Знание

Джон мечтает о беспамятстве. Мечтает о тихой непроницаемой темноте, где нет холода, боли и… воспоминаний? Видений? Просто ничего нет. Белый мутный свет выжигает ему глаза. И свет этот кажется неуместным, неправильным, потому что с ними всегда приходит темнота. Джон это помнит. Он вообще пока на удивление хорошо соображает, несмотря на все поводы к нынешнему моменту скатится в такое безумие, что ни одному Таргариену не постичь. Вокруг так бело и холодно, будто его живьём похоронили в снегу. Но тогда бы все закончилось быстро, очень быстро и очень давно. Или нет. Потому что лёжа на мёрзлой земле, раздетым до пояса, он давно должен был умереть. Джон слишком слаб, чтобы кричать. Его мир потерял большую часть звуков ещё когда здесь было полно живых, которым помогал бежать от мертвых. Тупая пульсация в рёбрах ощущается до сих пор — не яркий, но выразительный фон для острых штрихов режущей боли. Его грудь уже покрыта замысловатым и смутно знакомым узором из порезов, но нет сил не то что приподняться или оттолкнуть руку с ножем, даже застонать чуть громче. Иной работает неторопливо и сосредоточенно — так, пожалуй, можно описать привычный этим существам жизненный уклад. Размышлять об этом немного странно — сохранивший ясность ум не желает бездействовать, а другую тему для размышлений Джон старательно гонит из головы, — но фактов, чтобы составить некоторое представление, у него хватает. Их король ждал достаточно, чтобы набрать из мальчиков Крастера элиту своей армии и надёжных подданных. Ждал, пока Манс убедит враждующие кланы примириться, дабы преодолеть Стену. Ждал, пока они пробьются за вековую преграду. А потом ждал, пока молодой и наивный мальчишка, желающий по-настоящему исполнить придуманную тысячи лет назад клятву, сунется сюда, чтобы спасти тех, кому не посчастливилось оказаться не с той стороны. В последнем Джон, правда, не уверен. Возможно, он — случайная, но очень удачная находка, как драконье стекло с Кулака Первых Людей. В конце концов, тот, первый Иной, явно намеревался его прикончить. Но упустить такую удачу древнейшее существо на континенте не могло. Приближение Короля чувствуется сразу — и без того жуткий холод опускается до таких чудовищных температур, что и думать страшно. Тогда Джону кажется, что сейчас он, наконец, замёрзнет насмерть. Но жизнь — и даже жалкое ее подобие — полна разочарований. В первый раз он тоже так думал и жив до сих пор. Он бы умолял прикончить его, будь хоть чуточку больше сил. Джону не страшно. Отчаянье и боль вытравили из него даже это элементарное чувство. Страшно было, когда схватили. Когда протащили через весь Суровый Дом и бросили перед Королем. Когда ледяная рука впервые опустилась ему на глаза, погружая в вихрь разных, но одинаково мучительных картин. — Не надо… Слова пропадают в завываниях метели, да и есть ли в них смысл? Когда темнота привычно наплывает, Джон думает, что лучше уж боль. Запоздало он цепляется за нее, но видения будущего — откуда-то он знает, что это одно истинное неизбежное будущее, а не набор вероятных исходов — уже роятся в его голове, как жирные мухи над гниющим телом.  — За дозор! Его кровь хлещет на утоптанный десятками сапог снег, и Джон даже не сразу замечает разницу. Вот только в отличие от спокойных, почти ювелирных касаний Иного, удары его соплеменников настолько тяжёлые, что невозможно устоять на ногах. Их ненависть за его отчаянную попытку отбить маленькую часть человечества у наступающей тьмы он попросту не успевает понять. Он хочет объясниться, хочет предупредить, но кому это интересно? — У нас теперь одна цель — дом. Санса изменилась. Выросла, похорошела, но на ее красивом лице заметны следы отнюдь не лёгких последних лет. А ещё странное смутно знакомое