***
На деревья Стёпа залазит ловко, будто белка, высоты совсем не боится. Выберет ветвь потолще, понадёжней — и может хоть целый день так просидеть, наблюдая. Но ведь дичка-то — дерево непокорное, оно так легко не даётся. В ней ветки все мелкие, и дерево словно куст, да ещё и с колючками. Зато когда цветёт, то аромат пьянит так, что голова кружится. Чем больше Тесак сравнивает яблоню с Александром Христофоровичем, тем больше понимает, что каждое описание, слово в слово, подходит под его начальника. Он ведь тоже весь в колючках. И тоже весь неприступный, даром ростом не вышел. И, краснея, Стёпа вынужден признать: есть и у Бинха свой запах. Писарю трудно его разобрать до мелочей, но, например, он чётко ощущает искусственную смесь, верно, ту, что в Петербурге только за большую деньгу добыть можно — там много спирту, она резкая, колючая. Но этот запах больше на одежде держится. От волос Александра Христофоровича пахнет чабрецом и немного ромашкой. Степан, вспоминая запах трав, улыбается: полицмейстерскую гриву сырой водой явно непросто вымыть, а так, отваром, ещё и польза сплошная. Руки начальника, когда не в перчатках, пахнут едва-едва уловимо чернилами. Хотя Бинх, в отличии от Тесака, пишет аккуратно, ничего не смазывает, редко когда ставит пятна или пачкает пальцы, но всё равно запах буквально въелся уже. От плеч его и ключиц, особенно когда обнажены, например, в баньке, пахнет вполне нормальным человеческим запахом, иногда с лёгкой примесью кисловато-пряного пота и ноткой яблочного цветка. Кожа у начальства белая, но ещё белее на ней выделяются резкие росчерки шрамов. Где-то длинные, через всю спину, где-то покороче, наискось, где-то уходят на бока, где-то спускаются к пояснице. Почему-то Стёпе хочется попробовать кожу на вкус, но он стесняется своего ненормального желания. Но то ли пар так расслабляет, то ли просто смелости набрался — и Тесак подходит сзади к Александру Христофоровичу, руки ему кладёт на плечи, массирует. Бинх под длинными пальцами писаря своего сразу устраивается удобнее, то поднимая, то опуская плечи поочерёдно, шеей ведёт, разминаясь. — М-можно вас у-укусить? — почти под нос себе шепчет Тесак, но Бинх его слышит прекрасно. Запрокидывает голову назад, затылком упирается Стёпе в грудь, смотрит снизу вверх с прищуром. — Ну, хочешь — кусай, — наконец разрешает он, а Стёпа не верит. Медленно переводит взгляд на выступающую плечевую косточку, которую гладит уже совершенно не с нажимом, а нежно, едва касаясь. Сейчас или никогда, думает Тесак, и сперва легко, осторожно прихватывает зубами кожу там, где шея в спину переходит, а затем сильнее сжимает, ощущая плоть на вкус и едва не захлёбываясь от объёмов собственной слюны. Александр Христофорович в этот момент ахает. Качнувшись вперёд, он опирается руками на доски, чтобы не потерять равновесие. Нет, не больно, скорее неожиданно, тянуще. — Стёп, — сбивается Бинх с дыхания, и Тесак в ужасе отшатывается. На коже у начальства — недвусмысленный след человеческих зубов двумя полукругами, но кожа даже не покраснела. Уже позже там нальётся кровью синяк, и Стёпе будет больно смотреть на эту свою несдержанность. Александр Христофорович попросит больше так не делать, и Тесак пообещает, но не сдержится: в следующий раз он будет уже аккуратней. После того первого укуса Тесак ходил как мышь, ниже травы, тише воды, дабы лишний раз не привлекать внимания. Ведь настолько несдержан, груб оказался, что пришлось Александру Христофоровичу на следующий день себе прохладную повязку на шею устраивать, потому как болел укус. Поменяет ткань, глянет коротко на кусачего своего казака, а тот уж взглядом дырку в своей конторке