В Долине кукол

      В Долине Кукол мы спим.       Дождь снова упорно и неистово бил по стеклам, словно пытаясь разбить такое тонкое стекло в старой деревянной раме на маленькие острые осколки. Погода за окном не изменилась и, тем более, не испортилась – здесь всегда было так. В любое время суток, в любую секунду, в любую мельчайшую крупицу времени на улице был нескончаемый дождь. И это было совершенно нормой, напоминающей непреложность. И никто уже не помнит, было ли когда-то по-другому. Лишь где-то на периферии сознания проскакивало тянущее, нестерпимое грустное слово, отражающееся раскрывшимся шрамом на сердце – было. Вернее, был. Кто-то, чей образ медленно расползался на куски. Прежде светлый и ясный силуэт где-то глубоко в памяти теперь изрядно потускнел, словно что-то выжало из него весь свет, бросив тлеть в тягучем мраке собственность души. Не что-то. Кто-то.       Рожден с пустым сердцем и разбитой любовью.       Так ли хорошо иметь пустое сердце? Конечно, в голове жужжат кучи знакомых фраз, сливающихся в одно невыносимое «Неравнодушие – это не преимущество». И это была правда. Всепоглощающие, скребущие и разрывающие изнутри, ужасно надоедливые и назойливые эмоции жадно толпились в, казалось, от рождения сломанном, бесчувственном сердце, словно наслаждаясь пролитием крови и открывшимся пиршеством. Почему именно сейчас? На самом деле, это началось еще очень давно, как очередная нелепая история, глупая сказка из детской передачи. Прежнюю жизнь вряд ли можно было назвать сказкой, скорее, удачной и интересной повестью. Но в повестях обычно есть смысл, то, ради чего она была написана. Единственное, что сходилось, так это конец. Только в этой повести они оказался немного трагичным. Падение, и повесть тут же разбилась, как хрустальная ваза, оглушая своим звоном – звоном неожиданной тишины и пустоты, резко обрушившейся на главных персонажей. Правда, вскоре падение оказалось ложным, но все это уже не имело смысла – точка в той благословенной эпохе уже стояла твердым, нерушимым постулатом. Началась другая, только вот действующие лица поменялись. Это была действительно прекрасная повесть, романтичная, в белом платье и с кучей пышных цветов. Она пронеслась легким ветром, неожиданным теплом наполняющая сломанные тела. Только вот, ушла и она. Ушла больно, кроваво, словно адские псины разгрызли душу, смакуя ее рваные куски, обливающиеся нескончаемыми слезами. Что же с ними обоими стало?       Надежда, встроенная в сердце, не работала с самого начала.       Сколько раз он думал, что мечтать – это глупейшее занятие? К чему впустую сотрясать воздух и раскидываться бесценным временем, если можно просто поднять себя с дивана. А мечтать о несбыточном – верх идиотизма, сравнимый с болезнью. Зачем захламлять мозг, единственную потрясающую вещь, бессмысленными недосягаемыми образами, заставляя глупейшее сердце хотеть этого все больше и больше до пляшущих звезд под веками? Так неразумно и сентиментально. И к чему все пришло? К пугающей тишине, паре стаканов горького виски, головной боли, никотиновым пластырям и мутной реальностью, в которой не осталось смысла. Тяжелому и больному существованию. Он действительно чувствовал себя больным, а хуже того - сломанным, растоптанным чьей-то твердой ногой в тяжелых ботинках с металлическими подошвами. И это совершенно не прекращалось. Утро в его жизни редко случалось, лишь после бессонных ночей или по надоедливому стуку очередной свихнутой женщины, просящей доказать, что ее муж ей изменяет. А дальше все как по четко расчерченному на графы расписанию, которое даже не стоит вешать на стену, чтоб оно не пугало своей скудностью. После ленивого пробуждения с будто бы разбитой головой приходилось лежать еще по полчаса, терпеливо ожидая, когда же тупая, монотонная боль милостиво утихнет до такого уровня, что можно, хоть и с трудом, но подняться на ноги. Затем он грузно вставал, придерживаясь стен, и, натянув родной халат, придающий мизерное ощущение безопасности, медленно шел в ванную, чтобы вычистить горячий, обжигающий песок из глаз. Иногда он подолгу стоял, опершись на раковину, и как-то сокрушенно себя рассматривал. Такое бледное, осунувшееся лицо с почти черными кругами под глазами, с темными цветущими остатками синяков на скулах и шрамом от безжалостно рассеченной брови до омерзения раздражало его, а иногда и выводило из себя. На кухне он все еще трясущимися пальцами пытался заварить себе нечто, хотя бы отдаленно напоминающее чай. Смотря на плещущийся напиток, стекающий в раковину из кружки, он чувствовал, будто кто-то внутри скальпелем разрезает сочащееся кровью сердце. Потому что он знал, кто хорошо готовит его любимый чай. Еда в него упорно не лезла, но ради того, чтобы не чувствовать осуждающие и жалостливые взгляды миссис Хадсон, он без энтузиазма запихивал в рот очередную ложку какого-то блюда, которое услужливо поставила перед ним хозяйка квартиры, и, медленно прожевав, неожиданно