Частично умершие

Сейчас Антону должно было быть двадцать лет. У него бы наконец начала расти щетина, а не подростковый пушок, который он всегда старательно сбривал, лишь бы не позориться в школе. Возможно, что к тому моменту его родители бы знали, что ему нравятся парни, а, может быть, и продолжали не догадываться об этом, ведь парень жил бы в общежитии и много времени проводил в университете и с новыми друзьями, которых он бы завел на первой университетской вечеринке, когда все только начинают знакомиться друг с другом. Бесчисленные шутки, первая бессонная ночь перед экзаменом, игры в бутылочку или правду или действие, которые после нескольких кружек (откуда же студентам взять стаканы) виски-колы и отвертки в пропорциях два к одному кажутся очень даже веселыми и нисколько не детскими, ведь детских вопросов и коротких поцелуев в щеку у них не будет. Но всего этого не произошло в его жизни, потому что она оборвалась три года назад. Сложно сказать, чудо это или проклятие, но едва его тело, больше судя по ощущениям, чем по памяти, пролежало в гробу под двумя метрами холодной земли с пару недель, как некая сила заставила его распахнуть глаза и, в отчаянии зарычав, со всех сил надавить на крышку, высыпав на себя огромную кучу черной сырой земли, и подняться, пробираясь наверх, будто он утопающий, отчаянно тянущийся к поверхности. Антон — зомби и он убивал людей. Но наверное ему стоит говорить правильней, толерантней по отношению не столько к себе, сколько к другим пострадавшим. Антон — одна из многочисленных жертв синдрома частичной смерти. Страшный приговор, с которым ему придется существовать. Но страшнее даже не то, что случилось конкретно с ним, а терзающее чувство вины за поступки, сделанные в бессознательном состоянии. Навязчивые воспоминания последствий, которые висят на его совести, не дают ему покоя, выливаясь в приступы паники, когда в груди резко заканчивается воздух, будто сама вспышка видения прошлого бьет наотмашь в солнечное сплетение, забирая весь кислород. В такие моменты тело начинает чертовски трясти, а ноги подгибаются от бессилия, и Антон падает ниц, желая забиться в угол. «Всё хорошо, значит, мозговая деятельность восстанавливается», — слышит он в ответ от своего врача. Сама мысль о возвращении пугает его: хочется оттягивать этот момент как можно дольше, ведь, как ему кажется, он ещё не готов снова стать частью общества, которому нанес вред. Юноша невольно сравнивает себя с тем, кто воткнул нож в спину близкого. «Угрызения совести — это хорошо, значит, что ты снова чувствуешь и готов вернуться», — пытается обнадёжить его доктор, который на протяжении нескольких недель делал Антону инъекции нейротриптилина и объяснял своему пациенту особенности его текущего состояния. Может быть, врач прав и чувство вины — следствие перехода Антона к состоянию, которое в общепринятом понятии можно с натяжкой назвать «нормальным». Во всяком случае, юноша пытается убедить себя в этом во время групповой терапии. Но получается это у него не очень хорошо. Хочется, конечно, верить, что он старается достаточно сильно, чтобы стать одним из тех, кого увозят на защищенном модульном автомобиле в соседний корпус неподалеку, больше похожий на частную клинику. Может быть, и его в скором времени увезут на семейном кроссовере домой. А пока что юноша видел, как это происходит с другими, через окна, стоя в толпе таких же любопытных «сородичей», которые тоже ждут день, когда они окажутся по ту сторону комплекса. — Начинают возвращаться воспоминания, — произносит мальчишка, когда до него доходит очередь поделиться тем, что больше всего его тревожит во время лечения, — о том, кем я был до лечения. Чаще всего это воспоминания об охоте вместе с другим мертвец… жертвой синдрома частичной смерти. И я… я вспоминаю, что мы… что я сделал с девушкой, которая попалась нам. Чувство вины не оставляет. За эти три года рост юноши совсем не изменился, так что, будучи дылдой под сто восемьдесят сантиметров с хвостиком, Антон по-прежнему казался самому себя абсолютно нелепым: ему некуда было деть ноги, да и