Сказка про живую царевну и семерых богатырей-феанорингов

Она боялась представить, на кого сделалась похожа после бегства в самую чащу. Самые страшные сказки рассказывали о том, что случилось в дремучих лесах… И потому, когда царевна очнулась от страха и от бегства, отдышалась — то самым первым вычесала мусор из волос. А затем пошла наугад в лесной сумрак, чтобы найти воду и умыться. Ей положено выглядеть подобающе. Даже в лесу. В чаще она блуждала до темноты, и к роднику выбрела почти наугад. Умылась и лишь потом напилась. Пожалела, что нечем зашить разорванный при беге подол. Пожалела отчаянно, что нечем занять руки, это успокоило бы. И только теперь увидела светлеющий в сумраке ковшик на ближнем дереве. Успела разглядеть, что и родник не сам собой такой чистый, а расчищен человеческой рукой и выложен камнями. И словно бы она сделалась не совсем одна в лесу. Она ведь никогда не бывала одна, кроме как ночью в крошечной опочивальне. Ночь прошла в беспокойной дремоте, холоде и страхах. А на рассвете стало видно, что ковшик не прост, а по нему пустили умелой рукой узорный поясок. Родник тянулся ручьем, ручей принимал в себя другие и побежал в чаще маленькой речкой, а речка привела ее к озеру среди лесных холмов. Здесь появилась собака. Не простая, лоснящаяся, с плетёным ошейником. Посмотрела карими глазами, отбежала, обернулась к ней — чего стоишь? Отбежала ещё раз… Добротный, просторный дом поставили на склоне холма не так давно, ещё не посерели пни от срубленных деревьев и щепки вокруг него. И узор по ставням бежал знакомый. Совсем недавно вырезан, даже закончен не везде. Тяжёлая дверь с диковинной звездой оказалась не заперта. А внутри был неуют. Ни тканей, ни рушников, ни скатертей, делающих дом милым и обжитым. Кованые подсвечники по углам, диковинных очертаний печь, голые доски стола… шкуры на скамьях и лежанках вдоль стен. Немытая посуда и инструменты на столе, разложенные вокруг новенького ставня. И узор, тот самый, прерванный на половине дела. Дом мужчин, поняла она в испуге. Дом без женщин… Подумала о разбойниках — и чуть не кинулась вон отсюда. Собака в дверях посмотрела удивлённо. Не залаяла, не оскалилась. Чудеса. Не разбойничья собака была вовсе. И работа на столе не разбойничья. Страх утих немного, пришли разумные мысли. Не выживет она ведь в лесу одна. Руки сами попросили занять их, дать им спокойствие, а разуму — основание для просьбы. Разве не учили ее всему должному? И даже большему? Она ещё колебалась внутри себя, а уже шла по дому, сметая мусор и щепки со стола, выглядывая, где метла, где кухонная утварь и дрова… Так ей всегда было спокойнее. Когда затопотали снаружи и пёс выскочил с весёлым лаем, уже давно опустилась темнота. Все было вымыто, выскоблено, разложено в порядке, насколько она смогла тот порядок уразуметь. Протопилась печь и запахли посаженные в нее пироги с грибами. Горели свечи. За печью она и стояла, замерев. Дверь хлопнула резко, злобно, словно кто-то ворвался, готовый к драке. А потом звучный голос сказал: — Надо же… Тишина. — Это вместо приветствия, — сказал другой голос, которым бы песни петь. — А что, неплохо. — Я слышу твое дыхание, гость. Хватит прятаться! — А эти пироги пахнут лучше, чем твои! — Инструменты! Инструменты мои! Хм, не перепутали ничего. — Тихо! — громыхнул первый голос. — Выйди, добрый человек, кто бы ты ни был. Будешь нашим гостем и другом. У нее подкашивались ноги. Молчание было очень значимое, словно за ним кто-то шептался, только слов не слышно. Причем шептал что-то вредное. — Если ты стар, мы