mara

Каждую ночь я растрачиваю остатки здравого смысла, едва ли не захлебываясь стекающими по глотке слюнями, а неприятное жжение на расцарапанных до кровоподтеков запястьях, как острая приправа в главном блюде вечера. Разукрашенные сине-зелено-желтыми синяками ребра саднят при каждом глубоком вдохе. Такой своеобразный ритуал, чем-то похожий на жертвоприношение, без которого не проходят ни одни сутки. Сколько еще? Вопрос воском застывает на голосовых связках, а к горлу подступает тошнота и произнести хоть что-то становится невозможным. Тяжелый вздох слишком оглушителен в почти вакуумной тишине комнаты, и уши сдавливает, словно под толщей морской воды, в глазах темнеет, что даже ночник, нарочито оставленный включенным на прикроватной тумбочке с правой стороны кровати, светит не ярче, чем тусклый мерцающий светлячок. Хочется закричать, оглушить децибелами и отпугнуть, но вырываются лишь вымученные прерывистые хрипы, как будто кто-то тесно сомкнул длинные пальцы на шее. Оно сильнее, и уйдет лишь тогда, когда вдоволь наиграется со мной, как с тряпичной куклой на прозрачной рыболовной леске. Сопротивление бесполезно и невозможно — по венам течет кислотный яд, парализующий с ног до головы, и нервные импульсы застревают где-то в аксоне или синапсе, не находя выхода к обездвиженным конечностям. Пока я тону и задыхаюсь от нехватки кислорода, оно утопает в чувстве собственного превосходства и наслаждается моей беспомощностью. Оно постучало в дверь, когда ты ушел. Выкарабкалось из недр моего сознания, перестав бояться твоих сильных рук, от которых прежде забивалось куда-то в угол, поджимая тонкие, как стебли озерного камыша, ноги. С каждым днем все увереннее и настойчивее стучало в дверь, шуршало одеждой в прихожей, гремело посудой и деревянными дверцами ящиков на кухне, пока окончательно не убедилось в том, что преград действительно больше нет. Наконец вошло в спальню — нашу спальню, ставшую слишком большой для меня одного, и с гулким стуком закрыло за собой дверь. Поначалу робко, затем все сильнее сжимая вокруг моей шеи зубчатые клешни, впиваясь в тонкую кожу. Днем это точь-в-точь походит на малобюджетные сериалы из интернета, которые ты любишь. Ждешь от субботы до субботы очередную серию, в которой еще больше интриги и драмы, чем в предыдущей. Психические расстройства, нецензурная лексика, насилие — главные составляющие бездарного сюжета. Весь ночной кошмар кажется нереальным и таким далеким ровно до того момента, как солнце заходит за горизонт, а небо, цветущее около часа назад яркими красно-желтыми бутонами кучевых облаков, увядает, погружая город во мглу и лишая меня последнего защитного барьера. Мне только и остается, что считать минуты до включения уличных фонарей и оттягивать до последнего момент погружения в ворох мягких синтепоновых подушек и одеяла. Маленькая квартира в одном из спальных районов кажется невыносимо пустой, особенно по вечерам, когда я возвращаюсь с работы. Даже постоянно снующие по углам кухни тараканы оставили попытки отыскать здесь что-то съестное. Наверное, они скучают по твоей стряпне. По рассыпавшимся на столешнице острым специями и рису, заляпанной жиром и бульоном плите, пролитым соусам, не выкинутым вовремя обрезкам овощей и мяса, горам немытой посуды — по всему, что всегда выводило меня из терпения, и по чему я неожиданно для самого себя скучал, когда ужинал лапшой быстрого приготовления из углового мини-маркета каждый вечер в течение трех последних месяцев. Два месяца, как высокий многокамерный холодильник с выбранной тобой максимальной вместимостью даже не подключен к розетке, не говоря о наличии в нем продуктов, а