По-моему, у нас отличный отпуск

Наверное, в тот день я возненавидел тебя окончательно. На побережье было ветрено и пасмурно, и я смотрел на тебя и думал, что ты выбрал лучший день, чтобы поехать на пляж. Твои пряди ветер откидывал назад, и я даже не стал снимать солнечные очки, чтобы поцеловать тебя, пока держал руль обеими руками. Дорога была пустая, такая же, как мой взгляд, когда я смотрел на тебя. Но ты не замечал, и я благодарил бога, потому что не хотел, чтобы ты уходил раньше времени. Мы с тобой оставили машину где-то, не доезжая до песка. Ты шёл вровень со мной, сжимая второй рукой клетчатое одеяло. Ты не раз говорил, что оно напоминало тебе о твоей бабушке. — Я помню, как я заболел, и она кутала мои ноги в такое же. Ещё ты рассказывал про травы, которые она заваривала в кипятке и которые ты ненавидел чистейшей детской ненавистью, но сейчас был готов отдать всё, что у тебя было, лишь бы вновь почувствовать их вкус. Забавно, но тогда у меня на языке был вкус морской пены и тебя. Хотелось тошнить. Твои коленки касались моих ног, и ты не прекращал извиняться и предлагать уехать домой, если мне не нравится. — Мне нравится. Прошу, замолчи. Ты не смотрел на меня, но зато я смотрел на тебя. Сверху, ведь ты лежал на локтях, и смотрел ты вперёд, куда-то чуть выше линии прибоя. Мне казалось, что волны какие-то чересчур серые, не такие, как обычно — синие, с зеленцой. И скалы — не жёлтые, не рыжие — серые. Или просто мне вставили чёрно-белые линзы? Хотя нет — губы у тебя были почти синие. — Ты замёзрз? Я спросил тебя почти механически, и я увидел мурашки на твоём теле. Однако они побежали после того, как я тебя спросил. Неужели, тогда ты что-то почувствовал? Ветер трепал края твоей пёстрой раскрытой рубашки, и я осознал, что мне захотелось разорвать её на куски. Странно, очень странно, учитывая, что обычно таким занимался ты. Может, мы с тобой синхронизировались? — Давай сходим на те скалы. Ты медленно поднялся с одеяла и посмотрел на меня с улыбкой. Я улыбнулся в ответ, но подумал, что выглядел слишком фальшиво. Я не хотел улыбаться, но почему-то это сделал. Ты протянул мне руку, и я отмахнулся. — Да. Давай сходим на те скалы. Ты снял свои сандали, и я сложил вчетверо тот самый клетчатый кусок ткани под нами. Песок прилипал к нашим ногам, и я вдруг понял, что со мной было не так: казалось, что вот-вот польёт дождь. Мне это не нравилось. Ты опять шёл наравне со мной и глядел на обшарпанные ветром и волнами камни. — Знаешь, Панни, — мой голос звучал тепло и совсем не вязался с тем, что было вокруг нас. — Я люблю тебя. Твои широко распахнутые глаза блеснули, и ты, закрыв глаза, поцеловал меня в лоб. — Я тебя тоже. Я подумал, что мы должны были сделать это всё наоборот. Скалы были на удивление сухими, и ты сказал, что лучше снять обувь, если я не хочу упасть и расшибиться. Я улыбнулся в пустоту, смотря на твои голые щиколотки и поднимаясь чуть выше. Над землёй было, наверное, метров пять, а под ногами плескались пенно-белые барашки. Я стоял прямо напротив тебя, и, взглянув вниз, а потом на тебя, спросил, помнишь ли ты сказку про Русалочку. — Да, — сказал ты и подошёл чуть ближе к краю, — Она стала морской пеной. Поэтому я и ненавижу тот диснеевский фильм. Я был почти уверен, что ты подошёл к краю специально, нарочно, и я двинулся к тебе ближе, касаясь пальцами сухой кожи на твоём лице. Ты не закрыл глаза в тот момент, как и я. Но когда мои губы коснулись твоих в последний раз, я прикрыл веки. И с той же пустой уверенностью надавил своими растопыренными пальцами на твою грудь. Ты ухватился за мой шейный платок, и он полетел вниз вместе с тобой, развеваясь цветными бликами. Странно, я ожидал, что ты закричишь, но ты этого не сделал. Я посмотрел вниз, и наконец-то увидел что-то цветное, и вновь это ты: из-под тебя уродливо-бурыми муренами расходились кровавые разводы. До моих ушей донёсся хрипящий стон, и мне на секунду стало так тоскливо, что захотелось завыть волком. Но я спустился вниз, и увидел, как ты морщишься. Ты не стал на меня смотреть. Мне даже не было обидно, и я думал, что ты так и не взглянешь на меня, но как только я опустился рядом с тобой на колени, ты повернул голову. Мои белые шорты намокли, и края рубашки тоже. Глубоко синие цветы на ней стали ещё синее, а шорты порозовели. Я подложил свою ладонь под твою голову и ощутил ногами скользкий ил на камнях и едва тёплую воду. Ты хрипел и почти не двигался, а только моргал и смотрел на меня пронзительным, как иглы морского ежа, взглядом. — Ты ведь, — тебе пришлось опустить свой голос до шёпота, ведь рёбра давили на тебя изнутри слишком сильно. — Не будешь меня лечить? Обе твои руки плавали на поверхности, как будто неживые. Впрочем, тебе и самому оставалось не очень долго. Я смотрел на тебя сверху вниз, как и полчаса назад — и ощущалось всё практически так же. Я был почти живым, а ты — почти мёртвым. — Нет. Твои брови опустились медленно, и я подумал, что боль начала отпускать тебя. Плохой знак. — Ты же знаешь, это для твоего блага? Я поцеловал тебя в лоб, и на мгновение почувствовал твою боль. Сердцем ли, телом, душой — неизвестно, но мозг ощутил её так отчётливо, что организм запросил нехилую дозу морфия. — А я и сказку не люблю. Принц ведь не любил Русалочку. Ты смотрел на меня напополам с болью и нежностью. Мои шорты становились всё краснее и краснее. — А я люблю тебя. Так глубоко, как глубоко это море. Я вновь поцеловал тебя в лоб, на этот раз не отстраняясь. — Джорно, мне холодно. Моё имя с твоих губ звучит, будто шип дикой розы, вырванный из кожи нежных пальцев, посмевших коснуться её. Кровь стекала с уголка твоих губ, но ты этого, кажется, совсем не замечал. Я двинулся назад, захватывая покрывало и расправляя его, и мне пришлось чуть приподнять тебя, чтобы покрывало оказалось под тобой. Ты зашипел, задрожал, и я укутал тебя, как если бы Мария кутала своего младенца. Одну за другой я поднял твои онемевшие худые руки, положив их на твоё тело. Покрывало ложилось вокруг тебя, и своей кровью ты окрашивал его в тот самый пугающий красный оттенок. Я поцеловал тебя в лоб в третий раз, а ты не прекращал дрожать. Я не видел тебя, я смотрел вперёд — на умирающие в вихреватых движениях гребешки волн, но я почувствовал, что в один момент ты прекратил дрожать. — Стать морской пеной — не худшая из судеб, Панни.