примем тебя как дядю или тетю. Если мужчина, назовем другом. Женщину мы назовем сестрой и убережем от опасностей, — произнес все тот же звучный голос. — И от себя тоже, — добавил певучий. Прятаться дальше было попросту стыдно, и она шагнула в свет свечей. Их было даже не пятеро, как голосов, а целых семь. Двое рыжих не различались между собой вовсе. Трое черноволосых казались суровыми и опасными. К светло-рыжему, насмешливо улыбающемуся, ластился пёс. И один, медноголовый, был так высок, что едва не касался макушкой потолка. Огромный меч он держал в левой руке. Все семеро были молоды и прекраснее любого виденного ею мужчины, даже портрета королевича Елисея. И прекраснее даже почти всех женщин, подумала она и зажмурилась на секунду, вдруг это морок. Нет, не исчезли. — Это что за птенец напуганный? — удивился светло-рыжий. — Малявка, когда ты столько успела? Ты кто? Царевна снова зажмурилась. Выпалила одним духом, как здесь оказалась. Про мачеху, служанку, как завели в лес… Ей почудилось, что в доме беззвучно зарычали на несколько голосов. Сердце упало. — Я не вру! — Знаю, что не врешь, — сказал медноголовый сквозь зубы. — Как же эти люди бесят порой… Драуговски. — Садись к столу… Сестричка, — хмыкнул один из близнецов, без смущения доставая из печи ее пироги. Другой сноровисто заваривал травы в медном котелке с носиком. Переглядывались эти чудные красавцы так многозначительно, словно разговаривали глазами. И ещё что-то с ними было не так, но от волнения она не могла понять. — Чердачная комната, — вдруг сказал тот черноволосый, который с певучим голосом. Светлый фыркнул. — А я говорил, что надо строить больше, или хотя бы шире. Нам теперь всем теснится в задних комнатах. — А ты внимательная, — этот голос ещё не звучал. — Мои бумаги не перепутала, инструменты рыжих разложила верно при уборке. Интересно, что ты ещё умеешь? Кроме отменных пирогов, конечно. Она смутилась. Такие вещи положено спрашивать разве что при сватовстве… Но пришлось отвечать. — Хозяйственные подсчёты это хорошо, — одобрил третий чернявый, смуглее прочих и с румянцем на щеках. — Но остальное — это же не мастерство. Это просто набор умений служанки. — Вышивание… — пробормотала царевна. — Ты вправду это любишь, или привыкла? — Не знаю… — созналась она, вовсе растерявшись. — Мы назвали тебя сестрой и обещали защиту, — медноголовый хотел говорить веско и медленно, но попробовал пирог и улыбнулся. — Ты же не думаешь, что удел нашей сестры, даже названой — быть нам служанкой, мести дом, раскладывать инструменты и печь пироги? Мы не калеки, ведём хозяйство и сами. Только сейчас она поняла, что его правая рука — из железа, потому и пальцы ее неподвижны. И он сказал — «мы не калеки»… — Меня учили исполнять долг. Служить будущему мужу. Я не хочу… Быть приживалкой. Кто бы вы ни были. — А нас учили, что без любезного сердцу мастерства жизнь пуста, — сказал, скрестив руки, светло-рыжий, — и без умения себя защитить тоже. И поговорить порой хочется не только о пирогах. — Ну знаешь, — вмешались хором близнецы, — за такие пироги каждый день мы готовы любыми уроками благодарить. Хоть из лука стрелять научим, охотиться, хоть кружево из дерева резать, хоть из железа его ковать. — Ну положим, кузнецы вы не из великих, — хмыкнул смуглый. — Основам научите, конечно… — Хватит пугать птенца, — вмешался певучий голос. — Она едва прилетела, а вы уже планы строите, чему ее учить. Пусть присмотрится и сама выбирает. У нее голова шла кругом. Разного она от мужчин ждала, разного опасалась, зная лишь понаслышке — но такого нелепого представить себе не могла. Не тело ее делили, не работу — ум ее! Мысли! — А вы-то сами что делаете, чем живёте, добрые люди? — спросила она, осмелев. — Вижу только, что не разбойники… — Гораздо хуже, — сказал певучий голос. — Мы князья далёких земель в изгнании, и забота наша ещё долго будет — сражаться со злом там, где окажемся. Да ещё самим разбираться, что за зло. Рядом с нами быть непросто. Рядом с нами быть опасно, прямо скажем. Но идти тебе некуда, и защиту мы обещали. — А лучшая защита это нападение, — тут же сказал светло-рыжий. — Твое нападение, — добавили рыжие. — На врага. Вместе с нами. Научим. — Неужели, — светло-рыжий сел рядом, его голос сделался мечтательным и хрипловатым, — тебе никогда не хотелось мчаться верхом следом за дичью, испытать азарт, вернуться с добычей домой? Разделить эту радость с близкими? Наслаждаться бегом коня и гордиться собой? Царевна поежилась. Подумала. При ней отец иногда брал на охоту мачеху, и она завидовала. Даже если та не делала ничего, только смотрела… — Не знаю. Попроб ую — узнаю, — постаралась она сказать как можно твёрже. — Но тогда мне нужно сшить себе одежду для охоты. — И для работы, — добавил с улыбкой медноголовый. — Князья, которые не чураются работы руками? Вы очень, очень… Необычные. — Плохие из нас князья, если мы не одни из лучших в своем деле, — жёстко сказал медноголовый. — Княжье дело — править и воевать. — И воевать — тоже. Она даже не знала ещё их имен… Семеро чужих богатырей с гладкими лицами юношей и цепкими глазами зрелых людей сидели за вымытым ею столом, нахваливали ее пироги и обсуждали ее судьбу так, словно имели на это больше прав, чем отец или жених. И ей не было с этим страшно. Совсем. • То, чего не слышали ушами. — Ты бы ещё котенка взялся охоте обучать! — Собак я учу, а они живут меньше кошек, особенно здесь. — Собак не растят в клетках. А она ращеная в клетке. Спасибо, если не сильно ломаная или калечная на голову. — Бояться тебя, братец, признак ума, а не калечности на голову. — Короче, хватило ума назвать это сестрой! Размякли от запаха пирогов, что ли? — Сами назвали, сами вырастим. Может, выправится. — А если нет? — Спихнем в добрые руки со временем. Она думала о каком-то женихе. Узнаем подробнее, если что, дадим весть, что жива. — Ты помнишь, что люди в плане отношений часто больные на голову? — Кто бы тут свистел! — Проблемы, братец, будем решать по ходу дела. Окажется жених больной — пришибем и найдем ей другого. А пока пусть печет пироги, и пусть Амбаруссы и Тьелко катают ее на охоту и играют с ней. Вдруг оживет. — Она псу понравилась. И Младшим. — Котенка твой пёс тоже приносил уже! — Хватит! * Год спустя. — Я опять прожгла фартук, — огорчилась царевна и попыталась вытереть пот со лба, но только размазала копоть по лицу. — Это обычное дело в кузне, забудь. Просто забудь, слышать больше не хочу, — фыркнул раздражённо Куруфин. — Это кусок кожи, и судьба ей героически помереть в дырах, спасая хозяйку. Думай о том, что у тебя получается. — Запороть пять заготовок из девяти… — Потому что твоя задача сделать сто пятьдесят, и думай только об этом. Неудачи идут в копилку также, как удачи. Важно число работ. — Но посчитать, где я чаще ошибаюсь? — А как тебе самой кажется? — Что сил не хватает… — Тогда рано считать. Просто делай. Я потом подскажу, где упускаешь. Девица вдруг посмотрела с досадой. — Нет, вот как это получается, что я вся перемазалась, а ты остался чистым? — воскликнула она. Затем залилась краской, опустила глаза и пустилась витиевато просить