вообще хотелось стать меньше, лишь бы не привлекать к себе излишнее внимание. А будучи переживающим тяжелый период подростком, он совершенно не понимал, как успокоить свои шалящие нервы. Поэтому картина «Антон Шастун делится переживаниями» представляла образ мальчишки-переростка, поджавшего подрагивающие с каждым словом всё сильнее длинные ноги и тянущего рукава кофты, чья бледная кожа сливалась с больничной одеждой и чей голос часто подрагивал, а взгляд метался, на мгновение поднимаясь выше уровня шеи его собеседников. Зрительный контакт явно не был его фишкой. — Всё хорошо, Антон, — заверяет его куратор их небольшой группки, который уже привык к эмоциональным перепадам подростка. Так или иначе, Антон и здесь не чувствует себя достаточно комфортно. Своеобразным утешением стал только его сосед по палате, один из немногих его сверстников. К сожалению или счастью, его новый знакомый частенько говорил о том, что лечение здесь — «херня из-под коня». Его вроде как приятель, которого кстати звали Ян, частенько пытался доказать Антону, что возникающее у него чувство вины — навязанный рычаг давления, призванный скрыть грехи живых людей, которые и сами не были святыми, ведь сносили головы так называемым собратьям Яна и Антона. — Ты не виноват в том, что напал на нее, иначе бы сдох сам, — в очередной раз встревает Ян со своим мнением, несмотря на недовольный взгляд куратора, похлопав парня по плечу. — Что? Во время восстания люди сносили нам головы, «защищая человечество», а по итогу получили медали, когда мы — лекарства. После терапии, поздно вечером, когда приятели укладывались спать больше уже от скуки и безделья, чем от реального желания отоспаться, Антон задал Яну вопрос, который часто его интересовал: — Почему ты думаешь, что мы не должны принимать лекарства? Без них же мы выйдем из-под контроля, — лежа на боку, он посмотрел на уставившегося на него с соседней кровати соседа. — А может это не так уж и плохо, — взгляд у Яна проницательный, нисколько не насмешливый. Верит в свои слова. — Придурок, — юноша несколько загнанно вздохнул, на что его приятель лишь усмехнулся и выключил лампу. На следующий день Ян выглядел несколько странно: копошился утром, загадочно улыбался, приговаривая, что скоро всё это глупое лечение подойдёт к концу. Антон ещё не до конца понимал, что конкретно подразумевает его сосед. — Уже спросил у доктора про бунты, когда нас только начали убивать? — спросил Ян у подошедшего друга, неаккуратно складывая своё письмо пополам и делая вид, будто содержимое его вовсе не интересует. Они находились в помещении с множеством длинных скамеек, где пациентам выдавали письма от родных и близких. Видно было, как кто-то занял место за столом в углу и царапал на бумажке ответ. — Да. Он сказал, ты несешь чушь, — Шастун присел рядом, мягко улыбаясь, как бы подбадривая, мол, тебе я верю больше. Хоть он и верил, что в этом есть доля правды, всё равно сомневался в правильности действий бунтовавших: в конце концов они творили страшные вещи. — Ну конечно, что ещё от него можно ожидать. Живой же! — прыснул юноша, оглядываясь по сторонам. С учётом того, что он с самого утра вёл себя странновато, Антон уже даже не обращал внимания на его выпады. — Им нельзя доверять, но я знаю, кому можно. Я уже рассказывал про них — наши братья. Взяв конверт от письма и на обратной стороне написав ссылку на канал в телеграмме, Ян протянул его другу с решительным взглядом. Миролюбивость соседа Антон списал на исключительное к своей персоне отношение. Он пока понятия не имел, во что его пытаются втянуть, но появившаяся на лице приятеля улыбка как бы говорила, что это от чистого сердца и вселяла доверие. Когда юноша пытался запихать в карман сложенный ровно конверт, в помещении заиграла камерная музыка, оповещающая, что пора идти на укол. Пока они шли по длинному коридору, сопровождаемые вооруженными охранниками, Ян незаметно достал непонятную голубую капсулу с порошком у себя из кармана, а после быстро занюхнул содержимое капсулы. Все попытки Шастуна расспросить его остались проигнорированы. Чем ближе