Вянут цветы — вянет любовь

      Когьёку улыбается мягко, чуть опустив веки и скрыв свои нервно дрожащие ладони в рукава кимоно. Она стоит перед любовью всей своей жизни, перед человеком, которому готова была отдать всю себя, всё, что только было в её власти и могло бы в ней оказаться. Разве что мир тогда ещё принцесса не готова была отдать — Синдбад был единственным миром, который для неё существовал, и делиться им Рен совсем не была готова. Она цеплялась за любую возможность быть подле своего короля, но он извечно ловко ускользал от её цепких, тонких пальцев.       Когьёку Рен была абсолютно, бесповоротно влюблённой дурой, которая на грубую насмешку Джудала — своего, к слову, единственного друга — отвечала улыбкой и наигранно надутыми щеками. Маги тогда, казалось, совсем не трогала напускная обида принцессы, но на следующий день она непременно находила на окне всегда три нежных цветка гибискуса, которые столь же нежно хранила, пока те не завянут.       — Я вас любила, — честно, без тени сомнения говорит Когьёку и садится на диванчик внутри беседки, куда её впервые за три года их тесного знакомства привёл Синдбад. — Любила сильно, Ваше Величество. Жаль, что безответно…       Слова слетают с губ легко, без тени сомнения или желания получить опровержение. Речь императрицы напоминает мужчине шелест волн в прекрасную летнюю погоду, и он невольно вновь падает в пучину ностальгии по задорным путешествиям, не лишённым абсурдности, его юношеской горячести и глупости, которые часто ставили команду — почти семью — в неловкие ситуации. Синдбад улыбается украдкой и тут же одёргивает себя, вновь обращая свой взор на Рен.       Та сидит ровно, спокойно и всё также улыбается: легко и нежно, ласково. Так улыбаются матери своим детям; так улыбалась Шахерезада своему цепному льву. Впервые король понимает, как сильно Когьёку выросла. Не столько внешне — хотя отрицать женскую красоту, несравнимо прекрасную и взрослую, невозможно, — сколько душевно: больше нет взбалмошной, громкой и неловкой принцессы, но есть императрица. Ласковая и нежная, напоминающая те красные гибискусы, которые цветут у неё в саду: любимый цветок, которым усеяна вся империя Коу, — справедливая и строгая, грациозная и тихая, напоминающая лёгкий морской прибой. Она, словно мать, защищает свой народ, закрывает рукавом кимоно и улыбается врагам, не позволяя пройти дальше.       — Почему же безответно? — выдыхает Синдбад и садится напротив, стараясь выловить взгляд собеседницы, но та ловко прячет его. — Я всегда чувствовал к вам определённую симпатию.       — А я всегда обладала более, чем просто прекрасным зрением, — отвечает Когьёку. — Но к чему сейчас нам это, верно? Вы позвали меня поговорить о чём-то… Что ж, я внимательно слушаю.       Почему-то становится дурно. Страшно. И король замирает, чуть разомкнув губы, не в силах сказать хоть что-то. Он впервые чувствует себя настолько… беспомощно? Понимание того, что ситуация едва ли в его пользу, что Рен уже далека от того образа невинной и наивной молодой девушки, неприятно колит сердце, и Синдбад вздыхает тяжело, надрывно. Словно мальчишка перед первой в его жизни любовью.       Хах.       На самом деле, так и есть.       Сейчас он мальчишка, не понимающий до конца ни себя, ни свои чувства, которых никогда раньше не испытывал. Как, однако, глупо получилось.       — Признаться честно, я… это сложно объяснить, — усмехается Синдбад и подпирает голову рукой. — Я никогда доселе этого не испытывал и сейчас с трудом могу описать хотя бы половину той бури, которая появляется в моём сердце при виде вас, императрица.       Когьёку смеётся. Тихо, искренне — она смотрит на него с такой понимающей улыбкой, что становится дурно.       — Я хорошо понимаю это чувство, — улыбается Покорительница и прикрывает улыбку рукавами кимоно. — Сердце стучит до болезненного быстро, порой вовсе замирает, когда уже не в силах дышать с любимым человеком рядом: горит всё тело. И вместе с тем на душе так тепло и светло, что хочется петь, танцевать, подарить счастье всему миру, когда весь мир — твоя любовь. Мне, действительно, прекрасно известен этот трепет души. Удивительное чувство, неправда ли?       — Сложно не согласиться с вами, — улыбается в ответ Синдбад, находя их разговор чересчур светлым и душевным для двух правителей когда-то враждующих стран. — Я бы даже сказал, несравненное и столь же прекрасное, сколь болезненно.       Он дотрагивается кончиками пальцев до лепестков гибискуса и чувствует, как они нежны — хочется точно также прикоснуться к волосам Когьёку и поцеловать их, вдохнуть приятный, ненавязчивый аромат цветов. Всегда разных.       Она же согласно кивает и точно также дотрагивается до цветов, видя перед глазами себя. Молодую, упрямую и безнадёжно глупую, но храбрую и благородную. Возможно, в этом было её своеобразное очарование. В этой излишней для леди благородных кровей искренности, перед которой даже Коен был не в силах устоять. Когьёку вспоминает его, и невольно улыбка становится ласковой, как те редкие, едва уловимые улыбки, обращённые старшим братом к ней. Когда-то она была для братьев островком спокойствия и веселья, человеком, рядом с которым можно побыть немного собой. Сейчас же такими людьми для неё являются они. Даже как-то печально.       Порой ей хочется вернуться в то время и вновь стать собой.       Весёлой, заводной, энергичной принцессой, не знающей горестей и печали; не знающей безделья и ответственности правителя на своих плечах. Когда-то, жалкие десять лет назад, она была живой. Когда-то гибискус в её душе прорастал до самого дна и, казалось, был не в состоянии завять.       

Сейчас от него остался лишь пепел выжженных чувств.