От янтаря до бесконечности

      В жизни Кенмы наступила его двадцать первая весна. Совсем скоро такой беспокойный и суетливый Токио окрасится в белые и розовые цвета из-за лепестков цветущей вишни. Приедут тысячи туристов из других префектур и даже стран, все парки будут забиты людьми, которые желают посидеть на циновке под цветущим деревом или успеть запечатлеть эту красоту на фотографиях.       А Кенма лишь чувствует щемящую боль в груди. Он бы заперся дома в ожидании, когда опадет последний лепесток сакуры, и все это розовое недоразумение унесет ветром. Он бы глаза себе выколол, лишь бы больше не видеть этот цвет. А ведь это только его двадцать первая весна.       Но от этого никуда не деться. Поэтому вот уже который год подряд весной он с головой погружается в учебу и работу. Так проще, ведь если постоянно себя чем-то занимать, то время пройдет совсем незаметно. Пять дней в неделю он исправно ходит по утрам в университет и возвращается к вечеру, но этого слишком мало, поэтому он каждый день после девяти вечера сбегает из своей квартиры в соседнее здание, где шесть часов торчит за барной стойкой, готовя коктейли для посетителей. И его все устраивает.       Именно так каждую весну Кенма становится прилежным студентом и великолепным барменом.       Именно таким он стал и в эту весну.       Кенма возвращается с учебы почти в 5 вечера в свою маленькую квартиру, которую снял еще на первом курсе. Он не хотел жить в общежитии, там слишком много людей, к тому же совсем незнакомых, поэтому было проще поселиться отдельно. До университета 10 минут пешком, да и район не очень шумный, так что его все устраивает. В конце концов здесь он чувствовал себя в безопасности.       Он достает из рюкзака книги, тетради и ручку, попутно заглядывает в холодильник за карамельным пудингом, и устраивается на маленьком столике в центре комнаты. Жуя пластиковую ложку, он начинает готовиться к зачету, который будет на следующей неделе. Хотя он мог бы не нагружать себя этим, у него никогда не было проблем с усвоением учебного материала, ему не обязательно было безвылазно сидеть вечерами за учебниками. Но сейчас так нужно.       Ведь за окном весна.       В девятом часу он откладывает все книги и разогревает себе ужин. Ему не нужно много времени, чтобы поесть, ведь ест он немного. Ему теперь не требуется есть по расписанию, как это было в школе, когда он ходил на тренировки по волейболу. Потому что он больше не играет. Его не заставляют плотно есть по несколько раз на дню, не отбирают игровую приставку во время обеденного перерыва, не пишут каждый вечер сообщение с вопросом, поужинал ли он.       Сейчас он сам по себе, он уже взрослый. Тем не менее иногда он чувствует себя ребенком, который отчаянно пытается доказать, что ему не нужна опека, он и сам может со всем справиться. Вот только рядом давно никого нет и его уже никто не опекает.       Кенма заделывает пучок на голове, оставляя пару свисающих прядей возле лица. Он не любит, когда его угол обзора слишком широкий. Надевает полинявшую толстовку, куртку, закидывает рюкзак на плечо и, засунув ноги в кроссовки, выходит из квартиры.       Приятный ночной ветер ласкает щеки, но Кенма игнорирует это, быстро перебегая в соседнее здание. Он уже на автомате идет до входа для персонала, а затем до раздевалки, где переодевается в форму бармена. — Привет, — в дверях появляется Акааши и проходит до своего шкафчика. — Привет, — здоровается Кенма и открывает скрипящую дверцу, доставая оттуда форму.       Один из немногих людей, с кем он все еще поддерживал связь после времен старшей школы, был Кейджи. Они не были какими-то закадычными друзьями, нет, скорее коллегами по работе и хорошими знакомыми, которых связывали общие воспоминания из тренировочных лагерей и секций по волейболу.       Кенме требуется меньше пяти минут, чтобы переодеться. Аккуратно поправив галстук, он выходит в зал и занимает место за барной стойкой. Сегодня Кенма планирует задержаться тут подольше, ведь сегодня пятница. Придет много посетителей, желающих отдохнуть и расслабиться со стаканом в руке после тяжелой рабочей недели. Это к лучшему, ведь голова Кенмы будет забита работой, а не тем, что за окном сакура все еще выстилает на дорогах свои розовые ковры из опавших лепестков. — Сегодня Бокуто-сан обещал заглянуть, — неожиданно говорит Акааши, делая очередной алкогольный коктейль для посетителя. Кенма кивает, убирая начищенный до блеска бокал и беря новый. — Обещал сделать нам какой-то сюрприз. — Надеюсь, это не очередные брелоки с его прошлого матча. Или того хуже — футболки со странными надписями оттуда же.       Акааши усмехается и подает гостю только что приготовленный коктейль. — Ваш Яблочный мартини, — Кейджи слегка улыбается, а затем поворачивается к Кенме. — А чего бы тебе тогда хотелось? — Билет до Окинавы, — тут же отвечает Козуме, не поднимая головы, и берет в руки новый бокал. — Окинавы? С чего это вдруг? Ты ведь ненавидишь жару, — Кейджи слегка удивляется и подходит к следующему гостю за барной стойкой, чтобы принять заказ.       Кенма дожидается, когда Акааши закончит разговаривать с посетителем, и только потом отвечает. — Да, но там уже лето. — Ладно тебе, думаю, ты был бы рад даже букету из желтых листьев. Прямо как осенью, помнишь? Бокуто-сан тогда насобирал целую охапку, перевязал их веревкой и принес нам. Они тогда долго стояли на барной стойке, — на лице Кейджи появляется едва заметная теплая улыбка, которую трудно уловить. Но Кенма видит ее сразу. Он сам так иногда улыбается, когда вспоминает что-то приятное сердцу. — Вовсе нет. — Не притворяйся, тебе тогда понравилось. Я по глазам увидел, — усмехается Кейджи, беря в руки шейкер. — Нет. К тому же осень давно прошла, о каких желтых листьях может идти речь? — Кенма говорит это с такой интонацией, будто Кейджи сказал абсолютную глупость. — Если не они, тогда корзина, до краев наполненная лепестками сакуры. Это тоже в его духе.       Кенма на секунду замирает, уставившись в одну точку, а потом наконец отвечает. — Если он принесет корзину, полную этим розовым месивом, я ему в стакан плюну и мне будет абсолютно не жаль.       Он ставит последний начищенный бокал на место, закидывает полотенце на плечо и отходит в другой конец стойки, давая тем самым понять, что тема сюрпризов Бокуто закрыта. Не отрываясь от работы, Кейджи хмыкает. ***       Стрелки часов уже почти перевалили за полночь, но Бокуто все еще не появился. Не то, чтобы Кенму это беспокоило или как-то волновало, нет, просто после разговора с Акааши из головы не выходила эта дурацкая корзина. Вероятность того, что Котаро действительно ее притащит, мала, ведь фантазии у него хватает и на множество других безумных идей, которые он рад воплотить в жизнь. Но что-то все равно не давало Кенме покоя. Время тянулось мучительно долго, и даже такой большой наплыв посетителей никак не помогал скоротать часы.       На памяти Козуме такое впервые, чтобы приход Бокуто заставлял его ладони противно потеть, а пульс учащаться. Ему ведь всегда было все равно на то, зайдет ли он вообще в этот бар или нет. Он сюда заходит не первый год, так что если сегодня не придет, значит в другой раз тогда. Вот Кенме не все равно?       Обычно так и есть. Сегодня все наоборот.       Из-за непонятной тревоги в горле пересохло, поэтому Кенма отлучается на минуту от работы, чтобы налить себе стакан воды. Он опрокидывает его в себя залпом и вытирает рот запястьем, как вдруг почти на весь бар раздается звонкий голос. — Ака-а-аши, вот я и пришел!       Кенма слышит, как Бокуто тянет эту долгую «а» в имени Кейджи и громкими шагами подходит к барной стойке, и уже готов повернуться к нему, как слышит еще один голос за спиной. Его тело немеет. — Давно не виделись, Акааши.       Нет. Невозможно.       На негнущихся ногах Кенма кое-как поворачивается, держась заледеневшими пальцами за столешницу. И тут же облокачивается о нее всем телом, потому что ноги вот-вот готовы его уронить. Тело будто прошибает электричеством, а в глазах на мгновение темнеет.       По другую сторону барной стойки стоит он. Куроо Тецуро.       Янтарные глаза смотрят прямо на Кенму так же ошарашенно, как и его собственные. Тело снова сковывает, будто стальными обручами, грудь пронзает резкая боль. Для него это было подобно тому, как расходятся швы на давно зашитой ране. Как грубый рубец рвется, и из него медленно сочится горячая кровь. Это больно, невыносимо и мучительно больно.       Кенма пытается вдохнуть, но получается слишком рвано и громко. От оцепенения он не может пошевелить даже пальцем.       Первым опомнился Куроо. Он за долю секунды опускает глаза вниз и обратно, переступает с ноги на ногу, чуть покачиваясь, а затем произносит спокойно: — Привет, — уголки его губ дергаются вверх, пытаясь изобразить улыбку, которая выходит какой-то грустной.       У Кенмы выбило весь воздух из легких, а земля ушла из-под ног. Он еле стоит, опираясь на холодную поверхность столешницы. — Привет, — голос у Кенмы хриплый и слегка осипший. Он прочищает горло и пытается найти равновесие.       Повисла тяжелая пауза. Напряжение между этими двумя можно было ножом резать. Бокуто нервно мял костяшки на своих руках, а Акааши замер, поджимая свои губы. С этим нужно что-то делать. — Ты про этот сюрприз говорил, Бокуто-сан? — Кейджи поворачивается лицом к Котаро, в его глаза можно было отчетливо прочесть «какого черта?». — Да, именно, — Бокуто слегка смеется, потирая свою шею. Возможно, не стоило так делать, не предупредив. Теперь Акааши может с легкостью сказать, что это самый неудачный сюрприз Бокуто.       