делает, лишь бы на него не ругались да не бранили. И хотя Бинх ему ни слова и не сказал, а всё равно неловко. К вечеру Степан набирается смелости, окликает начальника, и, когда внимательный взгляд отрывается от бумаг, буквально каяться начинает. — Тесак, прекрати, — отмахивается Бинх, но глаз не отрывает — красиво сейчас стоит казачок на коленях перед ним, голову свою склонив, и шею, загривок будто сам подставляет, — Хочешь, квиты будем, укус за укус? — Что? — выдавливает из себя Стёпа, не очень понимая, что ему предложили. — Спиной повернись ко мне, грешник, — командует Александр Христофорович и носком сапога в бок Степану тычет. Сказано — сделано, и хоть не понимает Тесак, как ему спиной-то прощение вымаливать, но подчиняется, разворачивается. Вокруг — запах пыли, скошенной травы, и, да, тех самых яблок, которые Стёпа вот только в обед притащил для начальства в своих бездонных карманах. Стойкий, знакомый, привычный для участка запах. Не вписывается в эту спокойную картину только то, что Тесак едва ли носом в пол не упирается. Не видит он, как его спину и шею глазами пожирает полицмейстер, как протягивает руку и тут же отдёргивает, что-то себе не позволяя. Слышит Тесак, как на стуле разворачивается Бинх, краем глаза видит, как возле его бёдер с негромким стуком каблуков сапоги опускаются — не иначе как Александр Христофорович ноги вытянул, руки на груди сложил и смотрит сейчас на писареву спину, примеряется наверняка, как по ней пройтись чем посильнее или по затылку дать. — Есть, Степан, у англичан да французов такая фраза старая: «Quid pro quo». Услуга за услугу, если на нашем. Если тебя так грузит, что ты мне шею отъесть пытался, так давай я тебя в ответ укушу. Сказал — и как будто дыхания не стало у Бинха. Откуда такая дурость в голову лезет? Ладно Стёпка, молодой, бурный, может, напекло ему тогда, пар в голову ударил, разморило. Но сейчас-то, хотя и лето, прохладно в хате, здраво оба, наверно, мыслят. Хотя за себя Александр Христофорович явно не ручается… — Кусите, — сложно говорить, когда горло внезапно пересыхает, но у Тесака получается. Отвечает — и замирает, словно суслик какой, прислушиваясь: а как его кусать будут? Он ведь… одет весь. С тихим шорохом сапоги по обе стороны его бёдер исчезают, а затем слышит парень за спиной глухой стук. Что-то пребольно ударяет по лодыжке: догадаться, что это колено начальника, не составляет труда. Стёпу немного напрягает такое… их положение, очень уж оно двусмысленно-непонятное. Но когда Александр Христофорович на него сверху наваливается, Тесак вообще забывает как дышать. — Руки выставь, — и писарь подчиняется, опору ища на вытянутых руках, ладонями крепко в пол упираясь. Хочется выгнуть спину для удобства, а как её выгнешь-то, когда на ней вот так плашмя лежат, так близко, что каждый чужой вдох и выдох чувствуешь даже через незнамо сколько пластов одёжки? — Стё-па, — внезапно выдыхает по слогам Бинх в шею своему помощнику, и того прошибает мурашками от затылка до пальцев ног. Мужчина немного погодя шевелится, устраивается несколько криво, ближе к правому боку. Правой ладонью цепко за плечо держится, а левую руку подмышку просовывает, вверх поднимает и на шее тесачьей устраивает, сделай что не так — сожмёт, задушит, как пить дать. Кусает Александр Христофорович резко, без предупреждения, кожу хватает поперёк шеи, ровно как хищник дитя своё за загривок берёт. У Стёпы вылетает разве что короткий, слабый скулёж, да от всей смеси ощущений у него едва ли не слюна изо рта капает. Дрожит на задворках сознания одна мысль: так, наверно, волки кусаются, когда гон у них. Руки не выдерживают: на деле Александр Христофорович-то