Никто не умер, никто не выжил

      На гладкие склоны Хэнтэйского нагорья весна ещё только вступала, словно робея перед сиянием утреннего наста, глубоко залёгшего в обманчиво мягкие впадины, но Онон, сломав свой ледяной саркофаг, уже спешила разлиться, собрать сонные притоки, насытиться талыми водами и сплестись с Ингода, чтобы к началу лета сделаться не рекой, а небесной дорогой. Онон торопилась жить и заражала своим стремлением всё вокруг – над холмами, то воспаряя, то обрушиваясь к самой траве, летали кречеты. Это был хороший знак, хотя и ненужный - достаточно того, что ко дню курултая от них почти ничего не осталось.       К полудню долина окончательно перестала походить на саму себя, заполненная народами, конями, кострами и светлыми крышами войлочных юртов. Казалось, воздух уплотнился от голосов и обрывков фраз, земля задрожала, клеймённая копытами, а на косогорье взволновались леса, пытаясь слететь с торфа перепуганной птичьей стаей, но племена продолжали прибывать, везя за собой дары, торопясь до того часа, когда солнце коснётся снега на вершинах. Уже месяц звездочеты ночами напролёт рассматривали орнамент созвездий, шаманы рвали бубны, теряли голоса, раз за разом лили кровь, принося жертвы духам, богам и, особенно – Тенгри-хану; от лилового дыма блекло-голубой свод холодел, становился синим. Всё должно было произойти сегодня.       Они немного понаблюдали с холма, срывая случайные детали, как ягоды терпкого шиповника, но после, откинув всякие мысли, спустились не к толпе, как обычно, как делали всегда, а к размытому берегу, вдоль которого, легко касаясь влажно блестящей гальки, пытаясь задеть ладонями голые прутья низкого тальника, пошли вереницей дальше по течению, пока шум ставки не сделался едва различимым, пространство – легче, а их силуэты – ещё прозрачнее от ряби исчезающих линий, стираемых ветром. В головах у них простиралось небо с белым пухом перьевых облаков, в груди колосилась молодая зелень, ещё слабая, но ослепительно яркая, в животе поднимались неспокойные волны, а самая высокая из них достигала клетки хрустальных рёбер, раскрывала пенные пальцы и каждому в пустоту вкладывала горящий осколок высокого солнца, разбитого на сотню огней. Они уже почти исчезли, но это было скорее радостно, чем грустно.       Какой смысл скорбеть о прошлом тем, кто умеет читать знаки, видеть нужные сны, делать правильные выводы, а потом складывать всё это в слова и нашептывать особым людям, способным отличать шелест голоса от звона абсолютной тишины? За это их называли онгонами, духами предков, хранителями рода. Не различая человеческих лиц, давали им облики хищных зверей, ветви оленьих рогов, крылья филинов, корни столетних деревьев. За отступившую болезнь, расплодившийся скот или за густо зашедшееся молодой травой пастбище им поклонялись, пресыщая кровью с кумысом, мастерили для них кукол с резными глазами и ртами, полными то ли изумления, то ли глумливого презрения, дубили горностаевые шкуры, рвали клыки из разверстых волчьих пастей, камлали, приглашая занять тело. Различив посреди ночи хруст снега за стеной шатра, про онгонов вспоминали даже маленькие дети, и, сжавшись под кошмой, тихо обещали им самый большой и вкусный борцог из всех, что завтра нажарит мама, только бы злой демон перестал кружить вокруг юрта. Тяжело выдохнув густой пар, они замирали по колено в сугробе, и, рассматривая пятна на серебре луны, ждали до самого рассвета. Так какой смысл скорбеть по себе, если всего-навсего опять настал час сделать, что нужно, если знаешь, что твоя сердцевина не заточена под то, каким мир станет уже завтра? Не обязательно обращаться к улыбчивому Ульгень-хану, к сонму его сказочных облаков, скуривать в огне травы, проваливаться в зыбь, возносясь одновременно вверх под стон хомуса, вмешанный в глубокий пульс бубна, а потом гадать, разбрасывая камни, что из увиденного – просто мечта, а чему суждено сбыться. Им достаточно просто закрыть глаза, и вот: будущее по-настоящему прекрасно, только для них там места нет.       … Покой и воля – это блажь. Можно попробовать обмануть себя, сказать, что раньше, когда-то очень давно, была свобода, было блаженное одиночество, а потом прошло, как проходит всё, но к чему лукавить? К чему ткать миражи из туманов, кутаться в них, как в одежду и удивляться, почему пальцы поросли инеем? Покой и воля – это то, чего хотели они, но не их люди.       Народу нужна была жизнь, а для жизни – сила.       Кто-то искал её в железе. Ковал изогнутые мечи, обрывал ногти, затачивая наконечник, прилаживал его к древку стрелы, оттягивал тетиву, отпускал, но там, где ложился замертво один враг, вставало два новых, война не заканчивалась, железо крошилось от ржавчины, жизнь, - такая, как надо - всё не наставала. За неё была смерть, курганы, истлевшие кости, зола под гутулом.       