А Кенма даже слов подобрать не сможет. Он будто одновременно онемел и оглох, его тело парализовало с головы до пят, пока по всем сосудам и нервам несся электрический ток, покалывая подушечки пальцев. — Куроо приехал пару дней назад и еще толком ни с кем не виделся. Я подумал, что было бы неплохой идеей привести его сюда, — Бокуто чуть улыбается, понимая, что ошибся. — Это неожиданно, конечно, — Куроо смеется, поворачиваясь к Котаро и складывая руки в карманы пальто. — Ты не знал, что мы тут работаем? — удивление на лице Акааши становится настолько отчетливым, насколько только возможно с его умением сохранять на нем равнодушие. Куроо кивает. — Оказывается, это был даже двойной сюрприз.       Снова виснет неловкая пауза, потому что никто больше не может подобрать нужных слов. И снова Акааши старается разрядить эту напряженную обстановку. — Ну, раз уж вы пришли, то будете что-то заказывать? — Кейджи чуть наклоняется, опираясь руками о стойку. — Можно просто кружку пива? — говорит Бокуто и садится на стул напротив Акааши. — Конечно, — коротко отвечает Кейджи и поворачивается лицом к Тецуро, спрашивая без слов. — Виски со льдом, — Акааши кивает, смотрит боковым зрением на Кенму, который все еще находится в оцепенении, и решает подать оба напитка сам, потому что его друг вряд ли сейчас даже бутылку открыть сможет. — Можно где-то пальто снять? — интересуется Куроо, оглядывая темный зал. — Вешалки есть у входа и рядом с туалетом, можешь там повесить, — отвечает Кейджи, не поднимая головы, и звонко открывает бутылку пива. Кенма от этого звука чуть дергается, что не остается без внимания юноши.       Куроо снимает пальто и уходит, чтобы повесить его, а Акааши в это время ставит полную кружку с пивом на барную стойку и подходит к Кенме, едва касаясь его плеча. — Все нормально? — от прикосновения юноша дергает головой и пару раз моргает, смотря на друга. — Тебе нужно собраться. — Да, ты прав, — Кенма наконец находит в себе силы крепко встать на ноги, перестав опираться на столешницу. Он быстро оглядывается и замечает двух девушек, которые только что подошли к стойке. — Пойду приму заказ.       Он уже собирается идти, как Акааши слегка дергает его за локоть, останавливая. — Справишься? — он обеспокоен. — Да, — звучит твердый ответ, и Кенма уже подходит к молодым гостьям, стараясь сохранять спокойствие. — Здравствуйте. Что будете заказывать? ***       Старшую школу Кенма может охарактеризовать двумя вещами: волейбол и Куроо. Первое можно было довольно просто объяснить, потому что он занимал половину его школьной жизни. А вот Куроо… Куроо занимал почти всю его жизнь.       Они дружили с самого детства и всегда были неразлучны. Именно он притащил его в волейбольную команду когда-то давно в средней школе. Два парня, живущих в соседних домах, учащихся в одной школе, играющих в одной команде, выезжающих иногда вместе на природу в выходные и связанных общими детскими воспоминаниями.       Кенма не помнит, когда их дружба начала перерастать во что-то большее. Они еще в детстве могли спать в одной постели, закидывать руки друг на друга и касаться под одеялом холодными пятками чужих теплых ног, пытаясь согреться. Но Кенма упустил момент, когда Куроо начал нежно обнимать его за талию, прижимая к себе, а он сонно утыкался своим носом куда-то ему в шею и тихо посапывал. Упустил момент, когда Куроо начал мягко целовать его в самую макушку и желать сладких снов на ухо. Упустил, когда они начали возвращаться домой, держась за руки.       Но он до мельчайших подробностей помнит их первый поцелуй. Это было у Кенмы дома: он как обычно играл в приставку, не отрывая взгляда от экрана ни на секунду, даже если к нему обращались. Они долго сидели молча, просто наслаждаясь компанией друг друга. Им было хорошо и уютно рядом, даже если они за весь вечер и слова не проронят. Но сегодня Куроо решил нарушить тишину. — Кенма, — он лежал на кровати, пока рядом сидя на полу играл Козуме. Он мычит, давая понять, что слышит Тецуро. — Посмотри на меня.       Кенма ставит игру на паузу и поворачивает голову к своему другу, вопросительно чуть поднимая брови. В это же мгновение Куроо пододвигается, касается пальцами чужого подбородка и наклоняется к губам. Он целует не напористо, чтобы не напугать Кенму, но тот совсем не против, наоборот, лишь пододвигается ближе. Куроо углубляет поцелуй, начиная сминать чужие губы, но в этом не было и намека на какую-то пошлость. Кенма, кажется, таял от такой теплоты и ласки, ему так нравилось это новое ощущение непонятной сладости на губах и мягкости чужих прикосновений, что он разочарованно выдохнул, когда Куроо разорвал их поцелуй.       Тут же на его лице появилась самая ласковая и счастливая улыбка, которую когда-либо видел Кенма. Он нежно потерся о чужой маленький нос и замурлыкал, словно большой черный кот.       В эту ночь они снова спали вместе, укутавшись в объятья друг друга и иногда коротко целуясь.       Куроо стал дарить Кенме поцелуй по утрам перед школой и после нее, если удавалось, то иногда между перерывами в каком-нибудь углу школьных коридоров или вечером перед самым сном, когда кто-то оставался на ночь у другого.       Их отношения постепенно развивались, выходя все на новый уровень. Больше тепла, объятий, ласки, откровений и меньше одежды.       Куроо любил целовать выступающий позвонок на шее Кенмы, оглаживать его лопатки и проводить пальцами вдоль длинного позвоночника. Ему нравилось наблюдать, как на белоснежной коже появлялись мурашки от этих прикосновений, как мышцы на спине сначала напрягаются, а спустя время вновь расслабляются, привыкнув к ощущениям. Куроо нравилось обнимать Кенму со спины и утыкаться ему куда-то в шею, зарывшись носом в волосы. Потому что он знает, что только ему Кенма позволит трогать то, что скрыто под светлыми волосами. Только ему дозволено нежно касаться губами его шеи и дышать его запахом.       Кенма любил прижиматься к Куроо, когда они просто лежали на кровати, класть голову на крепкое плечо и щекотать пушистыми ресницами кожу. Нравилось садиться на колени лицом к лицу, горячо дышать на ухо и касаться носом мочки.       Они были двумя котами, которые любят нежиться друг с другом и тыкаться мокрыми носами, тереться мордочками, иногда вылизывая шершавым языком чужую пушистую макушку.       Их первый секс был таким же нежным, как и все остальное. Куроо заранее подготовился, чтобы потом доставить Кенме как можно меньше боли. Он очень боялся сделать что-то не так и увидеть капли слез на пушистых ресницах. Без этого не обошлось, поэтому Куроо долго успокаивал своего маленького котенка, целовал прозрачные соленые бисеринки в уголках янтарных глаз и нежно шептал на ухо.       Куроо был предельно осторожен, стараясь замечать каждое изменение в лице Кенмы, чтобы быть уверенным, что это не доставляет ему дискомфорт. Козуме был бесконечно благодарен ему за такую заботу, а потому старался не сдерживать свои сладкие стоны, чтобы показать Куроо, что с ним все в порядке и ему так хорошо, что сносит крышу.       Постепенно их занятия любовью становились все более раскрепощенными, и уже оба не стеснялись своих желаний. Но даже их страсть не казалась пошлой. Они настолько заботились друг о друге, что это лишь больше сблизило их и привязало друг другу.       Чуть позже об их химии узнали Бокуто с Акааши. Они ничуть не были против, а только поддержали их.       Они никогда не говорили своим друзьям, что встречаются. Они говорили, что принадлежат друг другу. Целиком и полностью. Потому что это на порядок выше, чем просто отношения. Кенма с легкостью мог сказать, что они стали единым и неделимым целым.       Но настало время выпуска Куроо из старшей школы. Это очень тяжело давалось обоим, потому что теперь они не смогут видеться так часто, как прежде, не будут больше жить в соседних домах и ночевать практически каждый день друг у друга. Но еще большим ударом стало то, что Куроо переезжал не в другой район, город, префектуру и даже страну. Он переезжал на другой континент, что находится далеко за океаном на обратной стороне земли. Он смог поступить в университет США по программе обмена студентов из разных стран. Срок неопределенный. Куроо мог отучиться там год, вернуться в Токио и продолжить обучение здесь, а мог остаться на полный срок обучения.       Куроо обещал вернуться в следующем году, когда Кенма тоже окончит старшую школу, поступит в университет, и они вместе будут снимать уютную небольшую квартиру. Будут жить там вдвоем, заведут кота, а может сразу двух: черного и трехцветного. Они будут засыпать и просыпаться каждый день в объятьях друг друга, по утрам нежиться еще 5 минут, прежде чем встать, готовить вместе ужин и смотреть фильмы по вечерам.       За пару дней до своего отъезда Куроо дарит Кенме свою футболку капитана. Чтобы даже за тысячи километров его котенок мог чувствовать хоть малейшее присутствие самого дорогого человека.       В аэропорту Кенма плакал, уткнувшись в грудь Куроо, который всеми силами пытался сдержать собственные слезы. Их сердца разрывались на части так сильно, что еще секунда, и на них появятся настоящие открытые раны, из которых тут же побежит алая кровь. — Я скоро вернусь, не плачь, пожалуйста, котенок, — Куроо вытирал большими пальцами соленые слезы на щеках Кенмы. — Через год мы снова будем вместе, и тогда все у нас будет хорошо.       Кенма кивает и всем телом прижимается к Куроо, крепко сцепив руки на его шее. Обнимает так, будто в последний раз. — Я бесконечно люблю тебя, — шепчет Куроо, смотря в заплаканные глаза. — Я тоже люблю тебя… До безумия люблю, — слова Кенме даются совсем тяжело, он будто задыхается.       