не больше.

      Он чарует.             Дело тут не в чёрных волосах, что плавно, струясь, бегут по спине, и ты так мучительно хочешь до них дотронуться — и нет, не погладить или тем более грубо схватить в кулак в порыве страсти, ты готов нести эти волосы, как шлейф, не находя большей радости для себя; дело тут не в блендой коже, почти алебастровой, настолько тонкой, что, кажется, дотронься и оставишь порез — ты не представляешь, как обладать этим телом, таким хрупким оно обманчиво выглядит; дело даже не в змеиных глазах, они всегда подчёркнуто холодны и сосредоточены, лишь в глубине блестит огонёк безумия — ты не можешь даже мечтать о том, что на тебя посмотрят с любовью и нежностью, максимальная твоя награда — удовлетворение во взгляде и тихое «молодец, Кабуто». Впрочем, ты большего и не просишь, ты доволен этим, и если бы вдруг тебя после этого по-собачьи похлопали по голове, ты бы слова не сказал, только жмурился бы и улыбался.       Нет, вся притягательность где-то глубже, ты даже не знаешь, где именно: то ли в этих мимолётных, властных жестах, то ли в голосе, никогда почти не повышающемся, но заполняющим своим звучанием все пространство вокруг, то ли еще в чем. Ты не знаешь. Ты только в начале пути по овладеванию искусства знания Орочимару — ты учишься различать самые незаметные оттенки и полутона, слышать больше, чем тот говорит, и понимать малейшую прихоть. Но этого недостаточно, кажется, надо много и много больше, чтоб стать идеальным орудием в чужих руках, и ты все стараешься, лезешь из кожи вон — но знаешь, пока сам Орочимару не захочет, ничего не получится, здесь все с его позволения. И он ближе никогда не подпустит. Но ты все равно делаешь все возможное, лишь бы услышать тихое «молодец, Кабуто».       Кому-то достаётся больше внимания, больше шальных и почти восхищенных взглядов, больше лёгких прикосновений и довольных полуулыбок — пусть, придёт ещё и твоё время, все равно больше тебя Орочимару никому не верит, он будто знает, что ты насмерть расшибешься, а не предашь его. Это он ценит, но никогда об этом не говорит. Тебе и не надо слышать, чтоб знать: кому бы ещё Орочимару доверился, когда бог смерти забрал его руки — ответ: только тебе. Ты знаешь, насколько необходим ему в тот момент, как медик, который варит лекарство, как ниндзя, способный защитить, как просто человек, помогающий в очередной раз проснуться и выйти из ночного кошмара. Но Орочимару никогда в этом не признаётся, слишком большой это был бы удар по его гордости, и твоя неизменная похвала, в которой ты слышишь едва различимую благодарность, — это все ещё тихое «молодец, Кабуто».       Ты впервые видишь обнаженного Орочимару в душе, когда его руки все ещё отказываются слушаться и кровоточат, причиняя невыносимую боль своему обладателю. Змеиный зрачок сужен от боли, дыхание хриплое и прерывистое, а положение тела передаёт сплошное страдание — но он прекрасен, и в первую секунду ты забываешь, как дышать. Орочимару никогда не скажет «помоги мне», это не прочитаешь по его глазам или движениям, но ты знаешь, что от тебя требуется. И, конечно, делаешь. Приносишь полотенце, мягко обтираешь уставшее тело — особенно аккуратен ты с руками — затем помогаешь одеться и дойти до покоев. Когда Орочимару наконец в постели, ты неслышно выдыхаешь с удовлетворением, теперь твоя задача выполнена, и ты можешь спокойно идти. Но так не хочешь. Будь твоя воля, ты бы остался, уберёг от сновидений, преследующих чужое сознание каждую ночь, но ты знаешь, что этого от тебя никто не просит и направляешься к двери. Лишь у выхода из комнаты тебя останавливает голос: — Молодец, Кабуто, — тихо говорит Орочимару, почти засыпая.       Ты киваешь ему и, отвернувшись, улыбаешься. Это того стоило.       Ночью тебе снится обнаженное тело — ты знаешь, чьё оно, это тело ни с чьим другим не перепутать. Это его тело. Орочимару таким может быть только во сне, не иначе: он в твоём воображении здоров, кладёт свои руки тебе на плечи, чуть сгибая в локтях, и разрешает коснуться губами своей шеи. Кожа холодная и гладкая, совсем как у змеи, ты не можешь поднять глаза, так сильно боишься, что сон кончится, так и не начавшись. На Орочимару легкое кимоно, оно полурастегнуто, и ты касаешься очертания рёбер, гладишь живот, чуть пробегаешь руками по соскам, ловя лёгкий вздох, но все ещё боишься, что тебя оттолкнут. Даже во сне. Но Орочимару не убирает твоих рук, не одергивает и не ускользает от тебя; ты не видишь его лица, только продолжаешь гладить, ласкать ртом и пальцами, не решаясь спуститься ниже. Ты не решаешься поцеловать или окончательно взять в ситуацию под свой контроль, коснувшись чужого члена и войдя в тело. Но ты доволен и этим, и все, что ты слышишь — это чужой голос, произносящий всего два слова. Ты просыпаешься — простыни мокрые от пота, возбуждение болезненно пронзает каждую клеточку тела и требует разрядки. А в висках пульсом стучит тихое «молодец, Кабуто».       На утро все по-прежнему. Орочимару выглядит изнеможденным, его слегка лихорадит, но он все ещё не теряет лица, отчего, кажется, что ничего особо страшного не случилось. Это почти так и есть, ты уверен, что для Орочимару это не конец, лишь временные трудности, он сбегает от смерти не в первый раз и теперь — отсчитываются дни до перерождением. Орочимару около пятидесяти, но он выглядит чуть старше, чем ты, зато знаний в голове — целая библиотека, и ты покорён этим. И это чувство куда больше, чем то, что испытывает глупая Сакура при виде Саске, это не пошлое слово «любовь» и совсем не обыденная страсть: Орочимару — как твоя личная онкология, расползается по каждому миллиметру тела и захватывает разум, вытесняя всех, кто был там до него, и ты не пытаешься вылечиться или отсрочить смерть от болезни, напротив — ты находишь в ней высшую точку упоения. Это вовсе не жертва, это истинная форма наслаждения. Дрожь катится по телу, когда Орочимару тихо одобряет твои действия — «молодец, Кабуто».