Было иначе

- Господин князь, прошу, пощадите! Над площадью, если пустоту в центре деревеньки стоило звать площадью, проплывали редкие облака. Весна в этих краях почти никогда не бывала настолько светлой, обычно она напоминала затянувшееся, туманное, хмурое утро с серым от туч небом, серыми от талого снега дорогами и белыми цветами на голых деревьях, облетающими быстро и незаметно, всего-то за несколько дней. Их тонкие лепестки, едва ли успев порадовать чей-то взгляд, втаптывались в перемешанную с остатками снега грязь. В этом году, однако, было иначе – ясно, сухо и по западным меркам даже тепло. Цвет на деревьях держался упрямо долго, возможно потому, что попросту не было ветра, чтобы его сорвать. При такой блаженной весне, происходящее на площади казалось чем-то из ряда вон. Из брёвен и досок, которые для этого словно всегда были наготове, быстро сколотили кривоватое подобие виселицы, и оно возвышалось теперь, самую малость, над собравшейся вокруг толпой. Толпа была небольшая, но тихая, кто мог – наблюдал из окон. У самой виселицы, на земле, на коленях, со связанными за спиной руками, сидело одиннадцать человек. Местный князь, господин Огден, уезжая по делам в столицу в середине зимы, поручил своему управляющему писать ему о каждой мелочи, происходящей здесь. Тот обещал так и делать, но о разбойниках, взявшихся изводить всю округу, обдирая оставшихся без защитника людей, что ни письмо забывал упомянуть. Князь вернулся с началом весны, с самым столичным настроением, чтобы затем, узнав обо всём в первый же день, велеть высечь управляющего за такую забывчивость на этом же самом месте, у всех на виду. На второй день управляющий исходил в горячке от господской науки, а на третий разбойников изловили и привели, израненных и сдавшихся, а сам князь появился на площади только чтобы глянуть на них, будто в поиске каком-то, и, так ничего и не найдя, велеть перевешать всех до единого, а тела к вечеру сжечь, чтоб даже руки не утруждать, копая могилы. И вот, когда он уже уходил прочь, наконец-то отдыхать с дороги, с опозданием в три дня, с ощущением, что есть ещё много вопросов, о каких ему не рассказали, - а с управляющего теперь не спросишь, дай Бог чтоб в себя пришёл, - один из разбойников, пронаблюдав, как его приятеля сперва потянули к виселице, а затем сняли с неё, мёртвого, принялся молить о пощаде. Князь остановился, замерли и люди, готовые поглядеть на его гнев, сдержанный и недолгий, но каждый раз неизменно обращающийся каким-нибудь неприятным приказом, а затем обернулся с окаменевшим лицом, пока глаза его искали среди оставшихся десяти того, кто посмел кричать мольбы ему в спину. «Господин князь» - совершенно неграмотно, совершенно неправильно, так не говорят. Уже или просто «князь», или просто «господин», или имя, фамилию куда-нибудь, в начало, в конец. Но один из приговорённых крикнул именно то, что крикнул, и голос у него от страха сорвался. Обычно, Огден бы так и ушёл, велев казнить такого последним, чтобы продлить мучения, чтобы, глядя на смерть товарищей, на то, как их тела, одно за другим, вытягивают из петли и кладут в телегу, он молил о прощении дальше, теша себя надеждой или, напротив, изводя осознанием неизбежного. Но в этот раз было иначе. «Господин князь» - так не говорят. Если только речь не о южанах. Князь отыскал его взглядом быстро – по безумным от ужаса глазам, вскинутым не то на него, не то уже на небо, по рыжим волосам, чей цвет он и не приметил ранее из-за перепачкавшей их пыли, а теперь, в лучах выглянувшего из-за туч солнца, видел вдвойне хорошо. И приблизился, на удивление и толпе, и себе самому. У разбойника, совсем ещё молодого, нет, даже юного, и в этой юности такого хрупкого на вид, жилка выступала на лбу, видно, от волнений. И веснушки, бледные и частые, покрывали всё лицо, всю шею, а может быть даже всё тело. - Повтори. И тот повторил, слово в слово, обращение это неграмотное, нет, южное, неправильный дословный перевод. И тогда князь расслышал акцент. Лёгкий, почти незаметный, но такой знакомый. К нему уже