Они целуются на прощанье долго, до последней секунды, не желая оставлять друг друга, пока сотрудница аэропорта не начинает предупреждать Куроо о том, что посадка на самолет завершается.       Они с трудом расцепляют пальцы, с трудом стоят на ногах, когда между ними образуются метры, с трудом дышат, когда Куроо скрывается из поля зрения, с трудом сдерживают накатывающую истерику, когда самолет взлетает, разъединяя их на тысячи километров.       Первые недели давались очень тяжело. Они созванивались настолько часто, насколько это было возможно. Они по нескольку раз на дню говорили друг другу о том, как сильно скучают. И постепенно день за днем, неделя за неделей они начали привыкать к расстоянию. Боль от разлуки не утихла, они просто смирились с ней.       И вроде бы все хорошо, проходит 3 месяца, Куроо по-прежнему говорит, как сильно любит, а Кенма — как сильно ждет. Но потом что-то пошло не так…       Куроо стал заметно отдаляться. Звонки перестали быть ежедневными, а разговоры долгими. Кенма списывал на то, что у Тецуро много учебы, и это не повод так волноваться. Он верил ему и твердо знал, что он вернется к нему. Точно вернется.       Все прекратилось в мгновение. Куроо не отвечал на звонки, не читал сообщения, а потом вовсе сменил номер и удалил профили в соцсетях.       Кенма был разбит. Что случилось, где он, куда пропал? Он боялся, что произошло что-то страшное, поэтому через пару дней побежал в его дом, где узнал от его родителей, что Куроо решил пропасть на неопределенный срок. Он сказал, что это ему необходимо. Куроо обещал писать родителям, иногда даже звонить, чтобы не волновать их. Кенме он ничего не обещал.       Он просто решил уйти из его жизни так резко и жестоко. Пропасть, не оставив ни нового номера телефона, ни адреса, чтобы хоть письмо отправить. Ничего. Абсолютно.       Кенма чувствует себя брошенным. Как собака, которую хозяин привязывает ночью к столбу у магазина, а потом не возвращается; как игрушка, забытая ребенком в песочнице; как кот, оставленный своей семьей на даче.       Он оставил его. Одного.       Лжец.       И Кенма почему-то чувствует, как медленно умирает. Как собака, привязанная к столбу, которая будет долго ждать оставившего ее хозяина у того самого магазина; которая так и не дождется и в итоге умрет то ли от голода, то ли от холода. Так столб станет для нее безымянным каменным надгробием. Как игрушка, забытая ребенком в песочнице, медленно со днями утопающая в холодном песке и в итоге погребенная в нем навсегда. Так деревянные бортики станут для нее могильной оградой. Как кот, оставленный своей семьей на даче, начнет замерзать с приходом зимы, и, свернувшись в углу пушистым клубком, уснет навсегда. Так летний домик станет для него холодным склепом.       Так и Кенма умрет, закрывшийся в своей темной, пропитанной одиночеством, комнате.       Акааши собирал его по кусочкам. Старался вытаскивать на улицу, помогал отвлечься от мыслей, забыться. Помог с подготовкой к экзаменам, а затем с нахождением подходящего университета. Потому что от Кенмы осталась лишь пустая оболочка, которую вновь нужно было чем-то заполнить.       Хотя нет, не совсем пустая. Внутри, где-то среди разорвавшихся сосудов и нервов на последнем издыхании билось израненное сердце, с разразившейся посередине огромной черной дырой. Но разве это вообще можно еще назвать сердцем?       Постепенно с каждым месяцем Кенма стал восстанавливаться. Вроде как снова начал жить, а не просто существовать. Пока не пришла весна.       Она так сильно напоминала ему о Куроо, о их обреченной любви, которая расцветала каждую весну, как цветы на вишне. Но год назад в эту же самую весну она завяла. И больше нет внутри ни розовых лепестков, ни прекрасных вишневых парков, ни счастливых улыбок.       Тогда Кенма снова закрылся дома, плотно зашторив окна и совсем не видя света. Акааши кое-как смог вытащить его на вступительные экзамены в университет. А потом помог с устройством в бар, в котором сам работал.       Акааши советовал ему с кем-нибудь познакомиться. Может не для отношений, а хотя бы для простого общения. Обновить свой круг знакомых, чтобы не думать о прошлых людях. И Кенма пытался. И в дружбу, и в отношения. Не складывалось. Все оставляли его, потому что он «плевать хотел на общение». И Козуме не станет врать, так оно и было.       Так Кенма закрылся в себе. Так он стал похож на ходячий труп, на пустое тело без души.       Так он возненавидел весну. ***       Народу в баре все прибавлялось, заказов становилось все больше, поэтому Кенма почти полностью погрузился в свою работу. Но его ни на секунду не оставляло ощущение того, что уже второй час в нем прожигает дыру пара янтарных глаз. Пару раз он пересекался с Куроо взглядом, но тут же отводил его. Потому что ему невыносимо больно.       Когда-то мучительно разрывавшееся сердце, которое сейчас было больше похоже на один сплошной рубец, снова стало кровоточить. Взгляд Куроо — пытка, голос — петля на шее.       На соседний стул рядом с Тецуро садится женщина и заказывает алкогольный коктейль. Кенма старался не подходить близко к тому углу, где сидел он, но не принять заказ он не мог. Козуме всеми силами старался унять дрожь в пальцах, и, кажется, у него даже получилось.       Он ставит коктейль на стойку и машинально переводит глаза на Куроо, вновь встречаясь с ним взглядом. Он смотрит на него, а затем на его стакан, который был уже пуст. И черт его за язык потянул. — Еще?       Куроо от удивления выгибает брови, но уже через секунду уголки его губ растягиваются в улыбке. Она режет больнее любого ножа. На сердце открывается еще одна кровоточащая рана. Куроо ставит стакан на стойку и пододвигает его к Кенме.       Козуме старается держать безразличие на своем лице, пока внутри него разрывались петарды, обжигая легкие. Кенма быстро наливает еще одну порцию виски и возвращает стакан. — Спасибо, — Куроо ухмыляется, в ответ Кенма делает едва заметный кивок.       Он больше не смотрит ему в глаза, боясь увидеть там свое отражение. Но будет хуже, если он сможет разглядеть в них что-то родное, что когда-то грело сердце и заставляло бабочек внутри щекотать живот своими хрупкими тонкими крыльями. Бабочек, что сейчас потеряли свои крылья от прожигающей мучительной боли, оставив на их месте лишь мягкий грязный пепел. Может быть он сейчас мешает Кенме спокойно дышать?       Час за часом и бар постепенно пустеет, оставляя лишь пару человек, которые вот-вот уйдут. И тогда они останутся вчетвером в этих пропитанных алкоголем стенах. Но лишь одному Кенме из каждой трещины в этом зале веет холодом, беспомощностью и отчаянием. — Через полчаса будем закрываться, — говорит Акааши, расставляя все бутылки с алкоголем по нужным местам. Кенма кивает.       Он берет тряпку в руки и начинает протирать барную стойку, смывая следы сегодняшней ночи. Он специально избегал того места, где сидит Куроо. До последнего его обходил, но оставить на каменной столешнице круги от стакана он не мог. Ведь Кенма великолепный бармен. Ведь снаружи весна.       На негнущихся ногах он подходит к тому месту, где напротив сидит Куроо. Кенма не поднимает голову, но точно чувствует на своей макушке пристальный взгляд. — Сделаешь мне напоследок коктейль? — Кенма замирает на месте. Смотрит на Куроо, думая, что ослышался. Но парень внимательно смотрел прямо на него, поэтому значит, что нет. — Хорошо, — сухо отвечает он и убирает тряпку куда-то на полку. Хороший бармен не имеет право отказать клиенту. Если, конечно, тот не пьян вдрызг. — Какой? — На твой вкус, — Куроо улыбается, подпирая рукой подбородок.       Кенма пожимает плечами и тяжело выдыхает. Достает нужный бокал, сгибает и разгибает пальцы, разминая их, и приступает к готовке. Он делает это так, будто уже далеко не в первый раз наливает Куроо алкоголь, будто стоять за барной стойкой напротив него — обычное дело.       Будто так было с самого выпуска из старшей школы. Будто Куроо никогда не уезжал в Америку.       Он ставит его на стол и пододвигает к Тецуро. Сейчас он не опустил головы. — Что это? — Куроо берет бокал в руки и улыбается, смотря на его содержимое. — Клубничный Дайкири, — это первый коктейль, который пришел ему в голову. Почему-то Кенме показалось, что клубника подходит Куроо. — Как мило, — улыбка не сходит с лица, черты которого Кенма знает наизусть. Он не сводит взгляд с него до тех пор, пока Куроо не пробует. — Вкусно, — Кенма расслабленно выдыхает. Понравилось.       Он снова тянется за тряпкой, ведь так и не успел протереть столешницу. — Как… твои дела? — Кенма чуть замедляется, но не останавливается. Он ждал, что Куроо заговорит с ним. — Какая тебе разница, — он огрызается, и это объяснимо. Обида все еще сидит где-то в районе груди, рядом с покалеченным сердцем. Куроо молчит с полминуты. — Злишься на меня? — его голос стал тише. Кенма замечает, как чужие длинные пальцы крутят стакан по гладкой поверхности столешницы. Не отвечает. — Прости меня. — Замолчи, — сквозь зубы говорит Козуме, начиная усерднее натирать стойку. Где-то в груди начинает сплетаться комок злости, который хочется выплюнуть прямо в лицо Куроо. Но он не станет так делать. — Не могу, я чувствую, что должен извиниться перед тобой. Я поступил как последний мудак, знаю. Мне жаль.       Кенма закипает в эту же секунду. Сжав челюсти так, что на них четко можно было видеть, как двигаются желваки, он швыряет в Куроо тряпку со всей своей злостью и накопившейся обидой. Она врезается в чужую грудь и падает на пол. Тут же на шум поворачиваются Акааши и Бокуто. — Тебе жаль? Решил поиздеваться надо мной? — Кенма рвано дышит, но голоса не повышает. За эти годы он слишком вымотался, чтобы сейчас кричать на Куроо. Он устал. — Подожди, ты не так понял… — Уходи. — Давай поговорим, прошу, — слова Куроо звучат как мольба, но сейчас Кенме все безразлично. Он так сильно устал. — Я сказал, уходи. Сейчас же, — сердце стучит так бешено, что звук ударов разносится по всему телу до самых кончиков пальцев.       