Эпилог

      Портрет с чёрной лентой в углу глубоким ожогом отпечатался в память, в мысли, во всё моё существо.       Я оттолкнул Копырина, продолжавшего что-то говорить, и выбежал на улицу. Снова пошёл крупными хлопьями снег, он таял на лице прохладными щекочущими каплями. Где-то я потерял свою кепку, но холода не чувствовал. Я совсем ничего не ощущал — весь превратился в ком ревущей полыхающей боли, одну сплошную горящую рану. Прочь от МУРа, от толпы, в город, не разбирая дороги сквозь муть затопившую взгляд и голову.       Варя, как же так, Варенька?..       — Шарапов, ты чего без шапки? Куда тебя несёт?       В серую пелену над мыслями внезапно врезался удивлённый баритон Жеглова. Из мутного беспамятства он выхватил меня, остановил, нежданно и нежеланно возникнув на пути. Я опустил взгляд, бездумно вглядываясь в руку, что сжимала моё предплечье железной хваткой. Рукав его чёрного пальто чуть задрался, пальцы побелели от напряжения. Пронесся передо мной как на яву бледный Левченко, лежащий на едва припорошившем землю первом снеге, и Варя, хотя я не знал, как и где она умерла, тоже на снегу, чистом-чистом, как она сама. Злость вскипела во мне. Тупая, выедающая. На смерть, на снег этот, на бандитов. И особенно на Жеглова! Он, который должен был быть на моей стороне против всего этого, был убийцей. Он с радостью застрелил Левченко и даже не думал о Варе Синичкиной, которая погибла, до последнего сражаясь против тех, кому они должны давать отпор. Предатель!       Я ударил его резко, коротко, в живот, успел сделать подсечку и опрокинуть гада на землю. От следующего удара он закрылся и свалил меня, подбив под коленями. Попытался руки заломить, но куда там, я остервенело вырывался, продолжая наносить удар за ударом. Одни он блокировал, но другие попадали в цель. Живот, бок, голова, плечо, опять живот… Злость всё нарастала, и серая пелена сменилась красной, в которой я не чувствовал боли, в которой не видел ничего вокруг, только место следующего удара и кулаки в опасной близости от меня, чтобы отвести их. Занятия самбо с Филимоновым не прошли даром.       И всё же я стал выдыхаться. Вместе с тяжёлым дыханием и подрагивающими мышцами пришло прояснение сознания. Я остановился, хватая ртом морозный воздух. Обнаружил себя стоящим на одном колене в смешанном с грязью снегу. Мы, оказалось, были в каком-то переулке, поэтому нас — меня — никто и не остановил — не заметили даже. Жеглов передо мной лежал неподвижный, и, кажется, уже какое-то время он не отбивался даже, только голову прикрывал.       Ярость, выплеснутая, остыла, и я поразился собственной жестокости. Никогда подобного не было со мной, даже на фронте, когда с фрицами лоб в лоб встречались, не ощущал я слепой ненависти. То были враги, а тут… Предателем его назвал, но ведь не так это. Левченко бежал. А кто бежит — виновен. Неоткуда ему было знать, что это тот самый Левченко, который спас меня, не выдав банде. Да и то, как бежал он. Не петляя, зная, что не скрыться ему. Так и так — смерть.       И в смерти Вари он не виновен. Знал о ней, как и все, не в первый раз теряет сослуживцев. Хотел ли я от него узнать? Да, в этом всё дело. Он мог сказать мне заранее. Никто не решился, но Глеб ведь мне другом стал. И другу я сказал, что видеть его не могу. Он и не полез. Оставил в покое. Зато сейчас вмешался и нарвался. Что ж ты за человек такой, Шарапов?       — Сука ты, Володя, — глухо прохрипел Глеб, не спеша убирать руки от головы.       Вот такой, видимо.       — Ты как? — я хотел помочь ему встать, но он отмахнулся. Тяжело опираясь о землю, сел и вытер лицо рукавом. Губы разбиты, под глазом краснел огромный синяк, такой же на скуле с другой стороны. Он сплюнул кровью, поморщившись.       — Полегчало? — зло спросил он, кольнув меня взглядом.       — Да.       Молчали. Глеб тяжело дышал и странно моргал, медленно так, с задержкой. Подумалось, что так борются со сном люди, которым после бессонной ночи ещё целый день работать… До меня запоздало дошло, что на подготовку операции и ушла, верно, вся ночь. Искали меня, потом думали, как живым вывести. Стыд раскалённой кочергой проткнул грудь. Глеб спас меня. Ночь не спал, готовил мне мягкое приземление, соломы в метр толщиной постелил. А я как тварь последняя отыгрался, выместил.       — Прости меня, Глеб, я…       — Нормально, Шарапов. Забыли. Я тоже не святой. Узнал от Горбатого, кто был твой Левченко. Но остановить его был обязан.       — Знаю.       Я поднялся, чувствуя жуткую слабость, и протянул руку Глебу. Тот смотрел снизу вверх. Странно смотрел. Выжидательно или с укоризной. Но помощь принял. Зашипел, попытавшись выровняться, и едва не свалился. Я удержал его, хотел поднырнуть под руку, чтобы он опирался, но тот не позволил:       — Сам справлюсь.       Сам так сам.       — Домой?       Он кивнул, не прекращая сверлить меня взглядом. А я в ответ — на него. Он прижимал руку к правому боку, волосы стали мокрыми от снега, губы кровили. Он шагнул вперёд, наискось от меня. Наконец отвёл глаза. Выпрямился. И зашагал прочь. Словно не его сейчас поваляли по земле до звёзд перед глазами. Из переулка вышел быстро, я уж думал так и ушагает один, но нет. Остановился. Повернул голову на меня. Завороженный, я догнал его и с удивлением огляделся: я не ушёл, оказалось, далеко от МУРа и ноги принесли меня точнёхонько к дому.       Я поровнялся с Глебом. Он тут же двинулся дальше, чеканя шаг, прямой как палка. Только руки сжаты в кулаки добела. Я спешил чуть позади. Уж не знаю, как бы я его подхватывал на лету, но не пришлось. Жеглова даже не качало, не сбивался с шагу, не останавливался, дышал неслышно. Зашли во двор, и я обогнал его, спеша дверь подъезда открыть. Запоздало устыдился — чай не девица-то Глеб. Но обернувшись виновато, понял — не зря. На рефлексах да по памяти шагал Жеглов. Сколько он уже с закрытыми глазами? Секунду, минуту или весь путь, пока я сзади плёлся, обманутый его силой воли.       Он не оступился, не вздохнул тяжело. Просто оказавшись в полутьме подъезда стал монолитной стеной падать вперёд. С закрытыми, чёрт его побери, глазами!       — Глеб!       Успел. Удобно быть ниже — удержал почти прямо; стояли, будто просто обнявшись после долгой разлуки. Он зашипел от боли мне в ухо едва слышно. Я опомнился и ослабил хватку. Жеглов ровно выдохнул.       — Отпусти.       — Вот уж нет.       Я сместился влево, чтобы перекинуть руку упрямца через плечи. Угрюмое молчание сопровождало наш долгий подъём к квартире. Домашние на шум не вышли, за что я был благодарен. Я усадил Глеба на свою кровать и выдохнул. В тумбочке была аптечка, и, присев, я вынул её, поставил на стол. Пока я доставал перекись, бинты с ватой и ходил на кухню за чистой водой, Глеб успел снять порядком потрёпанное пальто и расстегнуть пиджак.       Мне показалось, он побледнел пуще прежнего, но молчал, только глазами своими тёмными следил за мной. Боится что ли? Глупость какая.       — Глеб, говори честно, вызывать машину, чтобы в больницу тебя везти или сами справимся?       — Интересно, как ты собираешься объяснять, кто такой умный осмелился напасть на капитана ОББ? Бандюги не оставили бы живым, мелкую шпану я бы притащил за шиворот в каталажку. Нет уж, давай своими силами.       Действительно, что тут скажешь. Я подтянул стул к кровати, чтобы оставить достаточно света, и сел напротив Жеглова. Тот поднял бровь и потянулся за смоченной в чистой воде марлей.       — Не глупи, — попросил я, — и так чувствую себя последней сволочью.       — Тебе, Шарапов, надо признания выбивать из преступников, а не гоняться за ними. Бьёшь больно, но не смертельно. Да и рожа у тебя теперь, Шарапов, — зверская, самое оно для дознавателя.       Шутит, значит жить будет, уже хорошо. Я быстро очистил водой его лицо, прошёлся перекисью под недовольное гримасничество. Про себя хмыкнул, на улице держался как ни в чём ни бывало, а тут паясничает. Кровь уже не шла, губы запеклись корочкой. Я остановил на них взгляд. Мысли в голове отчего-то замедлились, увязли, пока я раздумывал, что теперь не улыбаться Жеглову своей злой ухмылкой неделю так точно.       — Снимай рубашку. Я точно помню, что пересчитал тебе рёбра.       — Хватит изображать сестру милосердия, — отмахнулся Глеб, вставая.       И оказался прямо передо мной, не успевшим встать со стула. Я смотрел снизу вверх, почти оскорблённый пренебрежением.       — Я же извиниться пытаюсь.       — Хорош извиняка, ничего не скажешь. Без сопливых обойдусь. Шарапов, дай поспать, потом наизвиняешься.       Он хотел перебраться на диван, но я, ещё остро чувствую вину убедил его остаться на хотя бы относительно мягкой кровати. Жеглов начал переодеваться, я отошёл к столу.       — Ты не знаешь, наверное, нам выходные дали за «Кошку». Два дня.       Хорошая новость. Особенно, учитывая наливающийся синяк на скуле Глеба. Тот хотел снять сапоги, но, наклонившись, сдавленно вздохнул и откинулся к стене. Я не тронулся с места, но смотрел с вопросом. Глеб кивнул, едва взглянув на меня. Присел на корточки и без проблем стянул по одному его сапоги. Отчего-то они не были безупречно сиятельными, запылились, покрылись разводами.       — Смотри, привыкну — не отвяжешься. А к тебе легко привыкнуть, Володя. Прикипеть так, что и жизнь не жизнь, если тебя нет.       И снова тот странный взгляд. Он искал что-то во мне, сидящим перед ним, глядящим снизу вверх. Его голос без насмешки казался пустым, и оттого потерянным.       — Но я здесь. Прямо перед тобой. Проверь, если сомневаешься!       Он проверил. Рубашка едва не треснула, когда он протянул меня к себе за воротник. Его кровь солёным привкусом осела на языке, сильные пальцы больно сжались в волосах. Ни осторожности, ни трепета. Я отвечал. Так же яростно и жёстко, наклоняя его к себе за шею и прикусывая разбитые губы. Он боялся меня потерять — я боялся признаться себе, о ком действительно думал этой ночью. О ком думал каждую ночь, засыпая под мерное дыхание. Я рванул вперёд, напролом, как в последний бой. Но передо мной уже капитулировали — Глеб легко подался назад и по-свойски усадил меня себе на бёдра.       — Тощий, как девчонка. Только усы и отличают. Да ещё борода эта.       — Уж какой есть. Убедился?       — Более чем. Только скажи мне, Володя, добропорядочный наш, уж не свежеиспечённый ли вдовец сидит передо мной. Я знаю, что вы ходили в ЗАГС вчера.       Лучше бы ударил. Зачем он так? Мелочно и не ко времени. Моралист из него, как из меня священник. Так зачем? И не смотрит теперь. Глаза отвёл, словно уже жалеет о своих словах. Но я не собирался бегать возмущённый по комнате в праведном гневе. Был такой порыв, но я вдруг понял, что он больше не держит меня. А слова его — шанс сойти с кривой дорожки, пока есть время. Только уже поздно. Для него, для меня.       — Нам отказали, — сказал я и подумал о девушке, которая маленькой птичкой залетела в наше воронье гнездо на чердаке. Переполошила всех, оживила, раззадорила добрыми речами-песнями. Она бы не прижилась и уже летела прочь, если бы не случай. Я был ей благодарен за наивный взгляд на жизнь, восхвалял её чуткость и озорной взгляд. Потерять её больно, как больно без воздуха под водой, если резко перевернули лодку и ты барахтаешься, не зная, где верх, где низ, расслабившись в медленном течении реки. Но страх проходит, и ты выбираешься на берег, к которому так или иначе пристал бы. Так — больнее и сложнее. Зато быстрее в разы.       Мой берег явно не ожидал, что я, канувший в философию, вдруг начну расстёгивать пуговицы его рубашки и галифе, сноровисто раздену до майки, поцелую, уложу его тяжёлую голову на подушку и встану, чтобы укрыть одеялом.       — Я знаю, чего хочу. А тебе нужно поспать.       — Тебе тоже, — справедливо заметил Глеб.       — Поменяемся на этот раз.       — Хозяина да из его же постели выгонять? Уволь.       И подвинулся к краю широкой кровати, тёмный взгляд не отведя от моего лица.       Глеб был горячий, как печка, и заснул, едва я оказался рядом. От него пахло табаком — и едва уловимо одеколоном «Кармен». Немного нахмуренный лоб разгладился, когда я провёл по морщинке пальцем. Сам отключился спустя пару минут, ощущая горячую руку на талии и уютное тепло неодиночества под одеялом.