они подходили к процедурному кабинету, тем сильнее сутулился его приятель. Когда очередь делать инъекцию дошла до Яна, то он уже в упор смотрел в одну точку, а именно, на врача, который вводил нейтротрептилин в другого пациента. Он, ссутулившись, рассеяно поплёлся к доктору. Шастун попытался обратиться к дежурной медсестре, но попытка не увенчалась успехом. Антон не особо интересовался судьбой тех, кто в процессе лечения нападал на докторов. Всё, что ему доводилось видеть, как взбунтовавшихся пациентов били сильным зарядом тока, а после уносили в неизвестном направлении. Чаще всего бунты были основаны на простых конфликтах интересов, так что через некоторое время пациентов возвращали ко всем остальным. Однако Шастун никогда до этого не видел, чтобы после длительного лечения кто-то впадал в безумие и жаждал разорвать человека на части. Ян предоставил ему такую возможность. Пока юноша стоял, чуть склонившись вперед, его взгляд метнулся к Антону. От былого человекоподобного вида не осталось и следа. На видимой части белесого лица застыл оскал, омрачающийся потемневшими глазами. Представ перед врачами ощетинившимся зверем, плюющимся чёрной кровью, он бросился на ближайшую медсестру, вцепившись пастью в её плечо. И пусть это казалось юноше медленной и затянувшейся сценой, но по факту произошло всё за считанные секунды. Антон понятия не имел, как нужно вести себя в ситуации, когда твоего единственного за три года приятеля под вой сирены уносит куча охранников за то, что он напал на врачей и покусал их. Укусы частично умерших не заразны, так что остается надеяться на то, что Яна всё же отпустят. Рано или поздно.

***

В воскресенье Антона заберут отсюда. Он совершенно не понимает, что ему делать и как вести себя. Возвращаться домой страшно. Он не видел свою семью три года и совершенно не представлял, как они отреагируют на его возвращение. Что будут отражать их взгляды? Ненависть за то, что стал частью восставших? Обиду за то, что не попрощался, сотворив с собой самое страшное, что только могут представить родители? Разочарование за то, повесил на них последствия своего импульсивного решения? Сильнее всего не хотелось снова быть обузой, тем самым грузом, от которого он их в своё время избавил. В голове проносилось сотня неприятных мыслей, заставляющих поджимать губы, утыкаясь в одну точку, пока нога нервно дергалась под столом. Дыши, Тош. Вдохни и выдохни. Нужно успокоиться и начать собираться. У Антона раньше было плохое зрение, так что сейчас ему не доставляет особого труда надеть контактные линзы. Разве что с непривычки он делает это немного медленнее, чем раньше. После воскрешения проблем со зрением у него не осталось, так что он больше не нуждается в линзах с диоптриями или очках с толстым стеклом, почти выпадающим из пластмассовой оправы. Отныне ему нужны только цветные линзы болотного цвета, практически повторяющие натуральный цвет его глаз. Так или иначе, после случившегося родные глаза представляют собой два бледно-голубых блюдца, сливающиеся с белками, если смотреть с далека. Что находится ниже, он старался не разглядывать. Даже спустя время слишком непривычно. Кожа белая как мел, и это не преувеличение, она действительно светлая настолько, что каждая его вена с загустевшей черной кровью чётко виднеется сквозь тонкие слои эпидермиса. Следовательно, под глазами будто залегли синяки, от которых никакими лайфхаками с холодными ложками не избавиться. Губы его такие же безжизненно бледные. Врач неустанно напоминал ему, что Шастун остался в плюсе, поскольку у него после «возвращения» нет ярко выраженных видимых дефектов. У Антона нет ожогов на всё тело, пулевого ранения во лбу или странгуляционной борозды на шее, как это бывало у многих. У Антона только зашитые глубокие разрезы, идущие вдоль лучевых артерий на обеих руках. Юноша уже привык к этим шрамам, как и другие пациенты, которые особо не задавали вопросов, хотя это было приличным в их окружении, за что он был им благодарен. Больше всего парень боялся, как на это отреагируют его родители. Им стоило огромных усилий смириться