Элегия

      Она смеётся, прикрывая рот ладошкой, жмурится, подставляет лицо яркому-яркому солнцу. На улице ранняя осень, и ещё легкий, по-летнему тёплый ветерок регулярно смахивает пожелтевшие листья с её нежно-голубой шляпки. Присси никогда не шли шляпы, но, глядя на выглядывающие из-под неё аккуратные локоны, спутавшие в себе солнечные лучи, на кружева, так похожие на её аристократичную бледную кожу, и точное сочетание наряда, головного убора и глаз, она думает, что они никому не идут. Только ей.       Она красива. Удивительно красива. Присси заметила её красоту сразу, как только увидела. Она тогда улыбнулась, как улыбаются самые воспитанные светские дамы, и протянула ей руку в тёмно-серой перчатке.       — Уинифред Роуз.       Присси даже не поняла сначала, что обратились к ней. Как же хорошо, что мать не видела её в тот момент! И зачем только она ещё раз повторяла все правила этикета, пока ехала в поезде, в экипаже, стоя на станции? Всё равно рука мисс Роуз, не принятая и неотвергнутая, добрую минуту провисела в воздухе. А, спохватившись, Присси буквально вцепилась в неё, сказав быстрое и привычное:       — Присси. В смысле... — она глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. — Присцилла. Присцилла Эндрюс.       Уинифред тогда ей в первый улыбнулась. По-настоящему, потому что в глазах зажглись неподдельные искорки. Её искорки.       — Тогда я — просто Уинни.       Они прогуливаются по пахнущей былыми весельями скверам, болтая о чём-то неважном, как, например, слух о скорой помолвки мисс Энистон и их профессора английского, или о том, что на днях у Роджерсов был бал, на котором хозяйка была в крайне безвкусном наряде. Их медленные шаги сопровождаются тихим стуком каблучков о скрытую тонким оранжевым покрывалом плитку парковой дорожки. Она довольно узкая, и они идут, держась под руки, так, что порой, когда они замолкают, остается лишь шорох их юбок, почти заснувших деревьев, стук и негромкое пение какой-то далёкой птицы.       Присси нравится, крайне нравится так гулять, наслаждаясь в глубине души это самой допустимой близостью, самой сокровенной и дорогой для неё.       Уинифред оказывается так мила, как только не может быть девушка её положения. Присси всегда казалось, живя в Эйвонли, что её семья — вышка, выше только, быть может, Барри, но она понимала, что будут и выше, и очень боялась. Колледж был полон таких, как она, и среди всех них была Уинни. Она отличалась сдержанностью, тактом, благородством, вежливостью и умением себя подать. Она свободно говорила по-французски, носила платья прямиком из Парижа, могла рассказывать о театре на Монмартре и новогоднем бале какого-нибудь уважаемого господина. И всё это, в отличие от них, воспитанных в деревнях, было её частью — всё въелось в плоть, и чтобы быть такой, не нужно Уинни прилагать усилий.       Присси и не думала быть ей подругой. Присси понятия не имела, что Уинифред окажется другой. Что сама предложит ей дружбу.       Мисс Роуз и её дорогие, пахнущие элитным парфюмом платья, оказались рядом с ней и заняли вторую часть комнаты. Началась учёба. И неизменно в поле зрения были голубые глаза и идеально завитые кудри.       — Это сегодня, верно? — спрашивает Уинни, слегка запрокидывая голову. Присси слегка улыбается — она любит так делать. Любит смотреть на то, как выглядят листья, когда сквозь них светит солнце. Как она говорит, они становятся настоящими. Не остаётся ни единой детали, которой не было бы видно — практически каждая клеточка такая, какая она есть.       — Сегодня. — отвечает и также смотрит на небо. Голубой и оранжевый кажутся ей на удивление хорошим сочетанием. Интересно, есть ли здесь жёлтые деревья?       Она слышит, как Уинни вздыхает, по-детски надувает губы и, крепче сжав её руку, рывком опускает голову. Она так не хочет этого вечера. Знала бы она, что Присси не хочет его ещё больше.       