прощения. — Вот чего сейчас испугалась? — буркнул Куруфин. Молчание. — Твоя досада была живая. Ты за что прощения просила? Что смеешь досадовать? Что живая и неумытая? — Что голос на тебя подняла… — Ну наконец-то, — хмыкнул он. — Ты называешь это вежеством, вежливостью, воспитанностью… Как там ещё? А по-моему, ты была запугана, а не воспитана. Молчание. Царевна закусывает губу. — Так почему ты не испачкался? — повторяет она негромко. — Потому что я в кузне не десять лет. И не двадцать. И не тридцать. Через двадцать лет, если продолжишь, тоже будешь сильно меньше пачкаться и экономно тратить силы. Тем более, раз тебе по душе мелкая работа. — Я забываю, что ты настолько старше… — Я гораздо больше здесь умею, и только это главное, остальное мелочи. Забываешь о неважном, значит, ты думаешь о деле. И хорошо. Иди. Подстрелите там оленя на следующий пирог. — Тогда я ещё спрошу, — царевна поворачивается и смотрит хитро. — Вы столько пирогов едите… И как только не растолстели ещё? Куруфин только хохочет и машет рукой. • — Скажи, я ли здесь самая прекрасная? Краше ли всех в нашей земле? …Царица больше года не прикасалась к зеркалу. Всегда выходило по разному: то забрасывала его пылиться, то могла каждую седьмицу спрашивать. Отправив девчонку на смерть, вдруг успокоилась надолго. Муж горевал-горевал — и утешился: ещё две дочери подрастают. Вторая дочь царице обошлась дорого, пришлось пить особые травы и забыть о наследнике. По зеркалу побежала едва заметная радуга. — Спору нет, прекрасна моя госпожа, — вздохнуло оно, и у царицы зашлось сердце от злости. Обманула Чернавка, гадина! — Но среди зелёных лесов в безвестности живут семеро иноземных богатырей… — прошептало стекло. — Каждый из них краше всех в наших землях… Лицами белы и чертами точёны, глаза их сияют нездешним светом… (Но живут без всякой славы Средь зеленовой дубравы Семеро богатырей, Все они тебя милей.) Царица поперхнулась негодующим криком. За стеклом сменяли друг друга прекрасные лица молодых безбородых мужчин с непристойно длинными волосами. Семерых! Как ей теперь извести семерых, да ещё мужчин, воинов? Как? Она яростно вцепилась себе в волосы. Готовить столько драгоценного яда! Искать, чем объяснить свое отсутствие! Все, все придется делать самой! Да. Это даст нужное время. Она отправится в долгое паломничество… * Старуха в монашеской одежде и с заплечным мешком пришла к озеру по заброшенной, полузаросшей дороге с севера. Посидела на берегу, осмотрелась, и приметила тропу наверх, к дому семерых братьев. К этому времени вокруг дома все же появилась ограда — стараниями Младших, не желавших, чтобы кто-то напугал названную сестрицу. Странницу встретили струганые доски и запертые ворота. Не смутившись, старушка постучалась, попросила чего-нибудь поесть и рассказать ей, как пройти к старому монастырю, якобы точно стоявшему на здешних холмах лет сто назад. Собака ее облаяла, и царевна тому изрядно удивилась. Не успев переодеться после работы в мастерской, и лишь торопливо умывшись, она вынесла с кухни хлеба и, завернув в чистую тряпицу, подала паломнице с просьбой помолиться. О монастыре она ничего не знала, в чем тут же и призналась. — На день пути тут все объехала, не видела такого. Обманули тебя, бабушка. Взгляд у обманутой бабушки похолодел, но голос остался мягким, заботливым. Не удержавшись, царевна проговорила с ней долго, рассказав немного и про диковинных хозяев дома, и про их отъезд на встречу с важными людьми. Паломница ушла, угостив на прощание яблоком, неожиданно красивым и сочным на вид. Но