со его смертью, и вряд ли им будет приятно видеть причину потери их сына снова и снова. Принять себя слишком сложно, да и не особо хочется. Поэтому Шастун следует всем наставлениям кураторов: пытается приноровиться быстро и аккуратно без заметных разводов наносить специальный крем на лицо, чуть темнее его прежнего оттенка кожи, похожий на устойчивую тональную основу, пытается избавиться от привычки закатывать рукава. В течение недели ему, можно сказать, удалось хорошо набить руку в этих непростых для парня занятиях. Антон всей душой желал стать копией прежнего себя, способной слиться с толпой, встать рядом с родителями и сестрой, чтобы сделать совместную фотографию и не выделяться на их фоне. Но он всё равно выглядел странно. В голове мелькала шальная мысль, что он только вернулся с курорта, на котором стал темнее на парочку оттенков. Но «загорело» только лицо, шея, уши и кисти рук. Ира над ним бы посмеялась. В конце недели его будто неожиданно озарило — его лечение закончилось. Поверить только. Ещё недавно ему, чтобы вспомнить своё имя, потребовалось несколько доз лекарства, а теперь он уже готов к выходу в общество из изоляции. Буквально вчера его перевезли в центр, откуда жертв СЧС забирают родные. Мальчишка с иронией сравнивает это место с той «тайной базой», окруженную военными, где его лечили ранее, поскольку здесь всё до неприличия тихо: тропинки из гравия, аккуратно постриженные деревья и трава, даже из охраны было лишь парочку человек по периметру. Спокойное и располагающее к себе место, откуда его должна забрать домой семья. Здесь Антон пережил одну беспокойную ночь. Несмотря на то, что частично умершие не нуждаются в пище и воде, им свойственно желание спать, более того они способны видеть сны, которые, к сожалению, чаще всего представляют из себя былые воспоминания, а также гиперболизированные версии событий, произошедших бессознательном, безумном периоде. Первое время Антон много спал, словно, будучи ожившим мертвецом, он не спал пару лет и только после возвращения в ряды здравомыслящих решил нагнать весь упущенный за столько времени сон. Опять же, он был весьма тревожный. Но приятные сны о семье, а особенно младшей сестре, хоть и посещали редко, но придавали сил и терпения не сорваться. Когда родители приехали, Антон уже был готов. Встал пораньше, тщательно нанес «тональник», к счастью, без видимых разводов, чему бы позавидовала его сестренка. Антон постоянно вспоминал об Ире, пока варился в этой рутине. Безумно скучая по младшей сестре, он невольно задумывался о том, что сейчас ей должно быть уже девятнадцать. Наверняка, она уже успела подрасти, похорошеть, утратив детские пухлые щеки. Это навивало небольшой страх: она, скорее всего, сильно изменилась, а он упустил один из самых важных этапов её взросления. Не меньше конечно пугает мысль о родителях: как сильно они изменились и заметит ли он эти изменения? Пара морщинок, седые пряди или подрагивающие от чрезмерного алкоголя руки? Чем больше гадает, тем труднее ожидание. Утром юноша получил очередную дозу нейротриптилина, и, собрав свои малые пожитки в прозрачный пластиковый пакет с эмблемой лечащего его заведения, принялся ждать, пока куратор зайдет за ним. Парень сидел в комнате, все так же нервно сжимая края матраса, пока его ноги нервно подрагивали. И именно в тот момент, когда куратор зашёл со сверкающей на лице улыбкой, юноша понял, что ноги его становятся ватными, их немного покалывает. Так что пока они брели по бесконечным одинаковым коридорам, тело Антона немного качало из стороны в сторону. Когда очередная дверь перед ним открылась, Антону будто перекрыли кислород. Последний раз он видел свою семью за совместным завтраком, после которого, мама с папой уехали в магазин, а Ира ушла гулять с подругой, оставив юношу наедине с собой. Кто из них нашел его? Мама, которая, не услышав ответа на оклик, пошла проверить, не слушает ли он музыку или, не дай Бог, мастурбирует в туалете? Или отец, который купил ему отдельную пачку чипсов, потому что его единственный и горячо любимый сын сильно хворал последние дни