нетяжёлый, но мысль о том, что Бинх его, Тесака, может вот так, по-дикому, по-животному, взять… то есть вот… поиметь, вышибает остатки сил — парня ведёт, и он оседает грудью на пол. Чувствует, как руки полицмейстера в лопатки упираются, и сквозь непонятный шум в ушах слышит его голос: — Твою мать, Тесак, что ты падаешь-то? А ответить сил нет, казак молчит, зажмурившись, подрагивает, пытаясь наваждение грешное из сознания выдворить. — Да что ж такое! — в сердцах бросает Бинх и, как был, на коленях переползает, оказывается перед писарем своим, берёт за подбородок и заставляет поднять голову, глаза открыть. — Больно так, Стёпа, или что? — Н-нет, — смотреть в глаза стыдно, а то вдруг прочитает в них Александр Христофорович всё то непотребство, что Тесак надумать себе успел. — Я н-не ожидал п-просто. Полицмейстер только улыбается, поднимается проворно, подхватывает писаря и помогает на ноги встать, затем усаживает на стул и уходит куда-то на мгновение. Стёпу ещё качает, он соображает туго, очень по-тупому смотрит. — Зато теперь каждый из нас укушен, можешь больше себя не ругать, — деловито хмыкает Бинх, руки быстро омывая и снова оттягивая тесаков воротник. — Ох ты ж ёб твою мать… — Что там?.. — Степан хочет увидеть, что случилось, но стоит ему резко повернуть голову, как шею пронзает острой болью. — Что ж ты не сказал, что на кожу нежный, — недоволен Александр Христофорович, слышно, как злится. А то как иначе, когда загривок у казачка весь фиолетово-бордовый; там, где клыки у Бинха, то у Стёпы глубокие впадины остались. Хоть бы не до крови, не насквозь. — Терпи. Осторожно, кончиками чистых, мокрых, холодных пальцев проходит по краям укуса, затем на вату льёт спирт и мажет вокруг. А после — тёплой, вязкой мазью проходится, в которой Тесак траву «ноготки» узнаёт: хорошее средство, заживляющее, против всякой инфекции сильное. Стёпа почему-то веселится: неужто Александр Христофорович себя заразным считает? — Чего хохочешь, недотрога? — спрашивает строго Бинх, накладывая на укус слой чистой ткани и поверх плотно заматывая своим зелёным шарфом. — Дак это… — Тесак поворачивается, не шеей, корпусом, чтобы в глаза начальству смотреть, — Нашто вы на меня мазь изводите? Вы ж не зверь какой, чтобы укусами заразу передавать… Эмоции у Бинха сейчас непонятные: он, уставившись взглядом в Степана, смотрит как бы сквозь него, губу нижнюю закусил, сосредоточенно, не мигая, думает о чём-то тяжёлом. Затем, будто очнувшись, с разворота прикладывает ко лбу писаря правую ладонь, оттягивает средний палец и отпускает. Такое в народе «фофан» называют. Получается больно. — Ай! — реагирует Стёпа, ловя искры из глаз. — Это чтобы всякие дурные мысли в голову не лезли, — любуется обиженным взглядом своего подручного Александр Христофорович, — И всё, забыли про кусания, — затем голос понижает, — будет болеть — приходи, ещё намажу. — А в-вы как? — Тесак держится одной рукой за ушибленный лоб, а второй на плечо начальницкое машет. — А я переживу, и не такое терпели. Шарф, кстати, в итоге у Стёпы и остался. И первые дня два он сильно, ощутимо пах самим Бинхом, и Тесак нет-нет да принюхивался, ткань к носу прикладывая. На исходе второго дня Александр Христофорович видит этот акт фетишизма, но молчит, виду не подаёт, что какой-то маленький секрет тесачий раскрыл.***