быстро глотал вместе с выписанными в больнице таблетками. А потом ему вновь приходилось часами сидеть в ванной, пытаясь унять навязчивую тошноту. Далее начиналось что-то вроде свободного времени, применение которому он так и не мог найти. Читать долго было довольно тяжело, спустя несколько страниц глаза начинали слезиться, строчки сливались друг с другом, создавая какое-то бесформенное черное пятно чернил, а неуемная головная боль вновь поднималась из глубин сознания. Эксперименты после недавних интересных открытий по смешиванию тяжелых наркотиков вызывали отвращение и лишний раз напоминали о пережитом аду. Майкрофт, что удивительно, не доставал назойливыми звонками, видимо, все-таки попрятал пару камер при недавнем обыске, а Лестрейд, кажется, решил отправить его в бессрочный отпуск. Да и клиенты после ажиотажа в газетах решили немного повременить с посещением известного детектива. Его «сиделки» перестали заходить к нему, лишь Молли Хупер иногда сочувствующе смотрела на него и рассказывала последние новости, пытаясь заинтересовать хоть чем-нибудь и поддержать беседу, на деле постоянно оказывающуюся монологом девушки. Перед сном его вновь ждал сеанс ненависти к самому себе перед многострадальным зеркалом в ванной. Бледный, как простынь, дрожащий и жалкий человек. Что же стало с тобой, Шерлок Холмс? Принятие вновь окружающей реальности, не раскрашенной цветными пятнами наркотиков, было тяжело, как никогда раньше. Потому что его было некому принимать.       И теперь я медленно умираю.       По ночам он лишь обессиленно падал на кровать, едва найдя силы для того, чтобы стянуть халат. Перед глазами стояла мутная пелена, в голове набатом настукивался какой-то колокольный гимн. Мысли путались, вихрились в его голове подобно ветреному смерчу, разрывались на части и смешивались с другими обрывками, создавая какие-то бессмысленные фразы, граничащие с бредом. Боль возвращалась и накрывала его соленой морской волной, погребая под собой. Среди пылающих режущих осколков мыслей, рушащих его многострадальные Чертоги, бьющих по величественным сводам их высоких колон, среди всего пепла и пыли он видел лишь одно слово. Одно короткое слово, определяющее его жизнь – имя. Но не его. Сердце словно делилось на две несчастных половины при виде всего лишь простого имени. Первая половина радовалась, словно большой лохматый пес, виляющий хвостом при виде своего хозяина. От одного лишь имени по венам расползалось жгучее, но не обжигающее тепло больших рук, прежде грубо державших винтовку и стягивающих бинты на кровавых ранах. В голове вибрацией проносились удивленные выдохи мужского голоса, перебивая какофонию острых звуков собственных мыслей – «блестяще», «удивительно», «потрясающе». На фоне слов прояснялись бледные, голубые глаза, смотрящие с верой и восхищением. Такие глубокие, понимающие глаза, которые внимательно следили за ним во время его очередных нетерпеливых рассказов о том, как он мастерски выцепил убийцу. Взгляд, который мог тут же его успокоить и одновременно пригвоздить к месту, вновь пробуждал в душе тонкий трепет. Но все эти прекрасные ощущения тут же перекрывала, разрывала, иссушала до разлагающейся массы убийственная ненависть в таком родном взгляде, навечно застывшая в другой половине сердца, в которой царили отчаянье и безнадега. Фантомная боль тут же яростно била по лицу и ребрам, с той же силой, что и тогда, в морге. «Ты ее убил». Три слова, которые выбили из него тягу к жизни. Три слова, удар которых ощущался больнее удара ногой, сломавший пару ребер. Три слова, которые убили его самого. И человек уходит, круто развернувшись к нему спиной. Теперь в его глазах он окончательно упал. Теперь он окончательно скатился вниз. Ад и не думал кончаться. И даже несмотря на то, что в последнюю их встречу человек с глазами, полные слез, еле выговорил: «Ты не убивал ее», он все еще чувствовал, как смотрит на него пустыми глазницами труп молодой женщины с пулевым отверстием в груди. Агония вновь наполняет его. Голова превращается в сгусток беспощадной боли, разрывающий его тело, а сердце внутри комкалось и сжималось, пульс то бился, как загнанный зверь в клетке, то затихал совсем. Сквозь туман неистовой панического припадка он лишь тянется к тумбочке и залпом выпивает припасенный там заранее стакан воды с парой таблеток, немного проливая на одеяло из-за крупной дрожи. Становится немного легче, хоть и душа продолжает метаться и скрестись о стенки его тела изнутри, вспоминая того самого «нескучного» человека, который навсегда ушел из его жизни. Остается лишь вновь прижать колени к груди и ждать пока усталость возьмет свое и накроет его забвеньем.       Моя личность мне принадлежит.       