Время шло странно, не так, как обычно описывают. Оно не ползло, но и не проносилось. Поэтому, наверное, Присси и смогла запомнить всё хорошо и подробно: как медленно она поняла, что Уинифред Роуз — не обманка, не фальш, а живой человек, как всё больше и больше тем обсужались ими то на утреннем чае, то в перерывах между лекциями, то вечером, перед самым сном. Как уже совсем скоро она назвала её подругой. Как они стали всё чаще гулять, уже не вуалируя это под случайно закрутившиеся разговоры. Как они действительно стали друзьями, такими, каких у Присси никогда не было и о каких она могла лишь мечтать в школьные годы.       Дружба с Уинни была уникальной. Как и она сама. Роуз открывала душу целиком, доверяя Присси весь мир, что был внутри неё. И для Эндрюс это было открытием — что за такой красивой маской живёт столько переживаний, неоднозначности, борьбы и смятения. И эта девушка выбрала её человеком, которому она может довериться. И Присси отвечала ей тем же.       Откровения о долге, чести, ожиданиях родителей, любви и якобы предназначении занимали их вечера, а иногда и ночи. Уинни оказалась другой: тонко чувствующей, безгранично искренней. Она была умна, и её ум и размышления так не вязались с созданным для неё образом. Она была живой, интересной, глубокой и сильной, очень сильной. Присцилла чувствовала — каждая минута рядом с ней меняла её сущность, и она ничего не могла поделать с этим. Да и не хотела.       У них ещё есть совсем немножко времени на прогулку — как раз дойти до небольшого фонтана, вода в котором всегда так игриво сверкает, что Присси никогда не может удержаться, чтобы не окунуть в поток хотя бы один палец. Уинни всегда замечает это и смеётся — Присси всегда забывает перчатки (сколько уже упрёков от настоятельниц она за это получила!). Но Эндрюс знает — ей бы тоже хотелось прикоснуться к хрустальной воде.       Но в этот раз они проходят мимо, и Присси даже не смотрит в его сторону. Беспокойство Уинни ощущается ею физически, и это занимает её куда больше, чем какой-то фонтан.       — Ты волнуешься. — произносит она, глядя прямо на неё. — Мы можем не ехать...       — Не можем, Присс. — вздыхает Уинифред. — Не можем. Я не волнуюсь, нет, я просто не уверена, что готова до конца. Я столько слышала о нём, какой он знатный человек и как заинтересован в нашем союзе... Я не могу не оправдать ожидания. Хотя да, ты права, пожалуй, я всё-таки очень волнуюсь.       Присси отворачивается, снова поднимает взгляд. Ожидания сковывают, ожидания душат. Ожидания и невозможность их не оправдать — вот то, с чем живут эти милые девушки. Только чем дальше Присси от дома, тем больше о ней забывают, вероятно, так и не простив ей её прошлую ошибку. А Уинни скована по рукам и ногам.       Поэтому сегодня они и идут на этот бал. На встречу с её формально будущим мужем. Молодым, богатым, наверняка красивым, затеявшим такой вычурный спектакль в виде столь масштабного мероприятия с одной единственной целью: связать себя узами с Уинни. И, поженившись, уехать. Увезти её в Париж.       Дорожка кончается. Они сворачивают, проходят по тропинке, огибая яблони, выходят к двору университета. У них ещё есть всего пара часов. Целая пара часов.       Присси не понимала, в какой момент ей вдруг всё стало ясно. В тот ли, когда она стала замечать, что от каждого прикосновения Уинни по телу пробегает настоящая дрожь, или что, порой, она так заслушивается её голосом, что едва ли может уловить смысл сказанного, или что каждый раз, когда Уинни смеётся, в груди разливается приятное тепло. Нет, всё это было внутри, и, существуя с этим, у Присси не возникало совершенно никаких подозрений. Нет... Она поняла всё совсем в другой момент.       Разлука перед пасхой представлялась ей адом. За жалкие несколько месяцев, проведённых вдали от дома, с человеком, так близким ей по духу, Присцилла Эндрюс мечтала о чём угодно, только бы ей не возвращаться домой на бесконечно долгие праздники. О том, чтобы остаться в пансионе не могло быть и речи — родители весьма прозрачно намекнули ей на то, что очень ждут её, да и сама Уинифред отбывала домой.       Они стояли у крыльца в ожидании своих экипажей, сжимая в руке небольшие чемоданчики с парой вещей. Уинни задумчиво глядела куда-то вдаль, почти беззвучно мурлыкая что-то себе под нос, Присси же, не скрывая своей тоски — на неё. Наконец, Роуз вздохнула, переводя взгляд на подругу и слегка изгибая брови в таком аристократичном, но всё же искреннем немом вопросе.       — Я не представляю, выживу ли ближайшие пару дней. — с улыбкой произнесла Присси. Уинни в ответ усмехнулась.       — У тебя хотя бы есть сестра. А я, кажется, в очередной раз буду слушать про герцога из Ниццы, чей молодой сын заинтересовался моей фотографией и хотел бы познакомиться поближе.       От Эндрюс не укрылось то, как воспитанная леди театрально закатила глаза.       — Думаю, моя сестра не спасёт меня в этот раз. Если мои родители так настаивают на том, чтобы опозорившая их дочь приехала, значит, меня тоже ждёт какой-нибудь герцог. Ну, или кто поскромнее.       Они обе негромко рассмеялись, и тут в ворота въехала бричка с гербом семьи Роуз, так выделявшимся на фоне черной поверхности кареты. Веселье тут же слетело с лица её представительницы. Она повернулась к Присси, глядя на неё самым пронзительным взглядом из всех, что когда-либо были обращены к ней.       — Обязательно напиши мне, как приедешь домой. Я тоже напишу. Надеюсь, так мы сможем сохранить рассудок. — она улыбнулась и, наклонившись, оставила на её щеке лёгкий поцелуй, после чего быстрыми шагами направилась к подошедшему экипажу.       А Присси осталась стоять, глядя ей в след и чувствуя, как щёки полыхают огнём, а синева неба сливается с синевой глаз, что только что смотрели на неё, и кроткое "Люблю" вдруг ударило по сознанию, так быстро и точно, что девушке хватило большого труда, чтобы только удержаться на ногах.       Они стоят перед огромными резными дверьми дома, из-за толстых стен которого слышна музыка, смех, голоса. Присси вздыхает, думая, что это будут самые длинные часы в её жизни, и мельком смотрит на подругу. Уинифред Роуз стоит, впившись острым взглядом в тёмную поверхность двери, будто в надежде поджечь её своими глазами, и Присси буквально видит, как напряжена в ней каждая мышца — Уинни натянута, как самая тонко настроенная струна.       Внутри Присциллы всё сжимается. Она знает и понимает это чувство, когда ужас от ошибки, на которую ты сознательно идёшь, сковывает тебя по рукам и ногам, и ты не способен и шагу сделать — всё это ей очень знакомо, и больше всего на свете ей хочется увести Уинни от этого места, чтобы не видеть на её лице этой обречённости человека, шагающего в бездну. Она сама была такой в тот самый день. Но ей хватило сил убежать, пусть и в самый последний момент.       Присси молча тянется и берёт её за руку. От неожиданности та вздрагивает, но всё же сжимает её ладонь в ответ.       Все три дня, проведённые дома, Присси посвятила редкому общению с сестрой, что не без иронии рассказывала ей последние школьные сплетни и семейным вечерним чаепитиям, на которых они обычно обсуждали предстоящий выпуск Джейн и Билли, лишь иногда затрагивая тему её обучения и, совсем редко и косвенно — замужества. Всё остальное время девушка проводила в густых лесах Эйвонли, сырых и цветастых, притягивающих своей красотой и в то же время отталкивающих воспоминанием о предстоящих гостях, а ведь в лесу она непременно промочит ноги и испачкает новую юбку. Присси гуляла, почти наслаждаясь своим одиночеством, и отчаянно пытаясь понять ту вспышку чувств, вызванных подругой в момент их прощания. За три дня она получила лишь одно письмо, на которое даже не смогла ответить, так и не сумев подобрать нужных слов. Как глупо...       Присси всё же смогла уверить себя, что это всего лишь замешательство. Что всё нормально, всё как раньше, и ничего, определённо ничего не поменялось. И её уверенность в этом, ублажаемая в течение трёх дней в Эйвонли, дороги до станции, нескольких часов в душном поезде (а может это у Присси не хватало воздуха всё больше с их неумолимым приближением к пансиону?), такая твёрдая, как она решила было, уверенность, в секунду испарилась, стоило ей увидеть её. Стоило сердцу замереть, когда Уинни, подбежав к ней, заключила её в объятия, шепча на ухо:       — Ты даже не представляешь, как сильно я рада видеть тебя!       И Эндрюс, вдруг поняв, как сильно она истосковалась по этому голосу, крепко обняла её в ответ.       