обращались так когда-то, одно такое же рыжее, такое же испуганное поначалу существо. Только при их знакомстве на коленях был он, точнее, на одном колене. Разбойник рванулся вперёд, провыл что-то ещё, растрёпанные грязные пряди прикрыли лицо - были бы у него свободны руки, в отчаянии хватался бы за княжеский плащ, синим бархатом обитый изнутри. Огден отступил на шаг, кивнул «палачу», - на деле то был местный кузнец, - и тогда удалился прочь. Об этом говорили неделю, нет, больше, об этом просто не переставали говорить. Управляющий, встав на ноги, вернулся к работе, и тема эта, обсуждаемая на каждом углу, успела надоесть ему трижды, но люди не унимались. Разбойника в тот день не казнили последним - его не казнили вовсе. Вымыли, приодели, и отправили к князю в комнаты. Целую ночь слышалось оттуда такое, что и пересказывать стыдно, - но люди справлялись! – а наутро князь сообщил, что мальчишку зовут Эмиль, и с этого дня он станет лично ему прислуживать. И тот прислуживал, как только мог. Говорили, князь его не слугой – женой себе сделал. Говорили, Эмиль ежедневно свою жизнь отрабатывает - показывается из господских комнат осоловевший и растрёпанный, а затем носится с какими-то поручениями до самой ночи. За ним, на лицо одновременно красивым и неприятным, хвостом ходили служанки, а затем, разобиженные, пускали слухи, что он груб, как разбойник, что слов таких отвратительных они в жизни не слышали. Но и поцелуев таких развратных в жизни не знали. В ту ночь Огден смотрел на него и понимал: никакой он к чертям не разбойник – так, мальчишка, испорченный парой неверных решений, рыжеволосый красавец и безвольный трус. Неудавшаяся смесь Юга и Запада с глазами лгуна и тощим угловатым телом. Где его душа, если она вообще была, на что она похожа, князь не думал, просто слушал, как Эмиль подвывает под ним от стыда и боли. У него тогда спросили, что он может предложить за свою жизнь. И Эмиль предложил то, что было – себя. А затем с готовностью хлопнулся на колени. К утру оказалось, веснушки у него и вправду по всему телу. К утру оказалось, души у него, как и у всех рыжих, нет. Иначе как он делал всё, что прикажут - вставал, как и где потребуют, склонялся над столом или опускался на колени под ним, чтобы развлекать князя, пока тот занят бумагами, ложился с ним в постель, сам подкладывал себе подушку под бёдра или же, оседлав бёдра чужие, лихо скакал на них, каждый раз краснел лицом так, как случается лишь у рыжих, вскрикивал и стонал, как уличная девка, и никогда, ни разу не сопротивлялся. Чтобы затем, после всего этого, его не раз ловили, задирающим юбку какой-нибудь из служанок. Говорили, всех уже перелюбил, каждую не по разу. Все закрывали на это глаза, кто от стыда, кто от страха господский гнев на себя навлечь, кто от удовольствия закрывал, плавясь в умелых разбойничьих руках. Впрочем, да какой из него разбойник - слуга, и тот лучше. Шустрый и ловкий, местами грамотный, глухой и немой, где надо. О верности говорить не приходилось – никто не решился бы её проверять, да и как тут проверишь, когда у него из семи слов восемь – выдумка, и так каждый раз, что с ним не делай. С управляющим и княжеским секретарём вежливый, словно чёрт, льстивый по-дешёвому, а за лестью этой и не проведаешь, кто из них в этот вечер дохлую крысу под подушкой найдёт. Князю об этом не сообщали, а тот в свою очередь спрашивал с нового слуги за малейшую провинность, за неубранную пылинку или каплю чернил на столе, но не велел пороть - делал это сам. Эмиль в такие моменты был совсем как во время любви - крайне покорный и крайне шумный. Если б не свистящий звук ударов, по одним его крикам было б не догадаться, любятся они там или господин его за какую-то мелочь ремнём отхаживает. Огден при всех хватал его за плечо и говорил: - Выдеру. А тот усмехался одними губами, в глазах стояла какая-то вечная муть: - Как именно, господин мой? – Спрашивал он, пытаясь понять, подразумевает ли князь наказание или свою постель, что сама по себе то ещё наказание. - А это я позже решу. Огден любил прерывать