Куроо не собирается ему перечить. Он сделал больно Кенме и понимает, что тот вряд ли вообще хочет его видеть, не то, что слушать. Он медленно поднимается со стула, забирает свое пальто, одевается и выходит из бара, напоследок кинув беглый взгляд по длинным волосам с отросшими корнями. — Куроо, подожди! — Бокуто быстро сползает со стула и хватает свою куртку. — Прости, Акааши, мне пора, — он прощается и вылетает из зала вслед за другом.       Кенма падает на рядом стоящий деревянный стул и закрывает ладонями лицо, растирая лоб и бледные щеки. Тут же к нему подходит Акааши. — Ты как? — он кладет руку на плечо, чуть наклоняясь. — Нормально, — с небольшой паузой отвечает юноша, опершись локтями о колени. — Если хочешь, можешь пойти домой. Я один закончу. — Хорошо, — кивает Козуме. — Только посижу немного.       Кенма бесконечно будет благодарен Акааши за то, что тот когда-то смог вытащить его из собственной комнаты, в которой он забаррикадировался и целый месяц лежал на кровати, не выходя на улицу. Будет благодарен за то, что помог с поступлением в университет, а потом и с устройством на работу. Более того, Акааши даже помог найти квартиру Кенме, в которой он живет до сих пор.       И сейчас он ему благодарен, ведь после пройденного он как никто другой должен понимать его чувства.       Кенма сидит около 10 минут неподвижно, уронив голову в свои раскрытые худые ладони. Он поднимается, держась за спинку стула, и медленным шагом идет переодеваться. Голова совсем не думает, и потому только одни пуговицы на рубашке он расстегивал несколько минут, потому что никак не мог совладать с пальцами. Снова залезает в свою толстовку, которая была на несколько размеров больше его собственного. В таких вещах он чувствует себя в безопасности. Надевает куртку, берет рюкзак, накидывает капюшон на голову и выходит через заднюю дверь.       На улице его тут же обдает холодным ночным ветром, который так и нарывается сорвать капюшон с его головы. Кенма делает пару шагов, но тут же останавливается. — Что ты здесь делаешь? — Тебя жду, — на оградке у входа сидит Куроо, сложив руки в карманы пальто и съежившись от холода. Ветер пробирает до костей. — Бокуто сказал, что ты обычно тут выходишь. — Что он еще сказал? — в голосе отчетливо слышится недовольство. — Что ты живешь напротив, — Кенма хмурится.       Чертов Бокуто. — Чего ты хочешь? — юноша устало выдыхает, но складка между бровей все еще отчетливо дает понять, что он не очень рад этому разговору. — Объясниться, — Куроо встает с оградки и делает медленные осторожные шаги в сторону Кенмы. Боится, что отпугнет и не даст подойти ближе. — Я не хочу слушать твои глупые оправдания. Я ухожу, — Козуме сует руки глубже в карманы, делая шаги в сторону дома, и уже собирается обойти Куроо, как тот быстро подходит и встает на пути. — Отойди. — Я прошу, дай мне все тебе рассказать. Пожалуйста.       Кенма поднимает голову и смотрит прямо в лицо, которое так отчаянно пытался забыть. Глаза, что раньше смотрели на него с бесконечной любовью и заботой, теперь смотрят слишком жалобно и отчаянно. Что-то внутри мучительно сжалось.       Бесконечной, да?       Кенма опускает голову и прячет глаза за волосами. Он до крови прокусывает губу, чтобы чувствовать боль физическую, не душевную. — Кенма, умоляю, я… — Куроо тянет к нему руку, но резко останавливается, когда Козуме перебивает его. — Ты говорил, что бесконечно будешь любить меня, — Кенма резко поднимает голову и смотрит пристально. В золоте его глаз отражается вся боль отчаяния, что копилась эти годы. — Где же она, твоя любовь, Куро? Где она?       Тецуро замирает. Его легкие сжались настолько, что он и слова вымолвить не может. Кенма готов поклясться, что слышит стук чужого сердцебиения.       Куро. Только Козуме его так называл. Не по имени, не по фамилии. Куро. Просто Куро, и эта простота всегда звучала по-особенному для них обоих. — Всегда со мной, — единственное, что выдавливает из себя Тецуро. — Врешь. — Никогда.       Внутри что-то пошатнулось. Кенма истошно заставляет себя не верить, но почти срывается. — Пусть я и поступил, как последняя сволочь, но я никогда тебе не врал, Кенма. Ты же знаешь.       Кенма знает. Знает как никто другой. Но разве можно верить человеку, который вот так исчез без следа, оставив тебя совершенно одного. В голове все перемешалось. — Молю, выслушай меня. Я ни о чем тебя больше не прошу, просто удели мне немного своего времени, — Козуме не знает, как поступить. Он одновременно верит Куроо и не верит, одновременно хочет выслушать, поговорить и тут же прогнать. — Кенма…       Локтя касается чужая рука, медленно спускаясь по предплечью и доставая из кармана тонкую кисть, берет холодную ладонь, потирая белую кожу большим пальцем. По сравнению с тонкими и вечно замерзшими руками Кенмы, ладони Куроо всегда были большими и теплыми. — Я скучал.       Я тоже.       Кенма грустно смотрит на свои худые бледные пальцы, которые так правильно лежат в руке Куроо, переплетаясь с его пальцами. Красиво.       Он шумно втягивает носом воздух и так же шумно выдыхает, дергает рукой, едва сжимая чужую ладонь. — Пошли ко мне. Поговорим.       Козуме поддается. Он поднимает голову и смотрит на Куроо, который, кажется, сейчас начнет светиться от счастья. Кенме больше не холодно.       Он выпускает свою ладонь из плена чужой руки и сует ее обратно в карман. Если он готов идти на уступки и выслушать, это не значит, что его доверие тут же вернется. Неторопливым шагом Кенма пересекает дорогу и подходит к своему дому, Куроо следует за ним. Этаж за этажом и вот они уже у двери, где оледеневшие пальцы только с третьего раза попадают ключом в замочную скважину.       Кенма отходит в сторону, пропуская своего ночного гостя вперед, и только потом уже сам заходит в квартиру, закрывая за собой дверь. Дома у Козуме тепло, поэтому заледеневшие пальцы потихоньку начинают согреваться. Он раздевается и первым проходит в комнату, Куроо идет следом.       Если бы Кенме сказали, что сегодня ночью к нему придет Куроо, и они будут вместе сидеть за маленьким столиком, за которым он несколько часов назад жевал ложку от пудинга, погрузившись в учебу, он бы ни за что не поверил.       Потому что Куроо улетел в Америку.       Но правда ли? Ведь прямо сейчас он сидит напротив и смотрит на него виновато. И как будто не было ни того самолета, уносящего Тецуро на другой конец планеты, ни звонков через необъятный океан, ни соленых обжигающих слез по бледным щекам, ни рваных загнанных криков ночью в мокрую подушку.       На ладонях выступает неприятный липкий пот, собственное сердцебиение бьет по ушам, кроме него Кенма почти ничего не слышит. Но долго тянуть нельзя, поэтому он набирает побольше воздуха в легкие и начинает говорить. — Я тебя слушаю, — он пытается расслабиться, дышать как можно ровнее, потому что быстрые удары сердца о ребра уже приносят нестерпимую боль. А ведь Кенма думал, что в его груди все давно сгорело, оставив только черные угли и пепел.       Он видит напряжение Куроо: как он нервно пожимает свои длинные пальцы, как часто дышит, а потом проходится ладонью по своим черным растрепанным волосам, закидывая непослушную челку назад. — Когда я уехал… — начинает Тецуро, но запинается. — Когда я уехал, меня несколько месяцев грызло чувство, что я оставил в Токио что-то важное. Да что уж там, это чувство сопровождало меня все эти годы. Этим важным являешься ты, Кенма.       Куроо поднимает взгляд на Козуме, который смотрит пристально, дыша через раз и сомкнув губы в тонкую линию. Его руки были под столом, так что Тецуро не знал, что старание Кенмы сохранять лицо без эмоций давалось ему через сжатые кулаки и красные полумесяцы на ладонях от коротких ногтей. Еще немного и он начнет хрустеть каждым суставом на пальце, скорее желая сломать его, чем просто снять напряжение. — Я не думал, что расстояние дастся нам так тяжело. Я помню, как ты шмыгал носом мне в трубку и говорил, что просто простудился немного. А мое сердце жалобно сжималось и скулило, металось и кричало: «Нет, Куроо, в Америке тебе ловить нечего. Твое место в Японии, в Токио. Рядом с Кенмой, вернись к нему сейчас же». Твоей простудой был я, — Тецуро опускает глаза, кусая губы почти до крови, делает глубокий вдох и продолжает говорить. — А я идиот. Решил, что все пройдет, мы привыкнем. Это ведь всего лишь год. Всего лишь каких-то 52 недели, 365 дней, 8760 часов… Поверь, я был готов секунды считать до нашей встречи. — Ты и правда идиот, — Кенма позволяет себе перебить Куроо, когда тот делает небольшую паузу, и видит, как его губы расползаются в печальной улыбке. — Полнейший, — Куроо соглашается, выдавливая из себя тихий смешок. — Я знаю, как сильно ты за меня переживал, знаю, что ты иногда ночами не спал. И я винил себя за это. Винил в том, что не могу быть рядом, что уехал на другой конец планеты, что заставлял нервничать, беспокоиться. Заставлял тебя плакать… Ты знаешь, что от твоих слез у меня так сильно щемит внутри, что дышать сложно, — он ведет рукой по своей груди, сжимая ткань водолазки где-то в области сердца. — Порой я принимаю неправильные решения. Но самым отвратительным было уйти от тебя. Я почему-то думал, что тебе станет легче, ведь я обременял твою жизнь, — Куроо закрывает свои глаза рукой, давя пальцами на веки. — Сначала я думал, что правильно поступил, пока не узнал от родителей, что ты из дома не выходишь. Даже они волновались за тебя. А потом я решил связаться с Бокуто, он сказал мне, что Акааши тебя по частям собирает. Я хотел сделать как лучше для тебя, но мое решение привело к тому, что я тебя просто разбил. Вдребезги.       