Болотница

      По тонкой тропе, отмеченной вогнанными в кочки березовыми ветками с алыми ленточками, идет Марина.       Шагает широко, упрямо, глубоко утопая тонкими стопами в зеленом холодном мху. Белая сорочка длинным подолом собирает сухие травинки, влажные пятна, легкую черную шелуху.       Косточки на шее звенят, шуршит золото на лодыжках, пушистый венок лезет на глаза, но снимать его Марина очень уж не хочет.       Красный сарафан не будет мил холодной бестии, не понравятся пестрые ленты и тугие косы той, что привыкла к серо-зеленому болоту, не залюбуется она румянами и рубиновыми сапожками.       А вот распушенные по плечам угольные космы, а вот старое, нехорошее золото, а вот костяные бусы и венок из осоки и плакун-травы — это ей должно прийтись по вкусу.       Ни серебриночки на теле, ни единого скрещения — обо всем задумалась, все соблюла Марина.              Говорили ей — дура, а ведь дура никогда бы сама не догадалась, не нашла бы, к кому пойти, не отважилась бы…       А Марина вот идет, шагает, заходя все дальше и дальше в болото, не собирая клюквы, не оставляя меток, не оступаясь вовсе.       Говорят, у болотницы рыбий хвост и кожа зеленая, как ряска.       А Марина вот знает, что ноги у болотницы длинные и сильные, хоть и заканчиваются перепонками, и что кожа белая, цвета старого-старого пепла, и что лицо не рыбье, а надменное, точеное, жестокое и ни капельки не глупое.       Марина вот знает, что если заплутать в болоте, то поймает тебя за ногу холодная рука, что потащит тебя на дно, да посмеиваясь, да издеваясь, отпуская, чтобы надежду дать, а потом хватая снова, чтоб измучить.       Марина вот знает, что болотница как огня боится распятия. И что если ткнуть им ей в самое лицо, то отпустит, то уйдет на дно. А по себе оставит незаживающую рану на сердце, потому что все парубки и девки кажутся бледными и теплыми, как масло подтаявшее, скверно слепленными, неловкими да глупыми, а она — а вот она красива, и холодна, и чувствуется, плещет от нее какой-то мудростью, сложнее и глубже, чем у людей…              Закончились колышки, осталось лишь болото, топь да кочки, ветви рогоза, стебли камыша, дягель и ряска. Тонкие, изломанные стволы деревьев, заросшие мхом пни и горбатые, как свернувшиеся звери, валуны.       Стелется белым покрывалом дымка, краснеют клюквенные ягоды, а закат все близится, все близится, и прохлада обдирает плечи, лезет по лопаткам, в волосы.       Марина встряхивает головой и шагает дальше, легкой стопой прощупывая почву, но где-то в глубине знает, что не оступится, не заблудится, она же не грабить болото идет, а кормить.       В сумерках, серых, как дымчатые кошки, что лакают молоко на крыльце у барыни, Марина чувствует — заплутала, не выйти уже самой, не докричаться до деревенских. Холодная лапа страха охватывает сердце, да тут же отдергивает обожженные пальцы — ну-ну, попробуй, охвати, когда уже решилась, когда уже задумала, когда уже переступила заветную черту.       Выбирает кочку помягче, у самой кромки черной, в зеленой вуальке, воды, усаживается и расправляет котомку с плошками и свечами, с длинным тонким ножом и пригоршней подношений.              Говорят, раньше болотница была местной женщиной, девкой местной была, бегала по болотам и аукала, и выворачивалась из рук парубков, и объедалась со всеми вместе клюквой… Пока однажды не заплутала насовсем.       А Марина вот не верит, а Марина вот знает, по глазам ее черным догадывается, что никогда не была человеком болотница, не аукала и не визжала, не смеялась и не плакала. Не про нее это, не про холодную и одинокую, властную и мудрую, как может быть мудрой только выращенная из бессмертной земли колдунья.       Марина сама не здешняя, не такая, как прочие. У Марины отец попом был, читать и писать выучил, сгорбил спинку над Писанием, а уж сама Маринка до журналов из Столицы добралась, глотнула духа местного, а уехать не смогла — кто ж ее отпустит?..       