чем больше царевна на него смотрела, тем меньше ей хотелось есть и тем больше она сожалела, что разговорилась с чужим человеком. Да ещё не понравившимся собаке! Что-то случилось за эти полтора года. Братья злились, ругались, порой кричали друг на друга со злостью. Но нужно было поговорить с чужачкой, чтобы понять: эти семеро с их насмешками и высокомерием — открытые и искренние. Искренне помогут, искренне пошлют к черту, искренне оторвут голову, если что будет не так. От разговора с паломницей осталось чувство, что вляпалась во что-то мутное и склизское. Царевна выкинула яблоко и поспешила на конюшню, пытаясь вспомнить, по какой дороге должны вернуться семеро. * — Да проще некуда. — Да делать нам больше нечего. Так сказали хором Келегорм и Куруфин. После чего второй повернулся к первому и заявил: — Ну сам и вези. А я не хочу. Келегорм молча ухватил бабку в черном за протянутую руку, та только охнула — и оказалась на крупе коня. Семеро всадников с брызгами и топотом пересекли брод. Старуха тараторила что-то про монастырь в этих лесах. Маглор попытался объяснить, что такого здесь нет даже в виде развалин, но бабка продолжала твердить свое, и он махнул рукой. Иногда людям просто не хватает мозгов, чтобы изменить свое мнение, это как погода, только смириться. На другом берегу старуха многословно их благодарила, и чем больше Маглор ее слушал, тем больше слышал фальши. Поморщился. — Ступай своей дорогой, — только и сказал Куруфин в ответ на скрипучий словесный поток. — Да что ж я… Да как же… Вот, возьмите яблочков, храбрецы! Дома скушаете, порадуетесь. За своим столом все вкуснее… — Каким ещё столом? — Келегорм, поймавший узел, мигом распотрошил его, вытащил наливное, румяное яблоко. Прежде чем Маглор успел его предостеречь, с хрустом откусил сразу треть. И залился внезапной бледностью… .Старуха этого точно не ждала, иначе бы испугалась раньше. А тут она ещё растерянно улыбалась, скаля желтоватые кривые зубы, когда Куруфин без единого слова снес ей башку. Ещё до того, как Маэдрос поймал оседающего Светлого, не дал упасть. Подхватил к себе на седло. Амрод вскрикнул, указывая на тело. Лицо мертвой расплывалось, менялось, да и тело вытягивалось. Старый плащ обернулся богатой одеждой, а лицо старой карги — лицом холеной красавицы. Царевна примчалась к ним, когда они ещё молчали, не в силах поверить в случившееся. Вечером, в доме, они поняли, что тело Светлого не остывает. — Эти заклятия мы не понимаем, — сказал коротко Маэдрос. — Кто может знать? Разобраться? Все, что смогла предложить им царевна — слухи и истории, доходившие даже до царского терема. О доме на курьих ногах в сердце леса, о черепах, сторожащих свою хозяйку, знающую многое о жизни, о смерти и том, что между ними… — Мы выедем, как только сделаем для него повозку, — приказал медноголовый. — Куруфинвэ, готовь горн. * Королевич Елисей был упорным юношей, но неудачи лишают надежды даже очень упорных. Когда ему сокрушенно поведали, что нареченная невеста сгинула в лесу — мало ли какие несчастные случаи бывают — он посмотрел на предложенную замену, вспомнил тонкий листочек единственного письма, написанного невестой — и заявил, что слово свое держит, невесту мертвой не считает и ушел куда глаза глядят. Его надежды на то, что договорной брак может выйти счастливым, таяли как дым. Замена глядела глазами своей царственной маменьки уже в тринадцать лет, и это откровенно пугало. Он пропадал в лесах под предлогом поисков месяцами. Дошел даже до Бабы Яги. Очень обиделся, что над ним посмеялись вместо помощи