Кенма слышит, как начинает дрожать чужой голос, видит, как рука, закрывающая лицо, слегка дергается, а дыхание становится рваным. — Ты бы знал, сколько матов я тогда услышал от Бокуто. Не знал, что он способен на такое, — Куроо пытается шутить, но выходит настолько дерьмово, что самому тошно. Он снова делает паузу и вдыхает полной грудью. — Я думал о том, чтобы вернуться к тебе, но боялся, что ты меня даже видеть не захочешь. Или вдруг я опять все только усугублю. Поэтому я просто смирился с тем, что разрушил нашу с тобой связь. Единственное мне до сих пор не дает спать спокойно — вместе с ней я разрушил и тебя. Прости меня.       Легкие сводит судорогой, отогревшиеся пальцы снова стали неметь. Кенма ставит локти на стол и роняет в ладони голову, пропуская через пальцы отросшие пряди. Режущий ком в горле не позволяет даже звука издать, а потому юноша просто шумно сглатывает вязкую слюну и судорожно дышит ртом. Он давит ладонями на глаза и чувствует влагу.       Сделав пару глубоких вдохов, Кенма медленно поднимается с пола и идет на кухню, где набирает стакан воды из-под крана и выпивает залпом, вытирая рот рукавам, а заодно и намокшие веки. Медленным шагом возвращается в комнату и подходит к Куроо, который тут же поднимает свою голову. Кенма смотрит пристально, в янтарных глазах Тецуро видит лишь усталость и несоизмеримую боль. Они заставляют что-то внутри него с грохотом разрушиться, царапая острыми обломками.       В янтарных глазах Куроо видит свое отражение. — Встань, пожалуйста, — тихо просит Кенма и внимательно наблюдает за тем, как Куроо медленно поднимается с пола.       Зрительный контакт длится кажется целую вечность, каждый читает что-то в глазах напротив. Или наоборот лишается всех мыслей и тонет. Пока Кенма не заносит руку над головой.       Тишину квартиры нарушает звонкий удар. Куроо чувствует жжение на щеке, но ничего не говорит, лишь плотно сжимает челюсти, терпя боль. — Зачем ты вернулся? — голос предательски дрогнул, но Кенма старается держаться изо всех сил. — Мое место здесь. Рядом с тобой, — Куроо грустно улыбается и прикрывает глаза. — С чего ты взял, что я позволю тебе быть рядом? — в голосе тонкой нитью проходит злость, которая леской сдавливает горло Тецуро. — Даже если прогонишь, я все равно больше не покину город. Чтобы просто быть ближе, чем год назад… Чем два года назад… Быть ближе, чем в то время, когда нас разделял океан.       Куроо сожалеет о своем поступке, Кенма отчетливо видит это. Он всегда читал его, словно открытую книгу, всегда все понимал и знал про него практически все, потому что у них нет никого ближе, чем они сами. — Я больше никуда не денусь. — Ты такой придурок, Куро, — Кенма слегка мотает головой, а затем устало потирает переносицу, прикрывая глаза. — Я знаю, котенок, за это ты меня и любишь, — Тецуро улыбается искренне, и эта до боли родная улыбка, которая когда-то давно отпечаталась на веках и засела в черепной коробке, колет тело приятным теплом. — Не называй меня так, — Кенма так по-детски надувает губы и сводит брови к переносице, что улыбка Куроо становится еще шире. — Да брось, тебе ведь всегда нравилось.       А Кенма и не спорит.       Квартиру вновь заполняет тишина. Они не говорят, просто смотрят себе в ноги, каждый думая о своем. Куроо широко улыбается, а уголки губ Кенмы лишь слегка приподняты. Куроо поднимает голову и выдыхает. — Как я понимаю… мы помирились? — Тецуро потирает шею, надеясь услышать положительный ответ. — Наверное, — Кенма пожимает плечами. Он правда не знает точного ответа, потому что этот получасовой разговор вряд ли сможет утопить в себе все то время, что он был один и варился в собственных мыслях, с каждым днем все сильнее погружаясь в них. Но, если честно, ему бы хотелось, чтобы это было так. И, если потребуется, он сам их утопит. Ведь нет ничего плохого в желании вновь стать хотя бы чуть-чуть счастливым? — Даже не поцелуешь меня в знак примирения? — Куроо шутит. Конечно шутит. — Как жаль, — он делает вид, будто расстроен, но на деле ему и этого разговора хватит, чтобы начать строить новые мосты между ними, которые он сам когда-то сжег. Или пытался сжечь.       Кенма понимает, что Куроо шутит, это ведь так очевидно. Но все равно встает на носочки, кладет белые ладони на идеальную линию подбородка и касается чужих губ своими.       Пропади оно все пропадом.       Куроо не верит, и потому стоит в ступоре, широко раскрыв глаза, даже не сумев поднять руки, чтобы коснуться парня.       Поцелуй не долгий, поэтому когда Кенма отстраняется, Тецуро все еще молчит, лишь не моргая смотрит в лицо напротив. — Кенма, ты… — начинает Куроо, но не договаривает. — Поцелуй в знак примирения, — странно, что голос Козуме не дрогнул, когда внутри него бушевал ураган, цунами.       Куроо медленно касается пальцами своих губ, на щеках выступает легкий румянец. Он опускает взгляд, и его губы вытягиваются в улыбке. — Черт, ты меня с ума сведешь, — он тихо смеется и перекладывает руку на глаза, прикрывая их. Стоит так, абсолютно не двигаясь, а затем, снова опуская руку ко рту, поднимает свой взгляд на Кенму, который, кажется, даже не дышит. — Можно… я тебя тоже поцелую?       Несколько секунд парень молчит, смотря куда-то под ноги, но потом еле заметно кивает.       Тецуро громко сглатывает вязкую слюну и медленно наклоняется. Задерживается напротив чужих губ, опаляя их горячим дыханием, а затем накрывает их своими. Сминает на пробу, ожидая того, что Кенма будет сжимать губы, если Куроо попытается углубить поцелуй, но он не встречает никакого сопротивления, а потому аккуратно проталкивает свой язык, касаясь кромки чужих зубов.       У поцелуя сладкий привкус виски со льдом.       Кенма теряет голову, когда большие ладони Куроо почти невесомо касаются его талии и притягивают к себе.       Он не понимает себя, совсем не понимает. Еще час назад он был готов оглохнуть, ослепнуть, потерять обоняние, чтобы не видеть и не слышать Куроо, чтобы не чувствовать запах его туалетной воды, который потом осядет где-то в носу, и Кенма еще долго будет улавливать его нотки повсюду: в весеннем розовом закате, в прозрачном стакане виски со льдом, в пролетающих высоко над головой самолетах, в людях, разговаривающих на английском.       Он не понимает себя, потому что сейчас льнет к теплой ладони, которая нежно оглаживает его спину, потому что обычно сухие и холодные губы сейчас стали влажными и горячими от чужих поцелуев. От поцелуев Куроо.       Легкие начинает жечь от нехватки воздуха, шея затекает, потому что Кенма поднял голову и тянется вверх, но он боится оторваться от губ Тецуро, боится потерять его тепло рядом с собой.       Словно почувствовав дискомфорт Кенмы, Куроо дарит последний поцелуй перед тем, как отстраниться. Они оба загнанно дышат в распухшие губы, чувствуя на лице остатки касаний. — Черт, прости, я забылся, — виноватый взгляд падает на лицо Кенмы, теплые ладони больше не лежат на тонкой талии. — Ты ведь разрешил всего один поцелуй…       Кенма хочет сказать, что он разрешает ему еще один. Или даже два. Но пьяный привкус виски на языке, кажется, вскружил ему голову. Виски под названием «Куроо Тецуро». — Я думаю, мне пора. Ты ведь, наверное, устал после работы. А тут я приперся со своими извинениями, идиот, мог бы и до утра подождать, — Куроо отходит на шаг, натягивая улыбку и засовывая руки в карманы брюк, чтобы снова не потянуться к хрупкому телу. Он почему-то чувствует вину за то, что зашел чуть дальше рамок дозволенного. Хотя непонятно, кто определил эти рамки. — Да, я пойду, наверное.       Нет. — Если вдруг у тебя появится желание встретиться…       Нет, подожди. — …я тебе оставлю свой новый номер.       Стой.       Куроо достает из кармана помятый чек, на котором уже стерлась черная краска, и невозможно понять, что он тогда покупал, находит где-то на полке ручку и быстрыми рваными движениями пишет порядок цифр.       Пожалуйста.       Он кладет на столик чек, на котором был написан номер. Кенма обязательно его запомнит наизусть. Куроо кладет ручку рядом и выходит из комнаты в прихожую.       Нет. — Прости, если доставил неудобства, — надевает на широкие плечи черное пальто и просовывает ноги в ботинки.       Остановись. — Звони, если что, хорошо? Я буду ждать, — кладет ладонь на металлическую ручку двери.       Не уходи.       Опускает. Тишину ночи разрезает щелчок дверного замка.       Не оставляй меня.       Кенма, стоявший до этого неподвижно, срывается с места и подбегает к Куроо, хватая его за руку. — Останься, — голос осип, словно дыхания не хватало, словно воздуха во всей квартире даже с открытой дверью было мало, чтобы наполнить легкие. — Пожалуйста.       Куроо оцепенел. Ему ведь не послышалось, да?       Он видит губы, плотно сжатые в тонкую линию. Видит, как в янтаре глаз отражается мольба и бессилие. Из легких выбивает последний воздух.       Не послышалось. — Конечно, котенок, — тихо, на выдохе отвечает Куроо, тут же закрывая дверь обратно и поворачиваясь к парню. — Я никуда не уйду.       Напряженные узкие плечи опускаются, губы слегка приоткрываются, вытягиваясь в полуулыбке. Кенма облегченно выдыхает и делает маленький шаг, чтобы быть еще ближе. Он хочет крепче схватиться, коснуться, нащупать удары чужого сердца, а затем своего, чтобы убедиться, что он все еще жив.       