Потом были месяцы подготовок к экзаменам, зачёты, невыносимо одинокое лето. В конце июня, когда они прощались, по воздуху ещё пролетал последний тополиный пух, а зеленеющая листва, колышась на лёгком ветру, щекотала взгляд, и можно было, казалось, проводить на улице дни напролёт, даже, снимая с ног туфли и босиком пробегаясь по прохладной изумрудной траве. В последний день они так и сделали: всем пансионом пошли гулять к морю, громко смеясь и кружась в странном вальсе друг с другом. Присси шла словно поодаль, наблюдая со странной улыбкой за тем, как подруга снимает с ноги башмачок, с упоением отбрасывает его в сторону и вприпрыжку бежит по лугу, и волосы, выбиваясь из аккуратной причёски, падают, золотом переливаясь в закатном солнце, на плечи, лезут ей в лицо, на котором чуть ли не впервые за всё время, что они знают друг друга, не было масок, не было неуместной сдержанности, была только рвущаяся на волю молодая душа.       Присси чувствовала, как всё внутри неё замирает и может смотреть на девушку вечность, и дольше. Словно воздух, пропавший из лёгких, ей для жизни не очень-то нужен — только бы она улыбалась вот так. И просто была рядом с ней.       — Вы позволите, мисс? Всего один тур! — джентльмен улыбается ей, протягивая руку. Кажется, их представляли друг другу, но Присси, разумеется, не запомнила. Всё её внимание приковано к Уинифред в другом конце зала. Эндрюс и глазом моргнуть не успела, как молодой сэр Генри увёл потенциальную невесту в сторону, приглашая её на первый, второй, третий танцы, и совершенно забыв о её подруге. Присси стоит в стороне от всех, рядом с самым столом, буквально ломящимся от вкусностей, держа в руках практически нетронутый бокал шампанского (хозяин дома так же заверил её, что выпивка в его доме такая, лучше которой она не найдёт на всём острове Принца Эдуарда, и это было первое и последнее, что она от него услышала в свой адрес).       С этого ракурса ей всё очень хорошо видно, хотя иногда какая-нибудь весьма грузная немолодая мадам, желая перевести дух после танцев, заграждает собой весь обзор. Присцилла видит каждый танец наречённых. Точнее, все их восемь танцев. Видит, как Уинни улыбается ему, как звонко смеётся, запрокинув голову и, по её обычаю, прикрывшись рукой. Как он, держа её под руку, наклоняется к кудрям, что-то шепчет ей на ухо, после чего она смущённо отводит взгляд. Как сцепляются их руки, а юбка, сверкая нашитыми на неё серебряными нитями, развевается в танце. Она видит, как блестят её глаза, как он ужасно, просто отвратительно, прижимает её к себе, словно она уже ему принадлежит.       Ну, а разве не так?       Объявляют мазурку. Краем глаза Присси видит, что они уже приняли позицию и, улыбаясь, о чём-то любезно болтают.       — Я буду рада. — с улыбкой отвечает она, надеясь, что молодой человек не воспринял неправильно её столь продолжительное молчание.       Присси боялась своей любви. Боялась того, насколько она сильна, сколько сил из неё выжимает, боялась засматриваться на красоту Уинни Роуз, наслаждаться звуками её голоса и быстрыми касаниями, боялась уноситься от этого в далёкий космос, где не существует груза на её шее, а есть только они и больше никого. Боялась понимать, что это неправильно, что так не должно быть. Что если бы мать только узнала... Нет, об этом нельзя было даже помыслить без содрогания.       Холодными летними ночами, стараясь не разбудить сестру, прочитав только что прибывшее письмо, она готова была зарыдать от отчаяния. Готова была проклинать свои чувства, запрятывая их глубоко внутрь себя, давясь ими, но сохраняя недоступными никому. Она была уверена, что сможет уничтожить их или хотя бы скрыть настолько, чтобы с этой болью можно было бы жить. Ведь без Уинни она не сможет.       