и наговорили нелепостей про собак, охоту и «смотри лучше на то, что видишь». Семья настойчиво требовала жениться. Потому этой осенью Елисей сбежал снова в те самые леса, где потеряли прежнюю невесту, и где он бывал множество раз за эти проклятые полтора года. Надо сказать, с той поры слухи про семерых не то восьмерых братьев-богатырей, поселившихся в здешних чащах, только приумножились. И болотных тварей они извели, и разбойников, и вообще от них нечисть шарахается… Теперь заговорили, что они метят сразиться с самим Кощеем и уже вызывали его на бой, а тот отказывается аж в третий раз. Елисей крепко подозревал, что трое лучников в зеленом и с собаками, которых он встретил как-то в здешних местах, могли быть из неуловимых богатырей. Но позже, как ни пытался он их отыскать и расспросить, неизменно забредал в безумные трясины либо в угрюмые черные ельники, в которых только повеситься впору, и то не на чем. В этот раз ему поначалу казалось, что вот-вот он отыщет путь вглубь здешних холмов и дубрав. Но проблуждав несколько дней, он снова обнаружил вокруг только мрачный еловый лес, растущий среди валунов. С трудом он отыскал подобие звериной тропы, и оно вывело королевича и его коня далеко вверх, на лысую вершину холма. Здесь не росли даже ели, только мох собирал воду и свистел беспрестанно ветер. После неподвижного, прелого воздуха ельника ветер был только в радость. С вершины Елисей отчётливо увидел дубравы, до которых никак не мог дойти снова, и его накрыло отчаянием. — Хоть ты мне скажи что-нибудь, свободный, — сказал он, обращаясь к ветру. — Хорошо тебе, сейчас здесь, вечером там… Раз меня колдовством отводит — может, она жива всё-таки там? Или уж скажи, что она на дне болота или замуж пошла тайком за чужака… Я полтора года себе ею голову морочу, а ведь видел один раз. С чего решил, будто жизнь сложится? Одну любить хотел, хоть недолго. Не наше ведь дело по любви жениться, сколько говорили. Дурень я, дурень… Ветер принес в ответ запах дыма, звон молота и тоскливый собачий вой. Над дубравой в одном месте поднималась тонкая полоска дыма — там жили люди! В той проклятой недосягаемой дубраве… Он стиснул зубы и принялся искать тропу на той стороне склона. Нашел. …Что лес обжили, он понял по пути, находя тому приметы, вроде черпачков у родника и цветных лент, отмечавших повороты троп. Он не мог только понять, почему не находил его до сих пор, а теперь отыскал так внезапно. Вправду, что ли, ветер дорогу показывал? Дом со звездой на воротах отыскался утром следующего дня. Елисей перемахнул ограду, как мальчишка, но здесь стояла недавняя и печальная тишина. Кузница возле дома ещё хранила жар работы. В доме пахло сладким поминальным печевом. Кто-то умер здесь недавно, подумал он в испуге. От ворот по мягкой лесной земле тянулся след лёгкой повозки… Он посчитал, как мог, следы верховых. Их вышло семеро. Подумал, что одолеть в бою не сможет — и пустился в погоню, подгоняя коня. Вот только все равно нагнал их лишь в сумерках. Шестеро очень рослых, плечистых иноземных воинов с длинными волосами, младший из них, невысокий и узкоплечий, да повозка о двух колесах. Гроб. Сердце почему-то упало. — Не уберегли ее, да? — крикнул он издали. Всадники остановились, молча встали полукругом. Подлетев к ним, он замер. Дурень он, дурень. Да среди этих писаных красавцев за это время… — Не знаю, на кой-черт мне закрыли сюда дорогу, — сказал он хрипло, спрыгивая на землю. — Ну скажите хоть, что она счастлива была у вас. Что выбрала лучшего. Не уберегли, раскрасавцы писаные, чтоб