Милые-милые тапки

      — Этого.       У Риза сонный голос, в пальцах начищенная до блеска ложечка и пара длинных ног, небрежно закинутых на стол прямо поверх наверняка крайне важных бумаг. Тимоти стоит слева, задумчиво раскручивает барабан револьвера и рискует заработать косоглазие, наблюдая за тем, как соблазнительно-провокационно белеет чужая ляжка под медленно сползающей в сторону полой легкого халата.       Это вообще законно, иметь настолько симпатичные ноги?       Халат Риз — сука бездушная, — одергивает, и врезается в него выжидающе-прохладным взглядом разноцветных глаз, стукая ложечкой о пластиковое ведерко.       Ах, ну да.       — Что, прости… те?       Судя по залегшей между чужих бровей гневливой складке — он опять пропустил нечто несомненно важное. Несомненно, у него был веский на то повод. Риза, несомненно, все это совсем не ебет. Он медленно облизывает свою фирменную ложечку от потеков мороженного и требовательно тычет ей перед собой, похожий на избалованного пиздюка. Это смешно, страшно и немного грустно.       Серьезно, кому бы, блять, еще в голову пришло ловить “крысу” в начале седьмого утра? И ладно бы это было единственной странностью, но Риз не счел нужным хотя бы переодеться после сна. Удивительно, но он все так же отлично справлялся с ролью корпоративного судьи, несмотря на свое пидорское, сладкое личико и отсутствие пижонских, неебись дорогих тряпок, нишу которых в данный момент занимали симпатичный халат и мягкая пижама с милейшими котячьими мордочками. Тоже, кстати, неебись дорогие — Тимоти охуел от того, сколько нынче может стоить плюш и флис.       Тимоти, конечно, подобное святотатство не устраивало — не для того он дарил ему эту славную пижаму, чтобы Риз в ней карал своих проштрафившихся сотрудников.       — Я сказал “Этого”, Тимоти. Кончай уже хуйней страдать и займись делом, будь так добр.       Тимоти в последний раз раскручивает барабан временно доверенной ему “Химеры” и слепо вгоняет его на положенное место. Риз морщит нос и возвращается к своему мороженому, своему латте и каким-то очередным своим отчетам, в которые отчаянно лупит все еще сонные глаза. Тимоти тяжело вздыхает и еще тяжелее смотрит на трех ослов, покорно стоящих на коленях перед директорским столом. Всех троих мерзотно, невротично трусит, как каких-нибудь голожопых оборванцев, неожиданно вдруг оказавшихся посреди Южного Шельфа в чем мать родила.       Тимоти думает, что все это — абсолют нелепицы и сюра: устраивать показательные казни в ужасно милой пижамке с ведерком лучшего мороженого под боком. Никакой пугающей музыки, тревожного освещения или заупокойных речей, но всем все равно страшно до усрачки.       Ему вот не “до усрачки”, конечно, но тоже самую малость некомфортно.       — Так все-таки которого?       Риз опять морщится, откладывает бумаги на край стола и тянет шею, равнодушно рассматривая троицу приговоренных. Смотрит на них, как на выращенный под забой скот, и это Тимоти тоже коробит, но он делает вид, что не чувствует ничего подобного.       — Вот того. Который самый несимпатичный.       Тимоти смотрит на него с сомнением и трет пальцами шею под челюстью.       — У них у всех мешки на головах, Риз.       — Мать твою, Лоуренс! — он едва заметно скалится и медленно, медитативно дышит, сгоняя выплеснувшееся через край раздражение, как тонкий слой черной воды. — Любого. Ты можешь пристрелить любого из них, о’кей? От перемены мест сумма, блять, не меняется.       Тимоти пожимает плечами и почти бездумно жмет на спусковой крючок, со скучающим видом наблюдая за тем, как двое оставшихся с визгом дергаются в стороны от завалившегося на бок бездыханного товарища, берясь плаксиво всхлипывать и мямлить что-то про невиновность, благоразумие и пощаду, коленями хлюпая по крови и остаткам мозга. Тимоти хмыкает, а потом сразу же фыркает. В “Атласе”, под главенством Риза, понятия “пощады” перестало существовать в принципе.       — Слушай, а ты вообще уверен в том, что это именно они?       Тимоти опять раскручивает барабан и загоняет его на место, лениво оборачиваясь к Ризу. Риз смотрит на него поверх бумаг и выразительно выгибает бровь, Риз косится на двух оставшихся бедолаг, а потом снова поднимает на него разноцветные, уже заранее уставшие глаза. Риз явно не одупляет, почему Тимоти все чаще открывает свою гавкалку без должного на то повода.       — А что, собственно, тебе не нравится?       