Но если только девушка оказывалась рядом, попадала в поле зрения, ощущалась в воздухе каким-то призрачным ароматом прекрасного и недоступного, ни единого сомнения, страха или, тем более, боли просто не оставалось. В их встречу спустя несколько месяцев самого одинокого лета в её жизни, когда она снова увидела, услышала, почувствовала её, Эндрюс будто стало легче дышать, точно кто-то вдруг взял и ослабил корсет, давая сердцу непозволительно сильно биться о грудь. Рядом с ней Присси не чувствовала ничего, кроме счастья и трепетной нежности, её переполняли силы и, казалось, что она способна на всё. Пусть порой она и забивалась в самые тёмные углы, раздавая сама себе пощёчины, в тщетных попытках привести себя в чувство, образумиться, остановиться... Но остановиться было невозможно.       Присси Эндрюс всепоглощающе любит Уинифред Роуз.       Обречённость. Она стала жить в сердце девушки бок о бок с любовью, становящейся с каждой секундой всё сильнее и крепче. Присси быстро бросила пытаться измениться и стала пытаться насладиться тем, что ей позволяет судьба. И не думать о будущем. Слушать льющийся музыкой голос, не вслушиваясь и не вникая в сами рассказы о новом богатом мужчине, пожелавшем окольцевать Уинни. Любоваться чертами лица, не думая о том, что осталось всего ничего, и она навсегда уедет от неё, и едва ли Присси когда-нибудь снова увидит их. Отдаваться ей целиком без остатка, не надеясь на ответ и даже почти не нуждаясь в нём. Она знала, что сможет сохранить это до самого конца, а дальше — будь, что будет. Кажется, фермер по фамилии Уиггинс ей очень давно интересовался? Вот и прекрасно. И плевать, что, расставшись с ней, она, считай, умрёт. Так даже проще.       Присцилла стоит в уголке тёмного коридора, глядя на тонкую полосу яркого света, пробивающегося из дверной щели в другом конце. Золотой свет падает на импортный ковёр, растягиваясь на нём, точно сытый кот. Краем уха можно услышать смех, шорох юбок и стук каблуков, выбывающих ритмы (и откуда у них только силы на это?!).       Девушка глубоко вздыхает, прикрывая глаза. Она так бессовестно бросила того молодого человека. Даже разрешить проводить после танца не удосужилась: буркнув что-то про натёртую ногу, она пулей вылетела из зала, мечтая только о том, как бы скрыться от всего этого, поскорее и, желательно, надолго, хоть до самого конца. И, честно признаться, она понятия не имеет, сколько уже здесь стоит, сливаясь с чёрными красками осенней ночи.       В коридоре почти что спокойно. Здесь ничего не мерцает, не мельтешит, здесь нет сэра Генри и его чопорных знаков внимания ей. А она есть, она есть всегда — в мыслях, в голове и в сердце.       Он наверняка сейчас снова делает ей какой-нибудь дешёвый комплимент.       А ей не идут дешёвые. Ведь сама Уинни — как золото. Дорогое, желанное, статное золото, отлитое в её волосах. Она — парижский шёлк, золотая парча, лазурный атлас и бархат. Она — роскошь. И не заслуживает ничего другого.       А Присси... Присси — вспаханная земля, свежая солома, жёсткие волокна льна и деревянные заколки в волосах. Они — воплощения двух разных, несочетаемых миров. Ах, если бы это было их главной проблемой...       Присси вздыхает, понимая, что стоит всё же вернуться в зал. Может, самой найти Уинни и, списав всё на страшную боль в голове, уехать домой. В конце, концов, раз с сэром Генри всё оказалось так ладно, она ей и не нужна.       Не нужна.       Она делает несколько уверенных шагов в сторону полосы света, собираясь с силами, чтобы нацепить на лицо хотя бы подобие улыбки и не разрыдаться, как вдруг слышит чей-то негромкий всхлип и как вкопанная останавливается. Приоткрытая дверца зияет среди ровных блёклых стен. Неужели здесь всё это время был кто-то ещё? А она и не заметила, погруженная в мысли. Девушка медленно подходит к двери и, совершенно забыв о такте, со скрипом распахивает её.       От внезапного вторжения стоящая у окна Уинни вздрагивает и резко оборачивается к вошедшей. Несколько секунд они обе, не двигаясь, смотрят друг на друга. Щёки Роуз поблёскивают на слабом лунном свете, пробивающимся сквозь густые ветки растущей у самого окна ивы. "Плачет" — проносится у Присси в голове, и в собственных глазах мгновенно начинает щипать.       Уинифред усмехается.       — Если ты ищешь место, чтобы поплакать, то это уже занято.       