вас… Дайте хоть посмотреть на нее напоследок! Полтора года я ее искал… К повозке Елисей шагнул, не дожидаясь ответа. Не откинул — уронил крышку гроба. Наклонился… Отскочил, с силой оттолкнув проклятый гроб, и тот не устоял на повозке — с грохотом рухнул на тропу. Тело светловолосого красавца-воина выпало из него сломанной куклой. А Елисея за плечо ухватила железная рука. Без шуток железная, в сочленениях черненой стали, сдавила до хруста. — Тупая, криворукая и невежественная ты тварь, — сказали слева напевно, — да ты мизинца нашего брата не стоишь! — Ты, кусок болвана, — проникновенно заговорили справа, — тебе руки или голову первым оторвать? Ты о себе что вообразил, кикимора ты болотная? — Братики, стойте! — Женский голос. — Не смейте, бешеные! И вдруг упала мертвая тишина. На несколько мгновений мертвая. Потом раздался кашель из обломков гроба. Елисея прошиб ледяной пот. Покойник сел, несколько раз сплюнул. — Вот же мерзость драугова, — прохрипел он. — В горле застряла… Все вижу, все слышу, вздохнуть не могу! Тьфу, пропасть, чтоб она сдохла ещё раз, вонючая старая поганка! Чтоб ее крысы сожрали! Богатыри справа и слева, что грозили ему, с мальчишечьими воплями кинулись к бывшему покойнику. А железная рука развернула Елисея на месте почти без усилия. Тут королевич понял, что железнорукий ему так ни слова и не сказал. Елисей успел увидеть суровое лицо и медные волосы, а затем его сгребли в охапку и стиснули так, что затрещали ребра. Он только охнул. Потом его обхватил ещё кто-то, потом ещё. От ошеломления Елисей и сам молчал, наговорить и натворить он успел достаточно. Когда его отпустили, кто-то как раз зажёг факел. При свете стало видно, что все красавцы сходны друг с другом как братья, кроме самого мелкого… Ох, нет. Маленький снял шапку и светлая коса развернулась поверх зелёного мужского кафтана. Она казалась здесь невзрачной рядом с чужаками. Он помнил ее не такой. Он помнил ее… С очень кроткой улыбкой. — Сестричка, — сказал, наконец, медноголовый, — кажется, эти безумства случились благодаря тебе. Сестричка?.. — Мальчишка! — рыкнул один из черноволосых. — Я чудом не свернул тебе шею! Ей спасибо скажи, что не успел! Ей?.. Елисей сам оглянулся на нее робко. Его царевна теперь ловко носила свой мужской кафтан, и охотничий лук виднелся у нее за плечом. Улыбка никуда не делась, только такой кроткой быть перестала. Бывший покойник, самый светло-рыжий из всех, вышел вперёд и крепко взял Елисея за локоть. — Если не передумал жениться, то тебя ждёт много неожиданного, — предупредил он. — А если обидишь нашу названую сестрёнку, то теперь знаешь, кто приедет свернуть тебе шею. Поэтому если передумал, то разворачивай коня прямо сейчас. Это добрый совет, кстати. Елисей потёр невольно шею. Вспомнил глаза второй царской дочки и подумал, что пусть и не кроткая и вовсе незнакомая, но эта царевна все равно лучше. И на охоту можно будет вдвоем ездить. Скандал будет, но это всего лишь ещё один. — Я — не передумал. А она?.. Почему-то обратиться прямо стало неловко. — И я не передумала, — сказала царевна, и наконец-то смутилась. …Утром он бросил камешек в окно ее чердачной светлицы. — Я спросить хочу, — бухнул Елисей напрямую. — Они красивые все. Храбрые. Заботились о тебе. Почему ни за кого из них замуж не пошла? — У тебя нос курносый и глаза голубые, хорошие, — шепотом ответила царевна сверху. — А они да, красивые и умные, я их всех братцев люблю. Но вот влюбиться хоть в одного — да просто невозможно. «А сколько им лет по правде, — подумала она, — я тебе даже не скажу…»