Так и живут, оба делая вид, будто не было ничего, пока не случается из ряда вон выходящее: сбивают господина полицмейстера с коня, кубарем он катится под ноги лошадям. Как произошло — до сих пор никто понять не может, но вот последующее все мужики в Диканьке запомнили и после ещё с месяц друг другу на ухо под пьяный угар шептали: как окровавленый Бинх, с раной на лбу, расплывающимся бурым пятном на груди, хромая, до полусмерти избил двух залётных бандитов хлыстом своим. Одного так и вовсе погодя едва не пристрелил, уже курок возведя и палец на крючке держа — не появись Тесак вовремя, так точно быть трупу. Бомгарт, с перепугу сразу став наполовину трезвее, быстро осмотрел полицмейтера, успокоив, что ничего страшного, все части тела его целы, а раны неглубокие. Отмываться от грязи да смывать кровь пришлось, опять же, с тесачьей помощью, как и раздеваться. Так и остался Бинх в одних исподних штанах, сверху весь обнажён. Стёпа аж присвистнул, когда увидел, сколько кровоподтёков на теле Александра Христофоровича. Ещё повезло, что никакая животина на него там не наступила, пока с земли подымался, а то вообще б беде быть. — Что смотришь, как будто в первый раз увидел? — Бинх всё ещё злой, яростный. Ему хочется побыстрее избавиться от этого унизительного для себя в первую очередь осознания, что в седле не удержался, растяпа такой. Для того ушат воды — вернейшее средство. — От вас кровью пахнет, — Стёпа говорит это между делом, так, будто это в порядке вещей, осторожно спины начальника касаясь и смывая грязь, пот и пыль. — Так ведь не любовью занимался, чем мне ещё пахнуть-то? — скалится Александр Христофорович. — А что это ты меня нюхать удумал, а? Не впервые ж вижу. Тесак молчит и хочется ему сейчас в ближайшей бадье утопиться от стыда. Проведал полицмейстер, может, и тогда мысли грешные прочитал, наверняка сейчас ругать будет или, что хуже, выгонит вовсе. — Я больше не буду, — потупив взгляд, говорит Степан, ставя перед Бинхом ушат с тёплой водой. Из-за раны прям посреди груди ему ещё руками двигать неприятно, кровь идти начинает, а у кого в таком случае помощи просить с мытьём-то? Только к Тесаку с таким обратишься, чай, и так друг друга сколько раз парили, чего уж стеснятся. Прикасается Стёпа мокрой тряпицей осторожно, боясь, чтобы не повредить ранения. А у Александра Христофоровича от каждого движения писаря живот на выдохе едва ли не к позвоночнику изнутри прилипает, обтягивая кожу на рёбрах. Нежен Степан, по-девичьи нежен, и позорная, гнилая мысль закрадывается в голову к Бинху. — Чем я пахну, Тесак? — спрашивает, голову запрокидывая, чтобы не мог ничего увидеть на лице писарь, ни единой эмоции не выдать. — Кровью, — отзывается тот мгновенно, даже не задумываясь. — А вообще яблоками. И травами всякими. И просто человеком. Дурости, дурости в голову лезут, и противиться им нет никаких сил. — А на вкус какой? — Дак ведь… — Степан тушуется, краснеет, глаза вниз отводит. Он почему-то думает, что Александр Христофорович всё уже разузнал, всё понял, и скрывать свои чувства да заинтересованность смысла (да и сил) нет. — Не в том смысле! — глаза у полицмейстера округляются, когда он видит багрянец, бодро набегающий на плечи, шею, щёки и уши Тесака. — Ты ж меня кусал, я про это! — А, — понятливо отзывается Стёпа и задумывается, а потом из красного становится серым. Медленно, отчаянно он соображает, что ему только что сказали да о чём подумали. — Стоять, — краткий приказ, и Тесак замирает, словно вкопанный. Паника сдавливает грудь, ему и стыдно, и страшно одновременно. — Зачем нюхаешь меня, Стёпа? — ястребом кружит Александр Христофорович, вопросы задаёт, точно в цель попадающие. — Зачем запах мой знаешь? Зачем яблоки таскаешь, ухаживаешь? Зачем позволил тогда себя укусить, не возмутился даже? Жутко, пусто в голове у Тесака. — Нравлюсь тебе? — шипит Бинх, и Степан ответить даже на такой простой вопрос не может, сглатывает шумно да кивает. — Целуй тогда, что стоишь? У меня руки болят. Этот приказ не сложнее