Где твоя звезда упала

Говорят, у Повелителя вод нет сердца. Говорят, он холоден ко всему и ко всему строг. Что не по его воле — без вести тонет в море, что по его — не удостоится и взгляда. У него есть сотни храмов и тысячи верующих по целому цвету, несметные богатства и могущество, что большинству богов даже не снилось — всё есть у Ши Уду. Кроме сердца и кроме любви. Свою метку он всегда держит скрытой. Никто не знает, что за имя клеймит его — даже Цинсюань не знает этого, хоть и спрашивал сотни раз. Кусая губы, ластился, просил, даже хитростью подсмотреть пытался, да только истины не узнал. Ши Уду не искал своей судьбы, даже вознёсшись, запястье крепко перевязывал лентой, любопытствующим затыкал рты. Видно, и впрямь имел камень вместо сердца: столь редкий, столь ценный подарок судьбы — родственная душа — пропадал впустую у того, кому был совсем не нужен. Может, и к лучшему — так шепчутся у Ши Уду за спиной. Родственную душу надлежит любить бесконечно, беречь пуще самого драгоценного сокровища, каждый шаг её стелить лаской, нежность получать сторицей — да только что самодур может знать о такой любви? Он и с братом-то своим неласков. Глядит хмуро, бранит, будто несмышлёного ребёнка, не отвечает улыбками на улыбку. Глаза у него — будто лёд, и даже страшно смотреть, как Ши Цинсюань, будто вовсе не боясь, мягко тянет за рукав его ханьфу, смеётся и невесомо целует в щёку. — Не переживай за меня, гэ, — смеётся притворно, сияющими глазами глядя в лицо. — Со мной всё будет хорошо. Ши Уду знает: не будет. Знает, потому что печать проклятия лежит на Цинсюане и травит его день за днём. Небожители бессмертны, но у брата его счёт идёт не на годы даже — на месяцы. Быть может, недели. Дни. И Цинсюань это знает, хоть и пытается его успокоить. Поэтому губы его покрасневшие — искусаны, взгляд шальной, лихорадочный, под глазами темнеют синяки. Ши Уду построил ему прекрасный дом, окружил слугами и охраной, опоясал десятком защитных барьеров, да только нечисти за окнами всё равно — она каждую ночь приходит, каждую ночь нашёптывает несчастья. Ши Цинсюань верит им и боится до слёз. Потому всё чаще ночует у брата в храмах, в ногах у статуи, прямо за алтарём — всё чаще, задыхаясь от страха, молится ему перед сном. Ши Уду не является ему поначалу, страшась нарушить запрет, но вскоре плюёт на правила. И Цинсюань, радостный и спокойный, засыпает у него на коленях — совсем как в детстве. В эту ночь тварь послушно держится поодаль. Ши Уду, впрочем, понимает — это ненадолго, она вернётся вновь, и брата ему не защитить так просто, и гнев, до горечи пропитанный ужасом и отчаянием, комом встаёт у него в горле. Говорят, у Повелителя вод нет сердца. Что же тогда так больно тянет в груди? Потом Ши Уду, никого не спрашивая, поднимает брата на средние Небеса. Отдаёт ему столько духовных сил, сколько может вместить слабое человеческое тело, не сводит взгляда, не пускает от себя ни на шаг. Но шёпот Пустослова даже в небесной столице вливается в уши Цинсюаня подобно яду. Осознав это, заметив, как задрожал младший брат, Ши Уду с такой силой стискивает пальцы на веере, что едва не ломает пополам. Так сжимает плечо брата, что тот вскрикивает, вскидывает мокрые ресницы. Глаза у него — полные слёз. Золотые искорки, солнечные зайчики, тонут в омуте, рот болезненно кривится — Ши Цинсюань едва сдерживает душащие его рыдания. — Какого чёрта? Что он предрёк тебе на сей раз? — спрашивает Ши Уду. — Цинсюань, почему ты плачешь? Ши Цинсюань трясёт головой и даже пытается отвернуться, но Ши Уду тянет его за подбородок, вынуждая вновь