Куроо понимает все без слов. Тянется навстречу, притягивает к себе, бережно обхватывает лицо ладонями и целует. Мягко, но напористо; нежно, но горячо. Кенма хватается за лацканы пальто, сминая в пальцах мягкую теплую ткань. Наверное, дорогую. Козуме не очень хорошо разбирается в этом. Но Куроо ведь не будет ругаться, если он совсем немного помнет ее?       Он дышит часто, боясь задохнуться между поцелуями. Губы Куроо на его губах — Кенма считает это настолько правильным, что готов обо всем забыть. Только пусть Тецуро никогда не перестанет его целовать.       Внутри Кенмы нет бабочек с хрупкими разноцветными крыльями, которые бы приятно щекотали живот и заставляли прятать счастливую улыбку в чужих губах. Внутри Кенмы ярко и громко взрываются сверхновые, нагревая кровь до предела, превращая ее в обжигающую магму, что теперь течет по венам.       Он отпускает лацканы, ведет руками вверх по груди к плечам, стаскивая пальто. Куроо на секунду убирает руки от лица Кенмы, чтобы скинуть теперь не нужную верхнюю одежду, наспех снимает ботинки и снова касается чужих щек и шеи. Они двигаются в сторону комнаты, путаясь в ногах и наступая друг другу на пятки, но не разрывая поцелуя. Неудобно, так можно собрать все пороги, косяки и ножки стульев, поэтому Куроо перемещает свои ладони на бедра Кенмы и резко подхватывает его на руки. Козуме обвивает ноги вокруг талии Тецуро, пока тот несет его в комнату.       В голове Кенмы кинолентой проносятся воспоминания о том, как раньше Куроо всегда носил его на руках. На своих больших и сильных руках, которые всегда особо бережно прижимали к себе. Его руки для Кенмы всегда были искусством.       Когда Куроо играл в волейбол, он всегда следил за движениями его плеч, ладоней, пальцев. Как при каждом ударе по мячу мышцы под блестящей от влаги кожей быстро двигались. Руки Куроо сильные, это завораживало. А потом эти же самые ладони, что до покраснения яростно отбивали мяч, вечером будут нежно гладить Кенму по щеке, запускать пальцы в длинные волосы, пропуская между ними пряди высветленных волос.       И сейчас снова эти руки несут его в комнату и аккуратно кладут на кровать. Куроо нависает сверху и отрывается от таких желанных губ всего на секунду. — Ты такой красивый, — шепчет он и смотрит на раскрасневшегося, растрепанного Кенму, которой от этих слов смущенно отводит взгляд, поджимая губы. — Самый красивый, — нагибается и трется носом о горячую щеку, спускается и целует нежную шею.       Медленно Куроо забирается ладонью под худи и ведет вверх по впалому животу. Кенма похудел, он сразу же это замечает. Он касается пальцами ребер, которые можно легко пересчитать, задерживается на каждом, слегка поглаживая. Куроо сжимает челюсти и шумно выдыхает. Он злится, но не на Козуме. На себя.       Тецуро знает, что Кенма почти не ест, поэтому вплоть до выпуска из школы всегда следил за тем, чтобы он обедал. В идеале еще ужинал. Ну, а сейчас Куроо уверен, что Кенма абсолютно игнорирует хоть какое-то правильное питание. — Эй, котенок, хочешь яблочный пирог? Я приготовлю его для тебя, — шепчет Куроо между поцелуями в шею. — Пирог — это то, о чем ты сейчас думаешь? — возмущается Кенма, прерывисто дыша. — Поверить не могу. — Я о тебе думаю, — Куроо поднимает голову и смотрит в янтарные глаза. — Хочешь?       Кенма молчит пару секунд. Серьезно? Пирог?       Яблочный, да? — Хочу, — он выдыхает. Губы Куроо изгибаются в улыбке. — Завтра приготовлю, — он целует, проникая языком в чужой рот.       Руки Тецуро тянут края худи наверх, снимая его с Кенмы и оголяя распаленное тело. Спускается вниз и целует шею, проводит горячим языком до ключиц, прихватывая белую кожу зубами на выступающей косточке. Когда он спускается ниже и касается кончиком языка розового соска, то слышит тихий стон. Он оглаживает руками мягкие бока, давит большими пальцами на ребра. Его челка щекочет грудь, поэтому Кенма аккуратно отодвигает ее пальцами, нежно касаясь горячего лба.       Он хватается за водолазку Куроо и тянет на себя, безмолвно прося, чтобы он ее снял. Куроо слушается, поднимается на секунду, чтобы стащить ее с себя, а затем снова нависает сверху, но Кенме и этой секунды хватает, чтобы поймать взглядом его идеальное тело, которое ничуть не изменилось за эти несколько лет. Пока Куроо проводит дорожку из поцелуев от ребер до пупка, иногда прихватывая мраморную кожу жемчужными зубами, а затем спускается чуть ниже, Кенма смотрит на его обнаженные широкие плечи, кладет на них ладони и сжимает. Но он хочет смотреть не только на них. Он хочет увидеть всего Куроо. — В шкафу… — Тецуро тут же поднимает голову и смотрит на него. — Смазка…       Куроо ухмыляется и поднимается с кровати, а Кенма считает это отличным поводом, чтобы разглядеть каждую извилину на его теле. Хотя он помнит все наизусть, каждый сантиметр и каждую ямочку. Куроо подходит к шкафу и оборачивается. — Здесь? — Кенма кивает, и парень открывает ящик.       Козуме зачарованно смотрит, как под кожей гладко перекатываются мышцы и плавно двигаются лопатки, пока Куроо роется в его шкафу. Он закрывает глаза пальцами и тихо усмехается, на веках отпечатался полуобнаженный Куроо, Кенма закусывает губу. Нервные импульсы прошибают все тело, завязываются в тугой узел внизу живота и отдаются тяжелыми потугами. Бесстыдник. — Клубничная? — Куроо тихо смеется, и Козуме поворачивает голову, убирая от глаз руку. — Не говори мне, что ты с кем-то… — он слышит горечь в голосе, хотя Тецуро смеется. Смеется, но улыбка кривая. Кенма распахивает глаза. — Нет! — он резко садится на кровати, брови Куроо от такой внезапности дрогнули. — Я для себя… купил… — Кенма отводил взгляд, пряча его за растрепанными волосами. Слишком смущающе.       Кажется, он слышит облегченный выдох.       Куроо подходит к кровати и забирается на нее с ногами. — Прости, котенок, я не должен был у тебя спрашивать, это не мое дело, — он тянет руку и заправляет прядь длинных волос за ухо. — Просто я немного удивился, — Куроо смотрит на розовую этикетку лубриканта. — Не скажешь, почему клубничная?       Потому что майка экс-капитана волейбольной команды красная. Потому что Клубничный Дайкири. Потому что Куроо Тецуро.       Кенма закусывает губу и переводит взгляд на парня. Он смотрит пристально, хочет попытаться произнести это, но Куроо успевает понять все без слов. — Черт, ты меня точно с ума сведешь, — он издает смешок и накрывает рот ладонью, опустив глаза. Кенма видит, как на чужих щеках появляется румянец. — Иди лучше ко мне.       Он кладет тюбик на постель и тянет свои руки к Кенме, который пару секунд колеблется, но все же пододвигается и залезает на колени. Куроо снова накрывает его губы своими, но на этот раз более настойчиво.       Кенма кладет руки на плечи и сжимает их, чувствуя под подушечками пальцев крепкие мышцы, затем ведет к шее и запускает ладони в волосы на затылке. Тянет их, пропускает сквозь пальцы, сжимает в кулак черную копну. Устраивает на голове еще больший беспорядок, но Кенме он всегда так нравился. И до сих пор нравится. Волосы Куроо густые, мягкие и пушистые, в них хочется зарыться носом и вдыхать аромат мятного шампуня, хочется чувствовать на сухих потрескавшихся от ветра губах легкую щекотку от черных прядей и еле касаясь нежно целоватьцеловатьцеловать.       Это распаляет Куроо еще сильнее, он сплетает их языки, кусает нижнюю губу и снова затягивает в жаркий поцелуй. Остального мира для них больше не существует. Лишь эта комната, эта кровать и горячее дыхание на распухших губах.       Руки Куроо опускаются на тонкую талию, сжимают мягкую кожу, слегка царапая короткими ногтями. Не больно. Приятно. Приятно до мурашек на спине, что мгновенно ползут вверх вдоль позвоночника, прошибая тело приятными импульсами. Куроо ведет ладонями ниже до выступающих косточек, оглаживает их большими пальцами, слегка надавливает. Он хочет коснуться их губами, как делал это раньше. Как сделает это сейчас.       Он опрокидывает Кенму на спину и нависает сверху. Так быстро и неожиданно, что Козуме успевает лишь коротко и рвано выдохнуть, будто воздух из легких выбило. Снова не больно. Куроо целует смазано и тут же опускается ниже, хватает зубами выпирающий бугорок косточки. Зализывает укус, целует, снова кусает. Поцелуями ведет к другому боку, снова лижет, снова целует, снова кусает. Вдыхает такой родной запах хрупкого тела, оставляет мокрые следы на молочной коже. Словно художник, вырисовывает каждую деталь красной краской на белом чистом холсте, так идеально и правильно, до безумия красиво. Водит пальцами, изображая волнистые линии, которые видны только ему. Только он знает смысл своего рисунка. Куроо — художник. Куроо — искусство.       Он спускается руками к краю спортивных штанов, хватается за него и тянет вниз вместе с бельем. Смотрит жадно, хищно. Влюбленно. Кенма сводит колени вместе и скрывает глаза за прядью волос.       Куроо — художник. Кенма — его холст. Вдохновение. Муза. Глоток воздуха. Нет, сам воздух: наполняет легкие полностью, разносится с кровью по венам и артериям по телу. К рукам, пальцам, к каждой клеточке. К сердцу.       Тецуро немного приподнимается и касается губами острых холодных коленок. Глаза неотрывно смотрят в лицо, залитое румянцем, которое Козуме спрятал уже не только в волосах, но и в своих ладонях. Куроо аккуратно раздвигает его ноги, ведет пальцами по внутренней стороне бедра, где мгновенно под мозолистыми подушечками пробегают мурашки. Он спускается и сцеловывает их, опаляет горячим дыханием, но не сводит глаз с лица парня, который все еще не смотрит на него.       Так нельзя, Кенма.       Куроо нежно кусает мягкую кожу, ведет языком мокрую дорожку, касается горячей щекой другого бедра и тычет в него носом. Снова чередует полуукусы с поцелуями. Он слышит тяжелое дыхание где-то выше, но ему хочется больше. — Кенма, посмотри на меня.       