Далеко на юге, за стенами чужих городов, считали, что золото сильнее железа, а ещё лучше, когда оно с самоцветами. На самом деле, у него может быть дюжина обличий – тонкая ткань в искусном узоре, фарфоровая посуда, пластинчатые кирасы для войска, несколько циней пашни, табун скакунов, рабы в колодках, но, чтобы пользоваться им нужна хитрость, а если её нет, то всякое из воплощений бесполезно. Брать золото в руки без хитрости – всё равно, что держать воду в ладонях: утечёт ещё до того, как ты успеешь донести свою ношу до нужного места. Однако, хитрость сама по себе способна на малое, ей нужны многие знания, и далеко не всегда такие, как у шамана, больше которого, казалось, ведают только духи. Знания добыть очень сложно, намного сложнее монет, тяжелых монист, ломающих тонкие шеи, перстней, сковывающих пальцы, но иногда случается так, что человеку кроме знаний и своих собственных мыслей, роящихся под костью осами, становится ничего не нужно, он существует, как одержимый, как мертвец не по собственной воле занявший тело живого, и никогда не притронется к золоту, презирая его всем существом, презирая себя, племя и само презрение. Получалось, что тот, кто способен извлечь силу из золота должен быть хитрым, умным, достаточно сильным духом, чтобы не поддаться мороку, а ещё – мудрым, иначе всё прочее, завладев богатствами, может оказаться подлостью.       Люди пробовали снова и снова, но постоянно обжигались. А потом снова пробовали. У кого-то было железо, у кого-то – табуны, рабы, самоцветы, один обладал мудростью, другой – хитростью, и всё это, разбросанное то тут, то там, делало их слабыми, бесконечно обожжёнными, с пустыми лодочками сложенных рук, с грязными от копоти сапогами. На самом деле, они ведь знали разгадку, но вслух сказать смог только один:       «сила в единстве под одной властью».       И это было правдой, способной спасти их, когда настанет завтра, способной повести их широкой дорогой так, чтобы и Тенгри-хану, Вечному Синему Небу, и духам гор, и лесов, и вод, и умершим предкам, парящим среди перьев облаков чёрно-белыми кречетами, было радостно смотреть.       Те же, кто жаждет покоя и воли, - кто жаждет смерти, - должны наконец получить желаемое, заслуженное за бесконечные века, сплетенные из горького дурмана видений, надрывного шепота до комка в горле и странного предчувствия.       Они стояли на берегу кипящей жизнью Онон, трепещущей, словно в воды сошел кут. От них уже почти ничего не осталось.       Их люди верили, что на дне рек и озёр скрывается ход в подземное царство Эрлик-хана, место последнего судилища, полное озлобленных демонов, водяных змеев, тьмы, холода и забвения, но тот самый один единственный человек уже сидел на множестве кошм, покрывших трон, перед ним уже обнажили головы, уже перекинули развязанные пояса через плечи, вот сейчас гурханы, нойоны и князья поклонятся в первый раз.       - Так чего же мы ждём? – спросил кто-то из них. Не разобрать, кто именно. Речь их сделалась свистом ветра.       Не сговариваясь, они шагнули в реку. Тем, кто связан одной кровью говорить не нужно; тем, кто уже стал одной водой – и подавно.              ***       На самом деле, никто не умер, они всё ещё были тут: в чертах новорожденного лица, в литой бронзе кожи, высоте скул, изгибе соболиных бровей, в жестах рук. Их ветреные голоса звучали его дыханием – хохотали, кричали, плакали, потом запели. О – они знали все песни, что только нужны человеку! Их привычки вплелись ему в нервы крепко, как корни караганы - в глинистую почву вылощенной суховеями Гоби; то, что они изучали столетиями, за мгновение легло на его мышцы вязью чеканки; их знания шелестели травами, цветами, деревьями, стремительными мыслями; их мечты тлели в углях зрачков. Они теперь всегда будут тут, живые, покойные, вольные…       И всё-таки, выбравшись из волн весенней Онон, спешащей скорее собрать свои притоки, слиться с Ингода и понестись дальше, до самого моря, или до самого Неба, Монголия был совершенно одинок.       Мокрый и нагой, он тут же замёрз так, что заломило кости, рухнул всем телом на берег, свернулся клубком, остервенело впиваясь себе в плечи, ничего не понимая, обезумев от ужаса, хотел зарыдать, словно река родила его младенцем, а не юношей, но не успел – чуткий, как у зверя, слух уловил дребезг струн хуучира, сначала слога, потом знакомые слова, фразы, хохот, весёлые возгласы. Вокруг была ночь, но он вскочил с земли, взбежал на холм, не боясь ранить ноги об острые камни, и далеко впереди разглядел, - а глаза они дали ему кречетовые, - вырванные кострами из темноты лоскуты светлых юртов, сизый дым поверх тонкого месяца, верно сложившийся орнамент звёзд, лоснящийся блеск лошадиных крупов; он разглядел самый большой шатёр, различил среди тысячи негромкий голос своего человеческого отца, от которого Монголии досталось полуденное солнце в груди, собранное по лучу. Солнце отозвалось на родительское слово перезвоном колокольчиков, вспыхнуло под полуночью, согрев его той самой настоящей силой, с которой уже можно жить. Он тронул пальцами голые ветви совсем одинокого на этом берегу тальника и двинулся вперёд, к людям, желая только одного: положить весь мир к себе на ладонь, сжать и не отпускать никогда.