в кухонных тумбах остались только забытые тобой многочисленные баночки со специями. Или намеренно оставленные. Какая, к черту, разница, если теперь они не представляют никакой ценности? Наспех пожаренная тобой яичница могла бы посоревноваться с чонголем* из лучших корейских ресторанов и выйти победителем с большим отрывом, в то время как заваренный мной дешевый рамен вполне годится в качестве отравы для крыс. Как же это до колик в животе смешно. Внезапно осознать, что терзающий меня каждую ночь до потери сознания монстр — мое второе «я» в вульгарном облике: платиновые волосы, врезавшаяся в лицо до кровавых капель колючая цепь, оголенный торс с гниющими насквозь дырами. Как ни в чем не бывало сидит, закинув ногу на ногу, в твоем старомодном кресле-качалке с блошиного рынка и смотрит пустыми глазами с обесцвеченными радужками. Костлявые руки в уродливых рубцах и едва покрывшихся коркой царапинах. — Проснись и пой. Эта гадкая кривая усмешка, от которой все выворачивается наизнанку тугим желодочным спазмом. И голос — холодная сталь, вызывающий ставшее ненормально привычным оцепенение. В который раз ронять задушенные всхлипы, когда ледяные руки вновь смыкаются на шее, вдавливая мое туловище в матрас острыми коленями до позвоночного хруста, почти неслышного из-за звона в ушах, но так ярко ощутимого. Оно мучительно близко, опаляет ледяным дыханием взмокшее от стекающих по вискам слез вперемешку с потом лицо, пускает густые слюни куда-то в ложбинку яремной впадины, злорадно хохочет, оголяя клыки величиной с фалангу пальца. Где ты? И оно останавливается. Впервые, даже не успев выбить из меня пинками под дых остатки кислорода. Железная хватка чуть-чуть ослабляется, позволяя жадно хватать воздух ртом, как выброшенная на сушу рыба, а вновь чувствительными ногами оттолкнуть его от себя, вцепиться в одеяло и спрятаться, накрыться с головой, пока оно почему-то пребывает в замешательстве, вперив взгляд в комнатную дверь. Все в теле сжимается и болезненно пульсирует, заслышав копошение в коридоре. Фантомное предощущение только что отступившего ужаса охватывает по-новой, руки судорожно подрагивают, пока матрас вдруг не прогибается под чужим весом, а тяжелые руки не обвивают мое тело прямо поверх одеяла, слегка приподнимая и усаживая к изголовью кровати. — Тише, — ласковым шепотом, каким умеешь только ты, — все хорошо. Я здесь. Свинцовые веки невольно опускаются, а продрогшее тело машинально льнет ближе к чужому, горячему, крепче прижимаясь, требуя тепла. Эти невесомые убаюкивающие поглаживания по макушке — иньекция инсулина, и я готов быть диабетиком всю оставшуюся жизнь, подставляя плечи под иглу шприца, лишь бы ты был моей панацеей. Прости меня. Открытый настежь балкон в предрассветных сумерках, свежий росистый воздух, смешиваемый с запахом мокрой травы, и журчание ближайшего ручья. Ты в своей излюбленной привычке стоишь, устроив локти на незастекленном балконном бортике и повернув голову влево, наблюдаешь за ковыляющими к воде утками, и слабо улыбаешься, отчего на щеке появляется небольшая ямочка. Я потягиваюсь, тру щеки, окончательно прогоняя остатки сна, впервые за столько времени безмятежного. Ты оборачиваешься на шорох, широко распахнув глаза, в которых на самом дне плещется сомнение и страх, и я не могу отказать себе в удовольствии их развеять. — Доброе утро, — голос все еще хриплый после сна, а горло дерет с каждым извлекаемым звуком, будто гортань выстлана колючей проволокой. — Доброе утро, Бэкхённи, — и улыбка, ярче солнца, лениво пускающего свои первые лучи на востоке. И мне хочется верить, что это не рожденная больным воображением галлюцинация.