Козуме хочет. Правда хочет, но боится. Ему кажется все это нереальным, совсем не настоящим. Поначалу он прикрыл лицо лишь потому что смутился, но сейчас ему страшно убрать ладони. Он думает, что совсем умом тронулся.       Потому что самолет Куроо поднялся в воздух несколько лет назад. Потому что он приземлился за океаном на другой стороне земного шара. Потому что Куроо уже который год живет в Штатах. Там, где когда-то высокие башни-близнецы цепляли верхушкой пушистые облака. Башни, рухнувшие в один день, в одно мгновение, утопая в дыме и в огне, рассыпаясь осколками стекла и бетона. Как рассыпались их отношения, как рассыпались они сами, выстилаясь мелким крошевом по пыльным улицам. И ветер долго будет помогать дворникам сметать грязный пепел с тротуара, затоптанного подошвами чужих ботинок.       Самолеты режут, бьют, разбивают. Самолеты взлетают и разлучают. Самолеты врезаются и разрушают.       Кенма ненавидит самолеты. Ненавидит самолеты парящие и падающие, новые и разрушенные, шумящие и тихие, пассажирские и военные. Ненавидит самолеты в небе. — Кенма.       Но раз Куроо унес самолет, то почему сейчас он так отчетливо слышит его голос? Он совсем рядом, опаляет горячим дыханием. — Кенма, взгляни на меня.       Он сходит с ума. — Котенок.       Горячая рука касается тонкого запястья, убирая ладонь от лица. Кенма жмурится, но, вдохнув поглубже, открывает свои глаза. Часто моргает, прогоняя мутную пелену и с хрипом выдыхает.       Куроо смотрит на него обеспокоенно, перемещая руку с запястья на чуть влажную щеку. Кенма льнет к теплой ласкающей ладони и смотрит в глаза напротив, в которых сверкает яркий янтарь. Кенма хочет застыть в нем и остаться там навечно, чтобы Куроо всегда его мог носить с собой. До самой смерти. — Все хорошо?       Самолёты приземляются и возвращают украденное.       Кенма тянет свои худые руки к Куроо, обвивает шею, притягивая к себе поближе. Носом утыкается куда-то между шеей и ключицей, вдыхая знакомый запах мяты, виски и одеколона. Куроо все еще его не поменял. — Что-то не так? — ладонь ложится на растрепанную макушку, поглаживая и перебирая длинные двухцветные пряди. — Все как раз таки так, — шепчет Кенма, цепляясь за широкие плечи. Куроо тихо смеется. — Я могу продолжать? — легкий кивок, и Тецуро дарит короткий поцелуй, а затем снова спускается вниз.       Он не успевает положить ладони на худые бедра, потому что Кенма медленно разводит их сам. Куроо улыбается кособоко, чуть прищурив глаза, и смотрит на парня, который прикусил костяшку пальца. — Хороший котенок.       Одной рукой Куроо касается где-то под коленкой, спускаясь все ниже и ниже, гладит горячую нежную кожу, пытаясь то ли успокоить, то ли сильнее разгорячить. Второй рукой он вслепую находит тюбик со смазкой на простыни и большим пальцем быстро открывает крышечку. Под пристальным взглядом опьяненных от возбуждения глаз он обильно смачивает пальцы лубрикантом, оставляет тюбик рядом и нагибается. Куроо аккуратно подводит пальцы ко входу, продолжая левой рукой гладить бедро Кенмы, растирает смазку и медленно вводит один палец. По комнате отзвуком проносится тяжелый вздох, практически переходящий в тихий стон, Козуме закусывает нижнюю губу. Аккуратно Куроо проталкивает палец глубже, начиная растягивать тугие мышцы. Медленно, неторопливо, сладко. Кенма тяжело дышит и теряется в мыслях, мнет руками простынь и тихо поскуливает. Не от боли, а от нетерпения. Осторожно Куроо начинает добавлять пальцы, и Козуме уже даже не видит перед собой. Мутная пелена, где-то на задворках сознания фейерверком взрываются огни. Белые, золотые, желтые, блестящие, обжигающие. Красные.       Искусство. Пальцы Куроо искусство. Они длинные, гибкие и до ужаса горячие. Они изучают… Нет, не изучают, они уже знают каждую клеточку тела Кенмы, знают все наизусть. Пальцы быстро находят точку, от прикосновения к которой с губ Козуме срывается задушенный стон, а спину выгибает дугой. — Куро… Пожалуйста…       Кенма смотрит из-под пушистых влажных ресниц, золото глаз уже давно перекрыл черный зрачок, будто теперь это два омута. Губы сухие, Кенма дышит часто-часто, выдыхая из легких обжигающий воздух. Куроо понимает все без слов. Аккуратно вынимает свои пальцы и слышит тихий скулеж. — Сейчас, котенок, — успокаивающе Тецуро гладит парня по острой горячей коленке.       Козуме зачарованно наблюдает, как Куроо звенит пряжкой, а затем расстегивает молнию на брюках, поднимается и снимает их вместе с бельем. Кенма пропускает вдох. Как же Куроо чертовски красив. Красив настолько, что сам Люцифер не идет в сравнение. Кенма в этом уверен.       Тецуро подбирается ближе и вновь берет лубрикант, затерявшийся в простыне. Выдавливает на руку и растирает по колом стоящему члену, смешивая с естественной смазкой. Он нависает сверху, кладя одну руку рядом с плечом Кенмы, второй же приставляет влажную головку ко входу. Смотрит на Козуме, утверждаясь, что все хорошо. Парень в ответ раздвигает бедра шире. Осторожный толчок и Куроо медленно входит.       Кенма сжимает в кулаке сбившееся покрывало и хватает ртом воздух, потому что по-другому дышать не получается. Он всем своим естеством чувствует, как растягиваются мышцы, как гладкие стенки обволакивают горячую плоть, даря чувство наполненности. Кенма, кажется, его почти позабыл.       Плавно и мягко Куроо входит до конца и замирает, давая Козуме привыкнуть. Вспомнить. — Ты в порядке? — в ответ он получает короткий кивок. — Хорошо.       Он ставит локти по бокам от Кенмы и находит своими губами чужие. Целует нежно и влажно. Тонкие руки обвивают шею и пальцами хватаются за черный загривок, и Куроо начинает двигаться. Сначала медленно, будто на пробу, но совсем скоро темп нарастает. С каждым толчком с губ Кенмы срывается сладкий тихий стон, который Куроо тут же слизывает.       Когда Тецуро начинает двигаться отрывисто и сильно, входя до самого основания с влажным и пошлым шлепком кожи о кожу, Козуме перестает контролировать свой голос. Стонет так громко, что рискует разбудить соседей, поэтому все, что он может сделать, это сжать челюсти и скулить жалобно и надрывисто, пока Куроо шепчет ему в ухо что-то непонятное и неразборчивое, уткнувшись носом во влажный висок.       Кенма срывает голос, Кенма хватается руками за широкие плечи, оставляя на них красные полосы от ногтей, Кенма задыхается, когда Куроо входит так правильно и идеально, что с каждым толчком из глаз начинают сыпаться искры. Тецуро сцеловывает маленькие капельки слез, намочившие пушистые ресницы, запускает одну руку под спину, выгнутую дугой, второй притягивает к себе за бедро. Хочет быть ближе, прижаться к этому маленькому и на первый взгляд абсолютно невинному телу, что сейчас так развратно извивается под ним, сбивая к чертям простынь. — Ку…ро… Куро… — хнычет Кенма куда-то ему в висок, царапая спину и кусая губы.       Тецуро целует загнанно, ощущая легкий металлический привкус на языке, и останавливается всего на секунду, чтоб притянуть Кенму ближе и резко подняться. Он сажает его к себе на колени, не выходя, так что, когда Козуме полностью опускается, его позвоночник словно иглой прошивает, и он выгибается, широко раскрыв глаза. Куроо спускает свои руки ему на ягодицы, сжимает и медленно поднимает, а затем резко насаживает обратно.       Такой тихий и безразличный Кенма стонет отрывисто и громко, почти кричит и даже начинает подмахивать движениям Куроо. Чаще, больше, глубже. Кенма крупно вздрагивает, когда член снова входит под правильным углом и жадно глотает ртом воздух, и уже непонятно — это Куроо его насаживает на себя или Кенма скачет.       Правая рука тянется к тонкой вспотевшей шее и аккуратно откидывает на спину разлетевшиеся и прилипшие к коже волосы с плеч. Они двухцветные, длинные, Куроо хочет вязать их на палец, касаясь губами прядок, но не сейчас, не сейчас. Позже. Может, ночью или завтра утром. Но он обязательно это сделает. Потому что Куроо любит волосы Кенмы, как Кенма любит его руки.       Потому что Куроо любит Кенму, как Кенма любит его.       Он касается губами мокрой шеи, целует и прихватывая идеальными зубами покрасневшую кожу, оставляя красные пятна. Словно метит, показывает всем, кричит: «Смотрите, он мой и только мой! Всегда был моим. А я его.» Но тут же сильные мускулистые руки обвивают тонкую талию, обнимают сильно и прижимают к себе.       «Нет, не смотрите на него. Не пожирайте его своим взглядом, не пытайтесь запомнить его лицо, чтобы оно не отпечаталось у вас на веках, чтобы вы не видели его отливающие золотом глаза, когда закрываете свои. Нельзя.»       Подступающий оргазм завязывает тугой узел внизу, заставляя поджимать пальцы на ногах, удавкой стягивает горло так сильно, что оба не дышат, а глотают воздух. Они снова целуются, но во рту пересохло, а потому остается лишь кусать губы друг друга и хрипеть, стонать, скулить.       Первым срывается Кенма. Он хватается за шею и запускает дрожащие пальцы в черные мокрые волосы на затылке. Задыхается, распахивает глаза так широко, что из них вот-вот посыплется янтарь, и крупно дрожит. Он сжимает Куроо и изливается ему на живот бурно и ярко. В следующую же секунду он кладет свою голову на крепкое плечо и обвисает в чужие руках, становясь слишком мягким и податливым.       Тецуро хватает еще несколько движений, чтобы задохнуться вслед за Кенмой, резко вытаскивая свой член и прижимая Кенму к себе. Пару раз проводит рукой и кончает в ладонь.       