Он давно не видит сны. И, тем не менее, он рад этому, ведь простой мрак лучше, чем ужасающие иллюзии сюрреалистичных кошмаров. Дни повторяются снова и снова, безумно похожие друг на друга, словно кто-то нажал на автоповтор. Казалось бы, сейчас он в завязке, его состояние должно нормализоваться, но с каждым днем ему все труднее и труднее сдерживать себя. Наркотики преображали реальность, дарили мнимое ощущение спокойствия, будто бы все было по-старому. Ему нужно бежать раскрывать очередное глупое дело, которое Ярд по обыкновению запустил, миссис Хадсон внизу уже прибирается с самого утра, включив на полную громкость любимую радиостанцию, снизу в квартиру проникает далекий и невесомый запах свежеиспеченных булочек, а в кресле около камина, впопыхах дописывая строчку, сидит... Джон. Сердце вновь кольнуло, и в легких внезапно кончился воздух. Не нужно, нельзя об этом думать. Но никакие замки не действуют, никакие ключи и цепи не могут сдержать его искалеченную душу и то, что вырывается из нее. Все в этом небрежном хаосе, абсолютно все напоминает о том, кого он никогда не сможет вернуть из-за собственных глупостей.       Умирая, как падающая звезда в долине.       Наспех нацепив пальто, высокий мужчина чуть ли не вываливается из своей квартиры. Дневной свет, несмотря на темные тучи и только что переставший дождь, почти слепят его. Поплотнее укутавшись в пальто, он бесцельно идет вперед по улице. За спиной слышатся шепотки в стиле «это же Шерлок Холмс», журналисты внезапно, якобы незаметно, фотографируют его из-за углов магазинов. Их Майкрофт напугал что ли? Или все внезапно решили проявить сочувствие к тому, кто не должен испытывать эмоции? А впрочем, зачем попусту размышлять об этом. Само ощущение того, что его непоколебимый образ рушится у самого основания, было воистину ужасающим, а если представить это со стороны, то весь ужас можно помножить на два. И зачем он только вышел в это царство жизни? Ему с самого детства твердили, что в этом мире ему нет места, и он до сих пор в это верил, даже придумал себе забавный диагноз – социопат. Только вот по нему пошли трещины, а диагноз разбился где-то на дне многострадального сердца. Годы летят мимо него с невообразимой скоростью, не давая ему сориентироваться и понять, в каком направлении ему нужно идти, ведь его указателя, его проводника больше нет рядом. И не будет. А он больше никогда не сможет вести прежнюю или, хотя бы, нормальную жизнь. Потому что ему нет места, потому что он лишний пассажир, потому что он потерял всех. И у него не осталось сил бороться с этим больше.       В Долине Кукол мы спим.       Шерлок устал. Действительно, полноценно, до потери сознания устал. К сожалению, прогулка не пошла на пользу, а лишь подтолкнула его к единственному решению, которое он видел, но которое он не мог принять. Падая прямо в пальто на диван, он в изнеможении закрывает глаза, надеясь больше никогда не проснуться. Во мраке витают какие-то образы, мазки каких-то разноцветных красок, неожиданная мягкость, убаюкивающее тепло и чьи-то потерянные в памяти голубые глаза. Он внезапно чувствует, что с него, кажется, стягивают пальто какие-то незваные гости. На секунду он хмурится, но приятный звон в его голове и жадное тепло зовут его дальше во мрак, и Шерлок отдается им. Если это и грабители, то плевать, пусть уже убьют его и стащат все сбережения из бумажника. Пока в голове пред ним пляшут завитки пастельных красок, он ощущает легкость, почти невесомость и сильные руки на спине и под коленями, будто бы его несут. Жаль, что его убьют не в своей квартире, зато миссис Хадсон меньше беспорядка убирать. Легкая мелодия из детства затихает в его голове, а пятна расступаются, когда где-то на периферии реальности слышится тихий голос, разливающийся нежностью вместо крови в его теле: – Прости, что не приехал раньше, на работе полный завал, сплю по четыре часа. А у тебя, как вижу, дела еще хуже... И весь мир блекнет, когда этот знакомый родной голос наполняет рушащееся сознание.       Начнем с нуля, стоя над пропастью в небытие.       Впервые он просыпается не от зудящей боли, не от кошмара, а просто так, в своей кровати. Глаза, на удивление, распахиваются легко и свободно, а мир больше не танцует адскую польку. Одежда мягкая, чистая и осторожно прилегает к телу, в отличие от трехдневных смятых футболок. Мысли больше не путаются, а с поразительной легкостью выстраиваются в логические цепочки. И одна из них перехватывает у Шерлока дыхание. В комнате царит почти выветрившийся запах мужского парфюма, который, на памяти Шерлока, использовал лишь один мужчина. С кухни послышался топот, строгий армейский шаг, явно вошедший в привычку. А переодеть и уложить его мог только один человек... Цепочка прерывается, когда дверь в комнату открывается и в щель протискивается человек. – О, так ты проснулся! Отлично, поднимайся давай, обед стынет. Завтрак ты бесстыдно продрых, – говорит ему Джон с добродушной улыбкой, но тут же его лицо становится обеспокоенным. – Ты же можешь встать? Давай помогу... И Джон подходит к кровати, а Шерлоку хочется глупо улыбаться.       В Долине Кукол мы спим.       И Шерлок хотел в эту Долину снова. Но Джон Ватсон разбил всех «кукол».