Вот и томится, вот и злится, а как на городских проезжих глянет — так и того противнее становится.       Не сдружилась с этим светом Марина, может, сдружится с другим?..       Сидит и смотрит на болотные огни, на синие с желтым огоньки, похожие на свечи в руках утопленниц, усмехается и гонит страх — чего боятся, на самом-то деле?.. Вот седой мудрец из далекой Эллады говорил, что смерти не бывает, что живые живы, а мертвые уже ничего не чувствуют, так о какой смерти речь?..       Думает, а у самой пальцы тонкие дрожат, рукоять ножа обласкивают, а лезвия не касаются…              Говорила знахарка, что Марина — дура, нужна болотнице ее любовь, слова ее нежные?..       Говорила ведьма местная, что Марина — сумасшедшая, что невозможно нечисть приворожить, невозможно милой сделаться болотному исчадию, никакая трава с этим не совладает.       Говорил колдун, посмеиваясь, что не сдюжит, не осмелится, не для девчонок глупых такие способы.       Вспоминает Марина, вспоминает и злится за насмешки и неверие, вспоминает — и ведет алый-алый стежок по голубой венке вдоль запястья и до локтя…              Клюквенным соком, алой ниточкой, винным разливом на траве.       Кровь уходит из руки, немеют кончики пальцев, от боли слезы на глаза наворачиваются, а Марина лишь губу кусает.       Говорил ей колдун, что не выдержит, что почует смерть и кровь уймет, не заглянет за границу, а вот ошибся он, ошибся!       Говорят, самоубийцы на болоте становятся духами, говорят, у самоубийц отрастает хвост и появляются перепонки.       А Марина видит, как роятся вокруг нее огоньки, видит, как болотница сидит посреди болота, обнимает кривой березовый ствол, серебристые волосы струятся по спине, и насмехаются черные блестящие глаза. Ага!       У такой руки сильные, умелые, у такой, Марина знает, голос глубокий и раскатистый, плечи у болотницы прямые, широкие, царские плечи. А как станет Марина нечистью, как нырнет и подплывет, так и заговорят они на одном наречии, и Марина у нее все узнает — обо всех утопленниках, о болотных огнях, о лесных духах, о загробном мире и даже больше.       Уже и ноги онемели, покатился по телу липкий, прохладный пот, приникла к лопаткам сорочка — и не отлепится… А уж пить-то как хочется, словно пеленка на солнце высушенная язык…       Жестокая болотница, ох, жестокая она! Тянет полные губы в улыбке, любуется на Марину, интересуется. Ну да, ну да, тоже забава какая-никакая, Марина бы тоже полюбовалась, может быть…       Смотрит Марина на свои ноги, а они белеют, белее сорочки становятся, и тошнота к горлу подбирается, и видят глаза уже скверно, но Марина про себя усмехается — ага! Доказала им всем, доказала!..              Горяча человеческая кровь, вкусна, поди как для них — клюквенный сок… Утоляет жажду, насыщает, разжигает румянец на щеках.       Болотница лакает горячую сладкую кровь, жмурится, смакуя, а бесстрашная девица перед ней возится, всплескивает длинным зеленым хвостом по ряске, переворачивается — так и блестят в темноте золотые полосы на чешуе, которыми стали растворившиеся браслеты.       Хороша девица. Глаза у нее дикие, яростные, блестят стальной гладью, как нож, что на кочке лежать остался. Черные волосы по плечам струятся, худое нежное тело из породы тех нежных тел, которые выдерживают много больше сильных и приспособленных.       Сколько их уволокла болотница под воду, скольких сгубила, чтобы потом играть их костями и черепами под толщей болотной?       Эта не мертвая — эта поддается и обхватывает рукой шею болотницы, наклоняет к себе и целует. Утопить бы нахалку, да в груди теплится смех — отчего ж не развлечься, когда впереди вечность целая?       «Расскажи… расскажи же…» — шипит любопытная девица, по глазам видно — до знаний ненасытная, словно упырь до крови. Не боится гибкого чешуйчатого хвоста, не боится тяжелых холодных рук болотницы, не боится веселых духов, со смехом носящихся над головами.       Отчего не рассказать? Болотница много знает, а поведать некому…