Они сидят абсолютно не двигаясь несколько минут, продолжая дрожать и восстанавливая сбившееся дыхание. Куроо первым начинает подавать признаки жизни, зарываясь носом в растрепанные длинные волосы. — Эй, Кенма, ты как? — тихий шепот опаляет ухо, и парень слегка дергается. — Устал, — выдыхает Козуме, повертев головой, и утыкается лицом куда-то в шею.       Бережно Куроо кладет обмякшего после оргазма Кенму на сбившуюся простынь, убирая прилипшие прядки со лба и щек. Смазано целует в губы и поднимается с кровати, хватая с рядом стоящей тумбы коробку салфеток. Сначала вытирает свою руку, а затем аккуратно убирает все белесые капли с живота Кенмы.       Он прекрасно помнит, что после секса Козуме всегда был настолько уставшим, что мог проваляться на кровати абсолютно не двигаясь около получаса. Поэтому Куроо всегда относил его в ванну, где аккуратно обтирал его обмякшее тело. Но сейчас Кенма был буквально на грани того, чтобы в любую секунду начать сопеть, так что ванну придется отложить до утра.       Куроо осторожно протирает всего Кенму насухо, выкидывает использованные салфетки, надевает свои боксеры и принимается надевать другие уже на Козуме. Это тоже всегда было чем-то обычным, ведь если парень почти сразу засыпал, то у него не хватало сил даже элементарно нижнее белье надеть. Поэтому Куроо всегда ему помогал. Потому что Куроо заботится о своем котенке.       Раньше Тецуро даже шутил: «Эй, Кенма, смотри какой я у тебя заботливый. Вот какой еще парень тебе будет после секса трусы натягивать? Никакой. Только я.» А Козуме лишь фыркал в подушку и отворачивался. Но мысленно соглашался.       Куроо накрывает Кенму одеялом, гасит свет и ложится рядом. Перекидывает руку и прижимает его к себе, утыкаясь носом в затылок. Мечтает о том, как завтра приготовит Кенме пирог, обязательно яблочный, как будет вытирать крошки с его рта, как будет вязать его пряди на палец и ловить смущенную сдержанную улыбку.       Как будет прятать свою в его губах.       Обязательно будет. Завтра.       Сквозь сон Кенма думает о том, как расскажет про это Акааши и как будет считывать все гамму чувств на его безэмоциональном лице. Недопонимание, смятение, радость, может немного злость. Думает, что попробует тот пирог, который Куроо ему обещал.       Думает, что спустя столько лет проснется не один в постели.       Рядом с Куроо.       Когда Тецуро почти засыпает, он чувствует, как его длинные смозоленные пальцы переплетаются с чужими тонкими и хрупкими. ***       Солнечные лучи бьют в глаза сквозь незашторенное окно, и Кенма морщится, пряча лицо в волосах и мягкой подушке. Завтра уже наступило, да?       Кенма разлепляет глаза быстро и резко. Потому что ведет ладонью по холодной простыни рядом с собой, потому что кровать стала слишком просторная для него одного.       Потому что Куроо нет рядом.       Он тут же переворачивается и видит пустое место у стенки. Вскакивает с кровати и бежит на кухню, где нет ни яблочного пирога, ни тем более запаха выпечки. Пусто.       Бежит в ванную, где холодно и тихо, нет ни пара от горячей воды, ни мокрого пола. Пусто.       Возвращается в комнату, оглядываясь по сторонам. Ничего нет. Никого нет.       Куроо нет.       Он один в этой заполненной гробовой тишиной квартире.       Кенма оседает на пол, потому что ноги резко перестали держать. Дыши, только дыши. Ровно и полной грудью, словно сердце сейчас не стучит в ушах, ломая кости.       Куроо ушел.       Ушел, не оставив даже записки. Ни на японском, ни на английском. Зато ушел по-английски.       Из груди вырывается жалобный хрип, но Кенма тут же ловит его ртом и делает глубокий вдох. Медленно поднимается с пола и плетется на кухню. Открывает холодильник, в котором на полках нет ничего, кроме пудинга. Карамельного, не яблочного. Закостеневшими пальцами он берет один и закрывает дверцу. Включает чайник и тянется к шкафу, вытаскивая оттуда пакетик кофе. Высыпает содержимое в кружку и ждет. То ли когда закипит вода в чайнике, то ли когда сердце перестанет стучать так громко. Или вообще стучать.       Он заливает порошок кипятком и идет к столу с горячей кружкой и холодным пудингом. Ставит и падает на стул, поджав ноги к груди. Чувствует коленями сильные удары. Дрожащей рукой тянется к кружке и отпивает немного. Жжет. Кофе 3 в 1, который обычно Кенма пьет по утрам, непривычно до боли жжет язык.       3 в 1.       «Я скучал.»       Еще один глоток.       «Я больше никуда не денусь.»       И еще один.       «Я бесконечно люблю тебя.»       3 в 1.       Три фразы Куроо Тецуро, которые не были правдой.       Жжет. Через глотку по пищеводу прямо к желудку. Жжет и прожигает все изнутри. Больно. Так больно, что даже легкие обожгло и сердце, кажется, плавится. Больно до побелевших костяшек на сжимающей в руке кружке, до искусанных губ и режущего кома в горле.       Больно до горячих слез, что сейчас текут по его щекам. Капля за каплей соленая с привкусом горечи вода капает в кружку с кофе. 4 в 1.       Кенма плачет тихо, вытирая худым запястьем глаза, фыркает носом и сжимает челюсти до скрипа и скрежета зубов. Ему холодно. Так холодно. Он оставляет кружку и обнимает свои голые плечи руками. Все еще холодно. Его ладони слишком маленькие, а пальцы тонкие, чтобы согреть содрогающееся тело. Они вообще не греют.       Он медленно встает со стула и идет в комнату. Подходит к шкафу с одеждой и открывает противно скрипящую дверцу. Трясущимися руками роется в футболках и кофтах. Не то, все не то. — Где же ты… — шепчет Кенма одними губами, начиная выкидывать сложенную одежду с полок прямо на пол.       Выкидывает все к чертям из шкафа, продолжая опустошать полку за полкой. Черная футболка, желтая толстовка, серый худи. Все беспощадно летит на пол к замерзшим босым ногам. Синий, белый, оранжевый и снова черный. Белый, желтый, зеленый, серый, черный, черный, черный…       Красный.       Выкинув остатки одежды Кенма тянет руки к красному куску ткани и вытягивает ее из шкафа. В его руках расправляется майка с номером 1. Майка экс-капитана волейбольной команды. Майка Куроо.       «Потому что майка экс-капитана волейбольной команды красная. Потому что Клубничный Дайкири. Потому что Куроо Тецуро.»       Кенма прижимает ее к себе, зарывшись носом в ткань и вдыхает грудью. Не пахнет. Она уже давно не пахнет Куроо. Она ничем не пахнет. Но Кенма все равно чувствует запах свежей мяты и знакомого одеколона. А еще запах виски. И понимает, что это не запах майки.       Это запах, осевший у него в носу.       Кенма падает на пол, сбивая колени и прижимая майку с номером 1 к своей груди, где дико и отчаянно стучит сердце до мозолей и кровоточащих ран. Скулит, давя в себе приступы истерики, но не выдерживает и начинает рыдать навзрыд. Громко, беспомощно, истошно.       Он снова оставил его. Совсем одного. И теперь ему снова придется собирать ошметки своего измученного сердца, что тряпьем разлетелись возле его ног, как та одежда, выкинутая из шкафа.       И Кенма начинает задыхаться. Он жадно глотает воздух и дышит рвано и часто, хрипит и кашляет. Кажется, что еще немного, и можно будет легко выплюнуть легкие наружу. Может, тогда сердцу станет свободнее в тесной клетке?       Дверь со скрипом открывается. Кенма замирает. Тихий щелчок дверного замка, и он вскакивает с пола, на негнущихся ногах бежит в прихожую. — О, котенок, ты уже проснулся. А я тут за продуктами… Что случилось?       Два шага, и горячие руки обнимают красные и влажные щеки. Куроо смотрит слишком обеспокоенно и тревожно. Кенма сжимает красную майку, все еще прижатую к сердцу.       Куроо… не оставил его? — Кенма, что случилось?! Почему ты плачешь?!       Кофе 3 в 1 паршивая вещь. Слишком долго отпускает, слишком долго становится теплым внутри. И вкус у него паршивый. Горький и мерзкий. — Куро…       Худые руки оплетают шею и притягивают к себе. Кенма дышит. Дышит и чувствует запах мяты и родного одеколона. И это не тот, что осел в носу.       Куроо стряхивает свои ботинки, подхватывает Кенму под бедра и несет в комнату. Садится на кровать, устраивая Козуме на коленях, который судорожно прижимался к нему. Куроо окидывает взглядом комнату, где по полу разбросаны вещи, а затем замечает красную майку, которую Кенма сжимал в своей руке. — Кенма… Ты… — Я думал, что ты оставил меня, — севшим и охрипшим голосом плачет Козуме, зарываясь в торчащий ворот водолазки. Куроо в ужасе распахивает глаза. — Кенма, да я бы никогда… Больше никогда не оставил тебя, — он берет в руки заплаканное лицо и вытирает большими пальцами текущие слезы. — Я в магазин ходил. Обещал ведь тебе вчера пирог. Яблочный, как ты любишь.       Кенма тихо всхлипывает. Сердце больше не ноет и не болит, мозоли медленно заживают, а раны затягиваются. — Прости, котенок, я не думал, что так получится.       Куроо начинает судорожно целовать лицо Кенмы: в нос, в горячий висок, вспотевший лоб и мокрые от слез щеки. Целует сухие губы, нервно глотающие воздух. — Я же обещал, что больше никуда от тебя не уйду. Я всегда буду рядом.       Он прижимает Кенму к себе крепко и отчаянно, запуская ладонь в волосы и поглаживая макушку. Дыхание выравнивается, Козуме снова может вдохнуть полной грудью. — Люблю… — скулит Кенма, утыкаясь в шею. — Люблю тебя, Куро…       В эту же секунду широкая и счастливая улыбка плавно растягивается на губах Тецуро. Он прижимает Кенму ближе, нежно перебирая пряди на горячем затылке. — Я тоже люблю тебя, Кенма. — Бесконечно… — Бесконечно.       Куроо соглашается и тянет пальцами Кенму к себе за подбородок. Целует мягко и так нежно, что по телу разливается приятное тепло, которое наконец согревает дрожащее тело Козуме.       Ему больше не холодно. Больше не страшно. Он больше не один. С ним Куроо.       И Кенма снова счастлив.       Бесконечно.