других, но выполнить его в стократ труднее. Наклоняясь, едва-едва Стёпа касается ладонями шеи Александра Христофоровича, оглаживает челюсть и приникает губами к губам. А ведь он даже дивчин никогда в губы не целовал. Сперва мал был, а затем и времени не было, как-то не до того, работы по уши. Вот и получилось, что совсем уж неопытным, стыдливо-девственным он Бинху попался. — Рот открой и зубы убери, — выдыхает тот, и Стёпка подчиняется, затем, чтобы потом задрожать от ощущения чужой слюны, чужого языка у себя. Это так… странно, но интересно, но любопытно… Отстраняется Александр Христофорович сам, облизывается довольно, глядя на совсем уж смущённого писаря. — Так а… а… — у Тесака слов не хватает, одни восклицания, — я вам… того… тоже, да?.. Нет ответа на его вопрос, но Стёпа без слов всё понимает, глядя в глаза начальства. От избытка чувств он обнимает Бинха, отчаянно, крепко, но памятуя о ранении.***
— Кусай, — разрешение-приказ звучит в голове писаря набатом. — Кусю, — отзывается он, и на этот раз ему позволяют охотится на кожу на боку. Вот только Тесаку разрешён один укус, а сам Александр Христофорович не ограничивается: ему нравится, как Стёпа стоны не сдерживает, когда прихватывают его кожу на шее, на ключицах, на груди, на животе, на всё тех же, но уже тесачьих, боках, на спине, на лопатках. И, что неизменно вгоняет Тесака в краску, Бинх кусает его за ягодицы, и лапает смело, оставляя, впрочем, видимые лишь ему следы. Давно уже оба научились сдерживаться, чтобы не оставлять кровавых пятен, чтобы одним прикосновением приносить тепло и новую волну возбуждения. Стёпе вовсе не зазорно носить под одеждой следы своей принадлежности, он ими едва ли не гордится, после всего действа подолгу рассматривая. Но сейчас не до того — парень скулит и тянет Александра Христофоровича за плечо, привлекает к себе, просит близости. И как ему, такому хорошему, отказать? Бинх опирается на руки возле тесачьих плеч, нависает, держится крепко, смотрит глазами в глаза, прямо у душу; кажется, одним взглядом продолжая кусать; до костей пробираясь, хватаясь цепкими невидимыми клыками за самое сердце, заставляя его биться в такт собственному. Он нежен временами, а иногда — по-дикому необуздан, словно некая невиданная сила, и Стёпу от каждого движения внутри себя пронзает, и он вскрикивает. Ногами длинными прижимает Бинха к себе, скрещивает их за спиной, не давая отстранится, одной рукой себя ласкает, удивительно в такт, чётко, второй же ладонью то стискивает, то отпускает волосы Александра Христофоровича, скребя пальцами по голове. Чуть правее провести — и почувствует тонкий след, что остался после того случая, когда упал Бинх с коня… Но о нём сейчас вспоминать недосуг — полицмейстер останавливается, а затем ложится на спину, и Стёпа, словно послушный конь следует за ним, мягко перехватывает инициативу, опускается медленно, мучительно, заставляет гореть ещё ярче, ещё интенсивнее. Застывает на мгновение, позволяя то ли себе, то ли Александру Христофоровичу отдохнуть… Чтобы потом лечь на него, локти возле головы поставить и целовать долго, развязно, слюняво, с каждым новым толчком пытаясь сохранять равновесие. Бёдра у Бинха крепкие, а сам он жилистый, и нет-нет, да и ударит больно Стёпку своими торчащими тазовыми косточками. Звонкий выходит звук, влажный, мокрый. На эти синяки, или те, что остаются после властных, цепких ладоней, внимание не стоит обращать. Стоит на то, какие полосы от коротких ногтей остаются на спине у Тесака, потому как проходятся они ровно по укусам, и стонет Стёпа, стонет от смеси приятной боли и дикого возбуждения, которое колючим клубком внутри мечется. Ему совсем немного