Риз уже давно научился чувствовать его и разгадывать по одному только выражению виднеющихся из прорезей маски глаз. Риз очень хорошо угадывал большинство его эмоций, но лучше всего прочего различал оттенки недовольства. Риз чувствовал это (отчетливо видел это) и сейчас, когда Тимоти своих чувств даже не пытался скрыть. Ризу это не нравилось, но он, как обычно, делал вид, что принимает это к сведению.       — Начинать утро с линчевания, например?       Тимоти опускает револьвер, позволив себе едковатый намек на дерзость. Ризова бровь в ответ на ехидцу в его голосе заламывается еще выразительнее, с эдаким намеком на: “а не охуел ли ты часом, дружочек?”. Два оставшихся в живых ушлепка продолжают елозить по залитому кровью полу, скуля и неубедительно подвывая на фоне. И Тимоти вдруг действительно хочется пристрелить их за эти демонстративные пиздострадания.       — Вот как.       Голос Риза — холод и гильотина, нечто бесстрастно серое и пластиковое, неизбежное в своей прямоте. Риз откладывает свои шелестящие отчеты, скидывает ноги, грохает о стол заветным ведерком и встает, одергивая халат и пряча свои бледные ляжки от пытливого взгляда. Тимоти подбирается всем телом, когда он слишком быстро оказывается рядом. Риз идеален в своем показательном безразличии, но Тимоти прожил с ним достаточно долго, что знать и почти чувствовать ту ледяную, едкую, словно шлак злобу, что прямо сейчас вываривала его тело наживо.       Тимоти ждал удара и оплеухи, но получил лишь протянутую, раскрытую ладонь.       — Верни.       Коротко, как команда собаке. Команда, которую Тимоти выполняет моментально и не задумываясь, ловко перекручивая револьвер в пальцах и рукоятью вперед вкладывая его в механическую ладонь.       Риз немножечко (как и все они) течет своей хорошенькой головкой — факт.       У Риза нет шизофазии, альтернативных личностей, ОКР, ПТСР или какого еще дерьма; самая пугающая херня в Ризе это то, как резко он разменивает милость на гнев, гнев на паранойю, а паранойю на гипертрофированную любвеобильность. Риза невозможно просчитать, предугадать или понять. И это именно то в нем, что одновременно отталкивает Тимоти и в то же время искусительно привлекает. Это похоже на “русскую рулетку”, и Тимоти не то, чтобы самоубийца, но ему нравятся все эти игры с огнем и острыми предметами.       Риз под стать своей возлюбленной “Химере” — никогда не знаешь, чем оно ебанет в следующий раз.       Тимоти едва вздрагивает, когда Риз жмет на спусковой крючок раз и второй.       Молча, мрачно и почти метко.       Эхо выстрелов звенит в недрах черепной коробки, неприятно вибрируя по изнанке барабанных перепонок. Риз смотрит только на него и улыбается ему этой своей колючей, ласковой улыбочкой, словно только что выиграл в давнишнем, затянувшемся споре. Тимоти смотрит на него без особого выражения, думает о том, что все еще совсем не против потискать его за задницу (ему почему-то хочется этого только сильнее), а потом морщится, когда справа раздается булькающий стон.       Тимоти говорит:       — Чуть левее, детка.       И когда Риз стреляет в третий раз, все, наконец, затихает.       Риз пихает “Химеру” в его руки и подходит к троице покойников, присаживаясь рядом и убеждаясь в том, что все трое отправились на тот свет. Риз поднимается и делает шаг обратно, явно намеренный высказаться обо всем и сразу, но тут же останавливается и медленно опускает голову вниз. Тимоти смотрит туда же и вдруг с каким-то самоубийственным равнодушием думает, что пиздец подобрался оттуда, откуда его совсем не ждали. Впрочем, он подозревал, что случится что-то вроде этого, так всегда бывает.       Милые тапочки в виде котят медленно пропитываются кровью. Даже хвостики. Вон те симпатичные хвостики на пятках. За хвостики стало как-то особенно обидно. Да и за тапки. Это были отличные, знаете ли, тапки. Самые лучшие, самые миленькие. Ужасная несправедливость.       Если бы настроение Риза имело физическое воплощение они бы тут прямо сейчас закоченели бы нахрен.       — Это были мои любимые тапки, ясно, да?       Риз смотрит на него исподлобья и Тимоти рефлекторно отводит руку с револьвером за спину, будто это может хоть как-то его спасти. Он как-то раз уже был невольным свидетелем ризовой изобретательности в отношении альтернативных способов применения бытовой модели протеза и вспоминать об этом еще раз желанием не горел. А залитые в говно тапки, будь на то воля Риза, могли бы стать отличным подспорьем для того, чтобы освежить эти знания на практике с Тимоти в главной роли.       