и ни в какую не оставался с родными дольше получаса, срываясь в комнату или на улицу? Или Ира, вернувшаяся домой и решившая заскочить в ванну, чтобы найти смывку от лака и накрасить ноготки в хаотичную пятицветную радугу? Эта мысль волновала его достаточно давно, но сейчас ему кажется, что последний вариант был наиболее верным. В момент встречи родители смотрели на него так, будто он закончил школу с красным аттестатом и золотой медалью, сдал ЕГЭ по истории на сто баллов и вместе с этим умудрился поступить на бюджет в СПбГУ. Но не прошло и пяти секунд, как мать начала сотрясаться в рыданиях — она опустила взгляд к полу, прижимая руку к груди, будто дышать ей стало нечем, а сердце прихватило от острой боли. Отец прикрыл рот рукой, то ли для того, чтобы не показать, как искривилась его улыбка от переизбытка чувств, то ли ради того, чтобы не смутить кого-то своей радостью. Доктор вроде как упомянул, что Антон подготовится и не предстанет перед родителями в своем нынешнем облике, и, видимо поэтому, новый оттенок кожи и глаз не смутил родителей, да и стандартный для подростка аутфит в виде узковатых джинс, кед, изношенных временем, и толстовки выглядел вполне привычным. Весь его внешний вид отсылал их на три года назад, когда он ещё был живым. Они готовились к самому худшему и нелицеприятному. Антон не глупый и сразу это понял. Отец быстро пришёл в себя и начал подбадривать маму. — Посмотрите только, Антон! Прекрасно выглядишь, правда, Оль? — он поворачивается то к маме, то к нему. — Да ты как-то даже загореть успел. Юноша мнется на месте, оттягивая пальцами рукав толстовки пониже и неловко кивая отцовской попытке разрядить обстановку. Невзначай оглянувшись вокруг, Антон понимает, что Ира не приехала. Сомнений теперь не остаётся. Хотелось, конечно, списать это на то, что она уехала учиться в университет настолько далеко, что не смогла его встретить, но в это трудно верится. Мама бы её не отпустила, она бы держала Иру как можно ближе к дому, особенно после потери сына. Но спросить об этом он сейчас не решался. — Привет, мам, пап, — единственное, что удалось выдавить из себя. Антон пока что не понимает, какой тактики придерживаться. Мама, взяв себя в руки, смахнула слёзы и обняла его, но ненадолго, слишком резко отскочив, видимо ощутив отсутствие пульса. Невзначай положив руку ему на грудь, лишний раз убедилась — сердцебиения нет. Несмотря на это, к большому удивление парня, она улыбнулась. — Мы так рады, что ты вернулся, — мама взяла его за щеки, оглаживая их большими пальцами. Она стояла рядом, разглядывая его, как будто видит первый раз, а Антон старался как можно незаметнее разглядеть и осознать, что же в ней изменилось, кроме отсутствия излюбленного парфюма. Чуть позже он поймёт, что в воздухе витал аромат её диоровских духов, правда почувствовать это он никак не мог. Теперь уже никогда не сможет.

***

Сидя на заднем сидении родительского автомобиля, Антон слушал родителей в пол уха и отвечал им краткими репликами, в это время разглядывая живописные виды леса, сменяющиеся небольшими поселками, а после — водной гладью, на которой играли яркие солнечные блики. Поездка оказалась ожидаемо продолжительной, из-за чего он по старой манере засыпать в транспорте чувствовал усталость. Но стоило им съехать на низководный мост, юноша встрепенулся: он три года не видел море: нонсенс для жителя восточного побережья. В конце моста виднелся большой белый баннер-указатель, как бы говорящий, что вот он, Владивосток, что ты наконец пережил эти невыносимых два часа нескончаемого укачивания. Хочется верить, что его город готов к ассимиляции. Когда виды моря скрылись за цветущими деревьями, парень потерял интерес к происходящему за окном, потому как знал, что еще минут десять весь вид будет представлять из себя типичную для любого города, чего мелочиться, залупу в виде въезда в город, застроенного среди гущи деревьев, складов и автомоек. То, что Шастуна не было дома три года совсем не значило, что он почувствует хоть толику необоснованной симпатии к одной из тех частей города, что ему не