Этот голос. От которого она уже успела отвыкнуть за этот проклятый вечер. Он действует на неё отрезвителем, заставляет отмереть. Присси вздыхает, словно пытаясь собраться со словами, но кроме глупого "Что случилось?" придумать ничего не получается. Но что-то явно случилось. Грудь Уинни отрывисто дёргается, она громко всхлипывает и снова отворачивается к окну. Эндрюс сама не замечает, как оказывается рядом с ней, глядя на неё неотрывно, берёт её за руку.       — Я так больше не могу, Присс. — произносит Уинифред. — Это… Это невыносимо. Меня делят, как будто я какая-то вещь. Они — мать с отцом и этот сэр Генри — смотрят на меня, как на музейный экспонат, как на лошадь на скачках, что-то там кивают, улыбаются, говорят обо мне, словно я и не человек, не заслуживаю своего мнения, не имею его вовсе. Он обращается со мной так, как будто это я очень хочу стать его женой, или уже стала. А я ничего, совершенно ничего не могу ему сказать, чтобы он держал себя в руках, потому что иначе репутации нашей семьи конец, и мне конец, потому что родители оторвут мне голову. И я должна улыбаться, смеяться, говорить с ним, кокетничать, представляешь? Делать вид, что мне нравятся его дешёвые, пошлые жесты. И стыдно так, невыносимо стыдно, как будто это я что-то сделала. — она рвано вздыхает, подставляя сверкающие голубые глаза и аккуратные хрусталики слёз лунному свету. — Я устала от этого. Я устала быть вещью. Я знаю, у меня просто нет выбора, но я же не думала, что это так…       Она вдруг замолкает и вместо окончания фразы просто пожимает плечами. Воцаряется тишина.       Присси чувствует, как внутри неё всё вскипает, как порывисто клокочет нежное чувство по отношению к Уинни. Ей внезапно становится всё равно на всех и вся — как всегда, если она рядом. Она сделает всё ради Уинни. Потому что она и права не имеет думать о себе так, что уж говорить об остальных.       — Уинни… — тихо зовёт её Эндрюс, слегка трясущаяся от напряжения. Та поворачивается к ней, язычком славливая с губ новую слезу, и этот невинный жест заставляет Присси глубоко вздохнуть, собираясь с силами. — Послушай… Никогда, никогда в своей жизни, не смей думать, что ты недостойна чего-то большего, чем сэр Генри. Ты не вещь. Ты — самая удивительная девушка на свете. Ты смелая, сильная, добрая, ты умная, ты… Красивая. Ты талантлива, амбициозна. Ты можешь достигнуть всего, чего только пожелаешь. И ты… И я знаю, что ты сможешь сказать им нет, потому что ты сильная, невероятно сильная. Ты всего мира заслуживаешь. Правда.       Присцилла замолкает, сжимая её руку в своей, уже слегка влажной от волнения. Она смотрит на неё, слегка поджимает губы, кончик аккуратного носа дёргается, как бывает всегда, когда она расстроена. Они смотрят друг на друга, стоя так близко, что сердце Присси бьётся почти неслышно, лишь бы только не спугнуть момент. А нежный, отчаянный взгляд не может оторваться от серо-голубых светящихся глаз, мягких черт лица, светлых кудрей волос и розовых, пухлых, не по светски искусанных губ…       Она прекрасно помнит тот трепет, который испытывала, когда Тэд Филлипс с нескрываемым волнением неумело приобнимал её за плечи в тесной и полутёмной школьной учительской. Как, вытянув тонкие губы трубочкой, наклонялся к ней — молодой и наивно влюблённой девчонке. Помнит сухое касание, шумный вздох, скромный ответ, неприятное покалывание его усов, неловкость и робкость движений — как будто это она учитель, а он — её ученик. Тогда не было солёного привкуса с неким оттенком черники, не было бархатной кожи, не было запаха солнца, дурманящих духов и щекочущих щёки волос. Тогда сердце не стучало так бешено, не перекрывало дыхание, и кислородом, единственно нужным для жизни, не были мягкие, подаливые, ласковые губы напротив.       Ледяной воздух обжигает горящие лица. Они дышат так глубоко, словно пробыли под водой полчаса, но в лёгких точно пробили дыру, и его всё никак не хватает. Всё ещё слишком близко. Всё ещё крепко держа руки друг друга.       — Нелепо. — хрипло говорит Присси, а душа от безграничного счастья буквально готова прорвать кожу насквозь.       — Глупо.       — Немыслимо.       — Немыслимо, точно. — улыбается Уинни.       И снова целует её.