Тимоти сглатывает.       Тимоти говорит:       — Можно попробовать сдать их в химчистку.       Риз медленно моргает и смотрит на него особенно прохладно. Колюче так, неприятно, плотоядно.       — Можно и тебя на органы сдать, умник. Пробовать будем?       Тимоти приподнимает бровь и думает о том, что после первой же попытки он скорее самолично разберет Риза на составляющие, а потом педантично сложит его болты и кости в две аккуратных кучки, но решает промолчать об этом, потому что демонстрация силы — это последний инструмент влияния, который был бы сейчас уместен, а в нем, ко всеобщей радости, здравомыслия всегда хватало и на себя, и на начальника всея Атласа, будь он неладен.       — Нет, — говорит Тимоти и складывает руки на груди, — и очень не советую проверять, побочные эффекты не из лучших, знаешь ли.       Временами, увлекаясь игрой в бога, Риз забывается. Забывает о том, что у Тимоти за плечами годы боевого опыта и рутинной, наймитской работы. Забывает, что он в любой момент может прикончить его хотя бы вон той авторучкой. Забывает, что они тут вообще-то оба отбитые и жизнью обиженные, и на самом деле стоят вполне себе на одной ступени местной пищевой цепочки с очень (о-очень) небольшой разницей в первенстве. В такие моменты Тимоти совсем не стесняется ставить его на место и показывать из-под маски клыки. Тимоти куда опаснее многих прочих знакомых Риза и бережет его только то, что сейчас Тимоти на его стороне.       Теперь сглатывает уже Риз и есть в этом что-то еще помимо страха.       Наваждение, впрочем, спадает, когда он в очередной раз смотрит на пропитавшиеся кровью тапки. Милые, карикатурные котячьи мордочки теперь выглядят как-то даже жутко.       Риз говорит:       — Остановимся на том, что я просто пиздец, как расстроен. Ага?       Тимоти повторяет:       — Ага.       И откладывает револьвер на стол, следом за ним ныряя в личные апартаменты, с порога наблюдая за тем, как Риз падает в кресло с самым скорбным видом.       Тимоти говорит:       — Ну, я могу помочь.       Не спрашивает, а сразу настаивает, медленно подходя ближе, глаз не спуская с мрачного, пристально присматривающегося к нему снизу-вверх взгляда.       Тимоти опускается перед ним на оба колена, складывает руки на бедрах и низко склоняет голову, подставляясь под то, чего действительно не любит, но что раз от раза заставляет Риза чувствовать себя действительно особенным. Риз заинтересованно хмыкает и зарывается пальцами в его волосы. Он ласкает его затылок и его шею, перебирает непослушные прядки и находит крепления маски, отщелкивая их с сухими щелчками и откидывая маску далеко на кровать.       Маска и тайна личности — это очень важно, и Тимоти доверяет это только Ризу; единственному, кто видел и прикасался к нему за эти долгие годы осмотрительной изоляции и игры в прятки.       Тимоти поднимает голову и прикрывает глаза, позволяя чужим пальцам знакомо скользнуть по скулам и очертить рубленные рельефы. Он склоняет голову в сторону, удобно ложится под пальцы, верно и охотно прижимается к ладоням. Он похож на тех псов, которые принимают лишь одного хозяина, всем остальным озлобленно показывая точеные зубы. Тимоти знает, что Риза это чувство сопричастности заводит почти неприлично. Знает, что он без ума от чувства власти, особенно над чем-то настолько особенным и сакральным.       Риз спрашивает:       — И что же будет дальше, хороший мальчик?       Тимоти не отвечает, но медово улыбается, пальцами обхватывая его лодыжку. Тимоти стягивает с его ног испорченные тапки и ладонями оттирает с его стоп розоватые разводы, а после тянет его ногу выше, губами припадая к выступу округлой косточки, которую аккуратно, на пробу, трогает языком и едва цепляет зубами.       Риз откидывается на спинку кресла и подпирает щеку кулаком, закидывая вторую ногу ему на плечо. Риз сладко улыбается и наблюдает за ним из-под ресниц. Ризу такие игры вполне по вкусу.       Риз говорит:       — Это не пошло, но ты все равно выглядишь ужасно… горячим.       Тимоти трогает губами его напряженную голень и скользит по ней языком, чувствуя, как щекочут тонкие волоски. Тимоти улыбается — как раз-таки очень пошло, — и целует его колено, ладонями поглаживая по холодным стопам.       