ему выражение. Так порой смотрят на невзрачного, бестолкового скакуна, от которого бы избавиться поскорее, но добираться до места назначения больше попросту не на чем. Перетерпеть бы, а там можно будет сбагрить хоть перекупщику, хоть живодеру. — Прости, что не сказала тебе. Теперь она выглядит растерянной. Вероятно, потому, что не ожидала его больше увидеть. И словно бы не знает, что делать дальше. — Я помогу вам. Здесь он даже в большем недоумении, чем в момент смерти (как после нескольких ударов ножом он смог сотворить ещё столько всего, совершенно неясно). Но этот момент никак не вписывается в череду моральных ударов. Сначала именно это кажется реальностью, как будто он пробудился от ночного кошмара, о котором напоминает теперь только белый свет. Девушка у его постели словно сама из него вылеплена — светлая, теплая и почти невыносимо прекрасная. Она улыбается и говорит ему что-то хорошее и вселяющее надежду, но слова глушит свистящий северный ветер. Пора возвращаться в боль. — Перемирия не будет. Вот тут Джон не удивляется. Тирион Ланнистер ясно даёт понять, что это исключительно его, Короля Севера, вина, но тут Сноу готов поспорить. Он, которому полагается не знать ничего, прекрасно знает, что Серсея Ланнистер не интересуется судьбой человечества. Странно, что эта встреча вообще состоялась, но раз в году и палка стреляет, верно? Но не сегодня. Не сегодня. — Дракарис! Непонимание и мучительный ужас накрывают с головой, не давая ему двигаться с места и толком управлять своими же людьми. И он бессильно — пора привыкнуть, Джон Сноу, — смотрит на мучительные смерти народа, которому не повезло оказаться не с той стороны. Боль в груди становится нестерпимой. Очередной нож между ребер. Он вгоняет его быстро, чтобы не дать ей осознать горечь предательства. Он никому не пожелает испытать это хоть раз. А с нее уже достаточно. Прощальные слова своих сестер и брата он толком не слышит. Непонимание, уже, наверное, ставшее его второй натурой, тоненько и пронзительно звенит за левым виском, когда он шагает на палубу. Джон не хочет оборачиваться. Безразличие — и ещё там есть что-то похожее на удовлетворение, но если он признается в этом даже себе, то просто не выдержит, — он чувствует спиной. Даже Арья, его любимая сестрёнка Арья, о которой горевали почти десять лет, просто забудет о нем, как только корабль выйдет из гавани. Его корабль или её? Какая разница… Боль отрезвляет. Вокруг по-прежнему бело и холодно, только рисунок на его груди наконец-то закончен. Джон не видит, но знает, что это тот самый знак с Кулака первых Людей, отдаленно напоминающий герб Таргариенов. А ещё знает, что другой такой же нужно сделать на спине. А потом его отведут или отнесут к чардреву, привяжут к мощному стволу и воткнут в сердце, как раз в центре рисунка, клинок из драконьего стекла. Король Ночи, осмотрев законченную работу, остаётся доволен, и Джон старается не думать, как смог различить это на застывшем, словно вытесанном из ледяной глыбы лице. Иной смотрит ему в глаза, наверняка замечая замёрзшие слезы, и мимолетное удовлетворение пропадает. Может, его и вовсе не было? Уже не впервые совершенно не хочется знать наверняка. Глазам уже не так больно, когда его переворачивают на живот и белизны становится меньше. Но слезы все бегут и бегут, и это не оттого, что его спину нещадно полосуют. Однажды, после пятого, десятого или сотого раза он смирится. Может, тогда его близкие уже умрут своими смертями, но воспоминания, навеянные насильным погружением в собственное будущее, останутся с ним навсегда. И тогда он отбросит ненавистное в этой жизни имя, заговорит на языке, больше напоминающем треск льда, и в первых рядах бесчисленной армии своего народа двинется на Стену.