оставив наконец благословенную мягкую темноту под веками, а зверь в груди унимается, втягивая бритвенно-острые когти, то в этом заслуга только теплого японского мальчика и его большого-большого сердца. Grip my hand tight, I'll raise you from perdition.