надо, и когда костяшки пальцев Бинха проходятся по животу тесачьему, парень выпрямляется, приподнимается как может, на дрожащих, еле держащих его ногах. Слезть с чужого члена, немного подвинуться назад, расположиться удобнее, руками опереться сзади, чтобы мокрый, изнурённый Александр Христофорович оба их мужских органа сжал вместе, сильно, мощно рукой задвигал. У Стёпы слов нет, одни стоны, одни хрипы и вскрики, и он первым не выдерживает, едва ли не плача, выскуливая жалобное «Саша-а-а-а», кончая. Глаза мимо воли закатываются, тело внутри взрывается, и покорный он до чего угодно. Осознаёт только, как его резко двигают, вновь проникая одним глубоким, резким движением, и запрокидывает голову, и стонет, всхлипывает бессвязно, когда чувствует внутри горячую пульсацию, и слышит в похожем на свой недавний крик собственное имя: «С-т-ё-п-а…» Сил ни у одного из них нет, Тесак, безвольно падая, только сползает немного вниз, чтобы медленно, лениво слизать с живота Александра Христофоровича капли собственного семени, а затем голову устроить, слышать, как он дышит загнанно, и самому пытаться научиться заново лёгкими пользоваться. Хочется пить, и Стёпа всё-таки поднимается, хотя и даётся ему это с большим трудом, ведь ноги не держат и нутро растянуто ноет, но, благо, и вода, и стаканы недалеко, заранее припасены. Выпивая два залпом, казак несёт ещё один Бинху. Да только не отдаёт сразу: садясь на постель, притягивает мужчину к себе, укладывает на колени, и, одной рукой под лопатками поддерживая, второй поит. Конечно, что-то течёт мимо, и без того мокрая грудь Александра Христофоровича покрывается ещё и холодными каплями воды, которые, путаясь в волосах, замирают. От немой благодарности Бинх утыкается лбом в живот Стёпе, а тот лишь перебирает волнистые, от жаркого действа ещё больше закрутившиеся местами пряди, и Тесаку отчаянно щемит в душе: он вот так бы всю жизнь и заботился, любил бы, защищая, себя отдавая, и плевать на всякие там неурядицы, разборки и проблемы.***
Много позже Степан познакомится с великим искусством, из умных книг узнает про легендарного мастера Микеланджело и про его невероятной живости скульптуру, имя которой такое непривычно-мягкое, итальянское: «пьета», оплакивание Христа. И каждый раз, когда будет срывать плоды с последней дожившей доселе дички, он будет вспоминать своего самого дорогого человека. И как исполняется Степану Тесаку тридцать три года, он идёт к могиле, за которой больше десяти лет смотрел и ухаживал, где сам выводил фамилию, имя да отчество, и годы жизни со смертью писал. На колени опускается, молится — да не господу богу, а своему личному, тому самому, что жизнь ему открыл, научил чувствовать, видеть и замечать всё вокруг, кто создал из Тесака человека, как будто тот самый великий мастер из мрамора вырезал. И после молитвы Стёпа на коленях остаётся, и слёзы у него текут от боли внутри. Одно решение такой боли — саблю, ту самую, что ведьма испортила, с тупым, расплавленным краем, всаживает себе в живот. И чувствуя, как кровь из него толчками выходит, дрожащими руками к виску подносит револьвер. В нём он хранил последнюю пулю, которую Александр Христофорович тогда зарядил. Не прикасался к оружию сколько лет, потому боится, что порох отсырел да внутри всё наверняка запылилось… Но на спусковой крючок нажимает. Тут, на кладбище, эхо выстрела негромкое. Лишь вороны, смертевы посланники, в уважении склоняют головы перед принявшим смерть. Ему для воскрешения не нужны три дня, ему нужен его бог, который всё это время ждал его по ту сторону жизни. И там, где Стёпа всё-таки находит Александра Христофоровича, едва-едва пахнет дикими яблоками.