Тимоти говорит:       — Так и было задумано.       Он прикасается то к одной его ноге, то к другой, целует, покусывает, пальцами ласкает чувствительные, мягкие местечки под коленями и языком трогает внутренние стороны услужливо раздвинутых бедер. Тимоти смотрит на него снизу-вверх и тонко, бедно усмехается, старательно игнорируя его возбуждение.       Временами, Тимоти нравится играть в подчинение. Временами, ему нравится стоять на коленях, ощущать на загривке жаждущий взгляд и чувствовать чужие пальцы поверх шеи. Тимоти действительно нравятся ноги Риза, его бледные ляжки с россыпью родинок, крепкие голени и аккуратные, мягкие ступни, подошвы которых он ласкает пальцами, надавливая посильнее. Тимоти знает, что ноги это не то, чтобы эрогенная зона, но дело не столько в удовольствии физическом, сколько в удовольствии моральном.       Риз терпит достаточно долго, а после цыкает на него, едва скалится и нетерпеливо ерзает. Он прихватывает его за волосы на затылке и мягко, без боли, тянет выше, заставляя щекой оттереться о вставший член поверх белья. Игры в долгие прелюдии Ризу совсем не по вкусу.       Тимоти говорит:       — Терпение — высшая благодетель.       Задирая халат и стягивая с Риза белье, пальцами ловя задравшийся к животу член, с головки которого языком и губами собирает густую, прозрачную смазку. Риз дышит глубже, шире раздвигает ноги и закусывает губы, ерзая в поисках наиболее удобной позы.       Риз говорит:       — Иди-ка нахуй со своей ебучей философией.       И кусает себя в мягкое место между большим и указательным пальцами, когда Тимоти слишком резко и совсем без предупреждения занимает свой рот чем-то, что крайне далеко от “ебучей философии”.       Тимоти, если вы понимаете, неплохо разбирается в самых разных стволах, но совсем не в том, как наиболее эффективно их сосать.       Тимоти спасает энтузиазм, исследовательский интерес и лежащая на затылке рука, и судя по тому, как Риз постанывает, неосознанно вскидывая бедра — у него все неплохо получается. Тимоти принимает настолько глубоко, насколько это возможно, старательно втягивает щеки и сосет до ломоты в челюсти, а когда та становится совсем невыносимой, берется широко и мокро лизать побагровевшую головку, одной рукой отдрачивая у основания, а другой лаская сладко поджимающиеся яички.       Риз сладко скулит, развязно стонет, до красноты кусает губы и мычит что-то бессвязное, но наверняка ужасно грязное, пальцами путаясь в его волосах и бедрами толкаясь в его услужливо подставленный, влажный от стекающей к подбородку слюны рот. Риз с силой сжимает в пальцах собственную шею, поглаживает себя по животу и по груди, пальцами задевает соски, красиво выгибает спину и трогательно поджимает пальцы на ногах, напряженный донельзя.       Тимоти закрывает глаза, ладонями давит на чужие бедра и активно работает головой, чувствуя, как по телу Риза пробегают волны напряжения, а сам он затихает, лишь шумно хватая воздух пересохшим ртом.       Отстраниться Тимоти, конечно, не успевает.       Риз кончает с задушенным стоном и выгибается до хруста в позвоночном столбе, механической рукой впившись в жалобно затрещавший подлокотник, а живой намертво вцепившись в его волосы. Горьковато-солоноватая сперма ударяет в припухшую глотку и стекает с уголков губ. Тимоти морщится, дергает кадыком, сглатывая часть и отстраняется, чувствуя, как несколько капель долетают до лица и стекают между пальцев в ладонь, которой он продолжает медленно, без давления поглаживать все еще подрагивающий член.       Он сплевывает горьким прямо на пол, рукой оттирает рот и переваливается на бок, вытягивая гудящие, затекшие до колик ноги и откидывает голову на чужое, расслабленное бедро, сыто прикрывая глаза. Риз шумно дышит сверху и лениво поглаживает его по волосам, начисто, кажется, забывший про произошедший десяток минут назад конфуз.       Тимоти говорит:       — Вот так.       И чувствует, как пальцы Риза на мгновение замирают.       — Вот так я совсем не против начинать хотя бы каждое четвертое утро.       Риз вяло смеется и треплет его и без того растрепанные волосы.       Риз говорит:       — Не знаю на счет утра, но у меня сегодня еще два собрания и одна встреча. Раз такое дело, может стоит пойти в тапках?       И Тимоти насмешливо фыркает в ответ, но ничего не отвечает, зная, что каждое его слово может быть расценено, как провокация.