flubdub

Вообще, сложно назвать это СовоРашей, но что вы мне сделаете. Штука уже старая, но, кажется, вполне приемлимая.

***

Вздыхаю. Серая хрущевка всегда навевала тоску и уныние, а сейчас, когда жизнь покинула ее бетонные стены, она казалась еще ужасней. Не знаю, зачем вообще сюда пришел. Просто почувствовал, что я должен сюда сходить. Ну, раз уж приплелся, заходи. Ключи у тебя есть. Подхожу к подъезду. Он, кажется, не изменился. Такой же обшарпаный и исписанный. Даже написанное много лет назад Украиной «Россия пидр» никуда не делось. Усмехаюсь как-то безрадостно. Может не стоило возвращаться? Разворачиваюсь. А знаете, нет. Пришел ведь, значит иди до конца. Тяжелая дверь со скрипом открывается, пропуская меня внутрь подъезда. Тут словно время остановилось, ей-Богу. Некоторые вещи и вправду не меняются. Пахнет сыростью. Душно. Поднимаюсь по пыльным косым ступенькам на пятый этаж. Дышать становится тяжело. Нет, я не отвык подниматься по лестницам, просто именно эта была слишком ужасна. Крутая, узкая и неровная. Всегда она раздражала меня, и этот момент не был исключением. Я, наконец отдышавшись, поднимаю взгляд на дверь в отцовкую квартиру, в которой точно больше никогда не будет кипеть привычная жизнь. Ну, была ни была. Захожу. Хочется заплакать, уткнуться в отцовское пальто и крепко-крепко обнимать его. Я вздыхаю и, не разуваясь, прохожу вглубь квартиры. Все было таким привычным, но словно чужим. Гостиная. Старый обшарпаный диван какого-то непонятного (когда-то он, кажется, был красным) цвета. Точно такое же кресло, в котором так любил сидеть отец, читая утреннюю газету. Телевизионная тумба. Даже старый советский телевизор был на своем месте. Никто не захотел забирать его. Это было бы чем-то неправильным. На стене висел цветастый ковер. Точно такой же лежал на полу. Никогда не понимал этого. Зачем вешать ковер на стену, а второй точно такой же стелить на пол? Я никогда не пытался разобраться в этом. Для меня это была очередная русская традиция. У меня и у самого ковер на стене висит, чего таить. Дальше идти не хватает духу. Да и зачем? Обычная советская хрущевка, такая же серая и угнетающе унылая, как и другие. Никогда не понимал, зачем отец возводил такую депрессивную серость. Словно было в этом что-то особенное, но гадать я даже не пытался. Отец был человеком необъяснимым. А может я просто не мог понять его и уже не смогу никогда. Не думай об этом. Все-таки иду дальше. Так ведь будет лучше. Надеюсь. Спальня. Глаза слезятся. Именно тут отец и умер, на своей кровати, сейчас аккуратно застеленной. Я видел это. До сих пор кошмары снятся, и врагу не пожелаешь такой смерти. Мучительно болезненной и бесконечно долгой. Ну уж нет, с меня хватит. Выхожу из спальни. К горлу подступает ком. Если бы я что-то говорил, мой голос бы дрожал, но я молчу уже давно. Нет, я не потерял голос, разве что сорвал его после смерти отца, но прошло уже слишком много времени с тех пор. Я просто не люблю говорить. Вздыхаю, устало прикрывая глаза. Иду на балкон. Он, как и раньше, завален всяким нужным и не очень барахлом. Вечерело. Солнце заходило за горизонт, и старые унылые хрущевки окрашивались в бледно красный, нежно-розовый и оранжевый цвета. За это мне нравилось жить здесь. Закаты всегда были одинаковыми, что в раннем детстве, что сейчас. Одинаковые унылые дома наполнялись словно жизнью в мягком закате, и это чувство для меня всегда было самым прекрасным. Отец тоже так считал. Мы вместе провожали уходящий день. Это была словно такая же странная русская традиция, но мне она всегда нравилась. На душе становится паршиво. Засматриваюсь, как хрущевки снова становятся пустыми и словно безжизненными. С неба падает первый снег. В детстве я бы обрадовался, но сейчас это навевает необъяснимо притягивающую взгляд к серым домам тоску. Что-то в них было очаровательным, на самом деле. Никогда не пойму, зачем отец возводил их, безжизненно серых, угнетающих и унылых, но чарующе странных. Было в этом какое-то тихое «Прости».