нравилась. Обратив наконец всё своё внимание на родителей, он заметил, что они счастливы, судя по их улыбкам, отражающимся в зеркале заднего вида. Мама то и дело всю дорогу щебетала о том, что Антону надо будет закончить школу, а сейчас, пока лето было в самом разгаре, оставалось много времени для акклиматизации. Наверное, ему не стоит удивляться тому, что она снова всё решила и распланировала для него, как и задолго до этого. Когда на горизонте показался район Зари, который даже спустя три года нисколько не изменился, юноша невольно поджал губы. Каждый раз, когда он приезжал из соседних городов на автобусе, именно это место всем своим видом будто било его под дых. Автомобилей резко стало больше, а через три минуты они вовсе встали в очередь на поворот в огромном скоплении транспорта и пешеходов на Второй речке. Антон вернулся. Иры не было дома. Зато дома было тихо, когда они вошли. Слышались только крики детей во дворе и звук пылесоса со второго этажа. — Сынок, не стой у двери, проходи, — мама быстро сняла туфли, взяла у сына пакет с его пожитками и унесла их в его комнату, попутно включая на кухне чайник. Застыв посреди коридора, Шастун стал осматриваться. Взгляд его метался по стенам и приоткрытым дверям, выискивания несходства. Ничего не изменилось, вроде как. Если бы его сердце билось, если бы он мог что-то чувствовать, то скорее всего это был бы леденящий и сворачивающий в месиво внутренности страх перед нахлынувшими воспоминаниями. Конечно, это не мешает ему испытывать душевные терзания, сжимая кулаки и зубы. Антон прикрывает глаза, считая до пяти. — Мы ничего не меняли особо: обновили краску на стенах и технику на кухне. Кстати, Антон, я купил новый телевизор, чтобы мы смогли посмотреть все фильмы, которые вышли за это время. — Классно, обязательно всё посмотрим, — речь отца донельзя пронизана веселыми нотками, говорящими о семейном вечере, который предвкушает мужчина, пока его сын по привычке натягивает улыбку. Об Ире родители говорить не хотят. Пройдя по коридору, юноша заворачивает в ванную, дверь которой была открыта. Застыв на пороге, он потупил взгляд: последние воспоминания в его былой жизни промчали перед глазами, отдаваясь тянущей болью в затылке. Тряхнув головой в надежде отогнать наваждение, Антон снова взглянул на ванную. Притворившись, будто вспоминает о своих предсмертных метаниях с философским спокойствием, как о давнем событии, он всё равно чувствовал, как тело слегка потряхивало, пока пальцы ногтями впивались в дверной косяк. В ближайшем лесу ветки у деревьев растут слишком высоко, а в остальном вокруг одни кусты. Турник на площадке — не вариант, неправильно по отношению к детям и их родителям. В доме нет люстр, одни точечные светильники, да диоды в натяжных потолках. Отопительные трубы запрятаны в стенах. Карниз слишком хлипкий. Снотворное, выдаваемое без рецепта, слабое, не сработает - проверял. Если сознательная его часть желала покончить со своей терзающей душу болью, то бессознательное, ведомое рефлексами и инстинктами, запустило программу выживания. Не та доза, чтобы в удушье брыкаться от сводящей тело судороги и невозможности вздохнуть, но достаточная, чтобы заблевать всё вокруг, проваляться так час-полтора, с трудом найдя силы подняться из-за сильной одышки. Задыхаясь от слёз и собственной жалости, Антон рассматривал разные варианты, пока трясущими руками вытирал остатки насильно запихнутого в рот завтрака с пола. Нужно что-то такое, чтобы наверняка. Взгляд упал на коробок с отцовскими лезвиями. Решение пришло быстро. Антон был полнейшим долбоёбом, никак иначе. Так бы ему сказал любой. Но с другой стороны, как он мог жить, если разлагался изнутри. Играя пай-мальчика для родителей, он игнорировал своих внутренних демонов, и, когда чаша была преисполнена ложью и притворством, его хрупкое юное сердце не выдержало. Мальчишка потерял свою душу. Да, Антону чертовски хотелось стать старше, покинуть родительский дом, окунуться во взрослую жизнь, отдаться страстям и трепещущей в животе любви, но всему этому не было суждено случится. Он сам оборвал себе жизнь.