Вопрос веры

За окнами спала ночь. Зима тянула на себя покрывало мира; ей вряд ли нравилось каждый раз проигрывать войну с весной. Но она проигрывала. Снег превращался в дождь. Сон отступал перед торжеством жизни. Вот-вот, казалось, наступит тот самый темный момент, после которого мир замрет на мгновение, а потом небесную и земную тьму разрежет черта рассвета. Но сейчас было время оплывающих свеч – время, когда недостаток света в непроницаемой ночи восполнялся светом мысли тех, кто не спал. Те, кто спал... что ж, в их домах свечи уже давно были погашены. В задней комнатке "Мюзена" догорала свеча. Ее скудное пламя выхватывало из тьмы клочок мира: надпись "... Пейн" на обложке небольшой книги, тонкие пальцы, в которых она покоилась, и едва мерцающую прядь золотых волос. Оплывающая свеча обнажала мысли. Они беззвучно срывались с губ, падали на стол, на строчки книги, терялись в темноте: "Однако для счастья человека необходимо, чтобы он был духовно честен перед собой. Безверие не состоит в веровании или неверовании, оно состоит в том, что человек притворяется верующим в то, во что он на самом деле не верит". Это было вечным поиском. Хождением по лезвию слов. Анжольрас искал их в чужих речах и в себе самом, пытался слушать их в темноте и тишине. Людям нужно оружие, но пойдут они за словами. Слова привели его к тому, кем он был теперь. Их нужно было выверять, их нужно было шлифовать, как тончайшую ювелирную работу. Свет искренности, заключенный в витражное стекло разума, – вот что это было... Тишина оборвалась. Ее оборвали шорох рубашки, прикосновение ладони к шероховатой древесине стола и, наконец, сравнимый только с падением Вавилонской башни грохот – упала и покатилась из тьмы во тьму пустая бутылка. Слова рассыпались. Грантэр! Этот пьяница сегодня спал так тихо, что Анжольрас успел забыть о его присутствии. Скользнула мимолетная мысль: он всегда старался об этом забыть. Чем громче были замечания этого человека относительно его идей, тем сильнее были старания самого Анжольраса игнорировать его. – Всегда думал, что боги на Олимпе ночуют, – удивительно, но даже голос у Эра сейчас был относительно трезвый. А вот замечания – традиционно саркастические. – Не до сна, – отрезал Анжольрас. Грантэр не одарил его новым комментарием. Вместо этого поднялся из привычного места в закутке и присел за один стол со своим божеством, оставаясь, однако, в тени. Анжольрас поднял голову, но не увидел его в темноте – даже глаз не разглядел. – Ты считаешь себя счастливым? Грантэр вздрогнул от неожиданности. Боги не заговаривали первыми со смертными вроде него. Или все же? Считал ли он себя счастливым? За окнами утопал во тьме Париж, скованный зимой и безнадегой, затопленный отчаявшимися людьми. Можно ли быть счастливым среди несчастных? В крохотной комнатке кафе он сидел на расстоянии вытянутой руки от Анжольраса и отчетливо видел свет, стекающий по его кудрям. Только руку протянуть не решался, как ребенок, завороженный открытым огнем, но подсознательно знающий, что к нему нельзя прикасаться. Можно ли быть несчастным в такой близости к Солнцу? – А ты? Снова наступила тишина. Даже пламя свечи не колыхалось – нечему было его качнуть. Грантэр внимательно изучал видимую часть книги; казалось, будто он искал что-то важное в собственной памяти. – Томас Пейн, значит. Вот к чему вопрос, – в этот момент в темноте сверкнули его черные зрачки. – Ты сомневаешься в собственной вере? Как он мог знать? Некстати вспомнился образ дьявола-искусителя. Усомниться? Он не позволил бы себе такого и под страхом смерти. В этой вере была сама суть его жизни! Но сейчас, ночью, когда мир кишел тенями сомнения, когда перед ним сидел циник, уничтожавший все его идеалы своим смехом и пьяными словами, в Анжольрасе на крохотный миг что-то дрогнуло. Как пламя оплывающей свечи. – Я... – он впервые сказал это тихо, замешкавшись, и запнулся, не зная, чем продолжить повисшее в воздухе троеточие. Казалось, тьма за окнами стала еще глубже. Но Грантэр лишь