***
По–настоящему нормальная окрест Даниэля только Камила. У неё хорошие баллы по экономике, солнечные улыбки для всякого мимо проходящего, игры в софт–теннис по средам и даже, чёрт возьми, семейные рождественские фотосессии в одинаковых пижамах. Когда Диас–младший заявляется в её четыре стены своим излюбленным способом, непомерно идеальная Камила залезает подле друга на студёный подоконник. — Я совершенно точно помню, что закрывала окно на защёлку, — бормочет сонная мексиканка и обхватывает руками свои острые колени. Даниэль разрешает себе лёгкую ухмылку, несколько демонстративно потирает саднящую скулу и, в принципе, не скупится на подробности совершившегося. Камила знает все его секреты и, с завидным восхищением, умеет их хранить, будто матёрый партизан. — Чёрт, amigo, — шокировано присвистывает девушка, стоит Даниэлю окончить. — Теперь ты к нему точно в трусы не залезешь. — Оставь надежду всяк сюда входящий, — блаженно тянет парень, откидывая голову назад. — Когда в прятки наиграешься? — Как только мастер кожаной перчатки мне любовные серенады под окном запоёт. Завтракать предпочитаю блинами, — преспокойно извещает Диас. Камила чертыхается ещё дважды, прежде чем слезть с подоконника и залезть на Даниэля. На секунду потерпевшему всерьёз думается, что это не самое плохое окончание дня.***
Три дня кряду Диас–старший виновато плетётся за Даниэлем и теряется в тысячах своих робких «извини, пожалуйста». Тот в долгу не остаётся и, хотя тянет нарочито долго исключительно для поддержания образа, возвращается домой с большой охотой [и возбуждением]. Ночь выдаётся по-особенному жаркой: Пуэрто-Лобос душит июльским зноем, а распахнутые окна и якобы спящий по левую руку старший брат едва ли помогают ситуации. Даниэль вырисовывает незамысловатые узоры по липкой от пота спине подушечками пальцев — я знаю, что ты притворяешься. — Это провокация? — вконец сдаётся пристыжённый, да таким шёпотом, что Даниэлю вмиг скулы сводит. Шон лениво перекатывается на правый бок, будто бы совершенно не заинтересован в происходящем, но его дыхание настолько отрывисто, что напускное равнодушие попросту становится смешным. Целуется Даниэль из рук вон плохо, и старшему хочется уколоть его тем, что прекрасная до неприличия Камила так ничему и не научила, но он не собирается выглядеть маленькой, до безобразия ревнивой девочкой. Уловив, наконец, ритм, Даниэль собирает всю имеющуюся наглость в кулак и проталкивает свой язык в рот старшего брата. Им становится ещё жарче, когда Шон нависает сверху, и, если бы не происходящая ситуация, они, вероятно, разговаривали бы о покупке вентилятора. Перед глазами плывёт, когда Шон не узнаёт такого Даниэля: он не ухмыляется, не язвит на каждое действие, всего лишь откидывается на влажную от пота подушку, нетерпеливо трётся об Шона и жалобно хнычет то, что с трудом даже на холодную голову разобрать можно. Шон шепчет «enano», когда забирается рукой под боксеры младшего — одним уверенным движением, потому что знает наверняка: замешкается, и совесть возьмёт вверх над желанием. Даниэлю до звёздочек перед глазами хорошо от размашистых движений брата — тот точно знает, как сделать ему приятно. И, разумеется, от Шона не укрываются тихие редкие стоны, которые больше напоминали обессиленные выдохи. — Тебе так нравится? — тут же отвечает Шон и ускоряется. — А так? — сжимает, что почти больно. — А так? Даниэль кончает быстро, — быстрее, чем в своих частых фантазиях о старшем брате — и Шон не может удержаться от того, чтобы немного не побесить мелкого, размазывая сперму по его животу. Он только сейчас замечает выпирающие рёбра и даже в такой момент берёт себе на заметку заставлять младшего побольше налегать на еду. Братья долго молчат, глядя в потолок, — каждый в своих мыслях. Наконец, Шон едва слышно прокашливается и улыбается: — Ты ведь за этим вернулся, да? — Не надейся, — парирует Даниэль. — У Камилы блины горелыми получались. Они смеются громче, чем когда-то смеялись в Сиэтле. У братьев Диас всё просто замечательно.