подобные диалоги, уходя, словно опасаясь, что если сейчас же не уйдёт – не удержится, убьёт или отымеет на месте. - Он бить тебя будет? – С деланной жалостью интересовалась служанка в тот же день, спиной подпирая дверь кладовки, пока Эмиль дёрганными движениями расплетал шнуровку на собственных штанах. - Возможно. – Шнуровка наконец поддалась, и он без церемоний и нежностей развернул девушку так, чтобы теперь она упиралась в дверь грудью и ладонями, - А как тётка твоя нас застукает? Та усмехнулась, чуть обернувшись, прислонившись к дереву виском и щекой: - Бить будет. Возможно. А вечером Эмиль, растянувшись на княжеской кровати, обнажённый и обессиленный, перебирал украшения из опрокинутой прямо на простыни шкатулки. Шкатулка эта лежала где-то в глубине ящиков шкафа, дотуда он добрался от скуки, от затянувшегося ожидания – господина на ночь глядя вызвали по делам. Украшения эти, женские, светлые – белое золото и жемчуга, переливались в свете свечей, выглядели для него слишком дорого и слишком чисто. Огден, вернувшись, застав его за таким занятием, недовольно скривил губы: - Сложи на место. На что тот лишь выцепил из горы драгоценностей браслет, похожий на переплетение белых весенних цветов: - Вам и безделушку для меня жалко? Прокатил украшение между пальцев, надел на запястье, чуть вытянул руку вперёд, видом любуясь, за что его тут же ударили по лицу, наотмашь, да так, что даже кожа в уголке губ разошлась. Эмиль, вскрикнув, прикрыл лицо руками, не в плаче, но в желании следующих ударов избежать, и его, такого, сволокли к краю постели за волосы, содрали браслет с руки, чтоб не глядя отшвырнуть к остальным драгоценностям. По таким жестам и не скажешь, что князю дорога эта вещица – обе они. Люди говорили, когда-то была у князя невеста, хорошенькая южанка, чистая, как цветок. Его дурной славы не испугалась, а он за это в неё влюбился - до свадьбы и пальцем не тронул, только руки ей целовал, осыпал подарками – золотом и жемчугами. Один из таких подарков - лошадь, белая, покладистая, сама как жемчужина. Невеста души в ней не чаяла, но ехать на ней не захотела, сказала, скучно – пожелала на коне жениха на прогулки кататься, и, не смотря на княжеские запреты, на уговоры слуг, на слова конюха о том, что конь этот – хуже бури, запрыгивала в седло и гнала в лес. Он слушался её голоса и рук, слушался самых лёгких рывков за сбрую, хотя ранее никому кроме князя не подчинялся. И когда это уже посчитали чудом, выдохнули облегчённо, видя, как ловко она правит им, когда уже посчитали, что девушка эта в силах и грозного князя обуздать, и его коня, и самого чёрта, случилось иначе - она в один день убилась, выскользнув из седла. Сломала шею раньше, чем оказалась у коня под копытами. Огден рассказал Эмилю об этом следующим вечером, когда велел прогуляться с ним по саду - это были ни то извинения за раскроенный с одного края рот, за капельку крови, что там без конца собиралась, вынуждая слугу её слизывать, ни то развёрнутый приказ впредь не касаться той шкатулки. Эмилю это было не важно – он вообще был уверен, что его прижмут где-нибудь в беседке или среди деревьев, растревожат ранку на губе поцелуями, - не всё ж ему одному свою кровь пить, - но это и впрямь была просто прогулка, просто разговор. Его даже спросили, откуда он такой взялся. Эмиль щурил подлые глаза и говорил, что с детства учился грамотно писать и брать взятки, а как за взятки эти казнили отца, а мать в миг отыскала другого, сбежал из дома, увязался за артистами, затем за разбойниками, думал хоть этому делу научиться, а тут виселица, не успел смириться - и вместо смерти княжеская постель. Говорил, что за жизнь случилась такая: к чему бы он не готовился - будет иначе. - Интересно как… - Безразлично отозвался князь, глядя вперёд, руки сложив за спиной. Единственное, к чему готовился он – никогда более не терять головы от странных во всех смыслах южан. Никогда ещё белый цвет на деревьях не держался так долго - к этой прогулке он просто обязан был примятым шёлком валяться у них под ногами. Но было иначе.