обратить к нему лицо. Пытливо смотрит глаза в глаза. — Ты должен сказать мне. Он почти наверняка знает, что услышит, и всё же задыхается обжигающей, едкой ненавистью, когда Ши Цинсюань шепчет одними губами: — Он говорит, что ты погибнешь из-за меня. Они в покоях Ши Уду совсем одни — можно позволить себе редкую вольность, что не предназначена для чужих глаз. Никто не видит их, но Ши Уду всё равно осторожен — он лишь удерживает в ладонях тонкую талию брата, лишь собирает его слёзы губами, целует невесомо в уголок рта. Прижимает к груди, пока не стихает плач. — Не тревожься обо мне. Не для того я стал богом, — отвечает жёстко, чеканя каждое слово, и всего на мгновение касается поцелуем мягких волос, — чтобы проиграть жалкому божку-пустослову. Он ничто, и я смогу тебя защитить. Он знает, что Цинсюань уже не плачет, а значит, тихая дрожь под его руками — совсем не от слёз. Потом они оба молчат. Ши Уду и не думает размыкать объятия — Цинсюань не думает уходить. — Если он заберёт тебя, то и мне незачем будет жить, — говорит, наконец, Ши Цинсюань и льнёт к нему ближе. К старшему брату на колени, так тесно, словно пытается сердцем к сердцу. (только вот, говорят, у Повелителя вод сердца нет) Ши Цинсюань засыпает у него на руках, и Ши Уду, уложив его в свою постель, долго сидит рядом. Любуется, едва дыша — не потревожить бы чуткий сон, — кончиками пальцев невесомо обводит изящные черты. Цинсюань так похож на него — но красота его другая, тёплая и нежная, подобная ласковому весеннему солнцу. Счастье к лицу ему, как никому другому. Улыбнулся бы хоть сквозь сон, но и без улыбки он красивее всех на свете и всего на свете дороже. Ши Уду всё отдал бы, чтобы никогда больше не видеть его слёз. В темноте он разматывает ленту, что оплетает его запястье. Касается иероглифов, будто способный прочесть их на кончиках пальцев, и, бросив на брата последний взгляд, зовёт Лин Вэнь по духовным каналам. Та соглашается — пора. Они вдвоём спускаются на землю в чужих обличьях, где почти до самого утра проводят ритуал по обмену судеб. Сложное заклятие изматывает Ши Уду — под конец, обессилев, он рукавом утирает кровь из носа и падает в высокую траву. В груди всего на миг становится колко — от вины и малопонятного ему чувства невосполнимой утраты. Имя Хэ Сюаня медленно тает у него на руке; и все сожаления тают с ним вместе. Затем на коже изящным росчерком проявляется имя брата, и Ши Уду смотрит на него, смотрит — никак не может оторвать взгляд. Совсем не переживая о чистоте строгих одежд, Лин Вэнь садится с ним рядом и ободряюще опускает руку ему на плечо. — Смотри-ка — всё получилось, — устало улыбается она. — Надо полагать, малыша Цинсюаня завтра ждёт сюрприз. Он же у тебя любит сюрпризы? — Обожает. — Ты расскажешь ему? Ши Уду не отвечает — валится на спину и долго-долго смотрит в бездонное небо, полное звёзд. Правду говорят: в груди у него совсем пусто. Но где-то там, в небесной столице, его сердце видит десятый сон и не знает ещё, что теперь оно в безопасности. Что будет жить вечно и что судьбой крепче всяких пут привязано к брату. Что имя Ши Уду на его запястье — где должно было находиться с самого начала. Что теперь всё будет правильно, и сам Ши Уду отныне ни за что не наденет ленту, скрывающую имя родной души. Но пускай побудет пока в неведении, отдохнёт — до утра. В конце концов, разве Ши Уду не похитил для него всё время на свете? Горизонт бледнеет, и в ласковом рассвете звёзды становятся еле видны. И ты прости, Хэ Сюань, кем бы ты ни был. Ты ни в чём не виноват — просто удача сегодня не на твоей стороне.