глухо рассмеялся. – Успокойся, Аполлон, я твою веру под сомнение не ставлю. И не знаю ни одной даже сверхъестественной силы, способной такое сотворить. Тебя твой горячо любимый народ швырнет на колени, а ты все равно будешь ему улыбаться и будешь его считать светом земным. Снова – шорох рубахи по шероховатой столешнице. – И я верю, – с той же горькой усмешкой бросил он. В этот миг Анжольрас увидел его глаза – не горящие, как у демонов в сказках, а ровно мерцающие. В них отражался огонек догорающей свечи и еще – неясный золотистый отблеск. Какой же все-таки непонятной вещью была грантэровская искренность! – Не так, конечно, как... например, Комбефер, – Анжольрас сам невольно улыбнулся, вспомнив о том, как несколько часов назад в этой комнате, еще разгоряченной и душной, его друг увлеченно рассказывал о воздушных кораблях. Так верить он бы и сам не сумел. Хотя очень хотел – в глубине души. – ...как ты, Аполлон. Анжольрас вернулся к разговору, но его собеседник уже примостился на подоконнике с бутылкой в руках, отвернувшись от него. На большее он и не мог рассчитывать. Грантэр то и дело боязливо прикасался к золотистому отблеску, перекочевавшему теперь на оконное стекло. Анжольрас снова попытался вернуться к чтению, но свечи уже не хватало для того, чтобы разглядеть хоть слово. – Но даже ты, божество дневного света, не можешь замечать всего, во что веришь. Эти высокопарные размышления, приправленные иронией, были в духе Грантэра, и Анжольрас уже привык не обращать на них внимания на встречах общества. Но в предрассветной зимней тишине, негромкие и отчетливые, они походили на откровение, к которому невозможно было не прислушиваться. – Думаешь, на твоих знаменах написаны те высокие слова, которыми ты по ночам бредишь? Там одно-единственное Слово – Любовь. А в нее мы оба по-своему верим. И за нее я, возможно, даже готов умереть. За окнами медленно падал снег. – Ты готов умереть, не веря в наши идеи? – А они мне нужны? За мной мои друзья, передо мной, – он снова на мгновение коснулся золотистого отблеска, – Солнце. А мне не нужно большего. Казалось, что эти слова подхватит эхо – но в маленькой комнате кафе его, конечно же, не было. Тишина снова стала владычицей этого мирка – ни шелест страниц, ни плеск вина в бутылке не посмели ее нарушать. – Но ты не прекратишь этого. – Чего? – Насмешек. – Проще сразу смерть, Аполлон, – хмыкнул Грантэр. – Кем я стану без них? На что сгожусь вам? Предупреждая мысли Анжольраса, поспешно добавил: – Оружие в руки не возьму, так и знай. Не хочу владеть ничем острее собственных слов. – Как будто я дам его тебе, – ответил тот. – Нет, это лишь вопрос веры, Эр. Ты на словах ни во что не ставишь наши идеалы и смеешься над будущим. Но при этом говоришь мне, что веришь – вплоть до того, что готов умереть во имя этой веры. Я не могу понять: кем ты будешь среди нас? Ожидание было громче самой тишины. – Буду твоей тенью. Я, конечно, не ахти какой художник, но кое-что понимаю в этом деле. Без тени картина будет неполной, – улыбнулся Грантэр. – Да и ты. Если у тебя не будет тени, люди разорвут тебя на части еще раньше. Он снова вошел в круг темноты. Его голос стал еще тише. – Но история мной не заинтересуется. Она будет смотреть в твои глаза. Послышался глухой стук – ударила о стол недопитая бутылка. – Поэтому главное, чтобы верил ты. Ты чертовски нужен миру за этими окнами. Они ждут весны, ждут своего земного рая. И почти шепотом из тишины донеслось: "Ты ведь не подведешь их, Аполлон? Ты ведь будешь верить?". Он даже не мог быть уверен, что эти слова принадлежали Грантэру - но странным образом поверил в это. Анжольрас неотрывно глядел в крохотный огонек на столе. Его хватило лишь на одну ночь. Сейчас он уже не дрожал – догорал молчаливо и покорно, стараясь всеми силами отсрочить миг угасания. Его свет все еще был у Анжольраса на локоне. Золотистый отблеск солнца во тьме последней зимней ночи – символ веры. "За горами ли лето?", спрашивал себя он. "Будет ли все так же, – думал Грантэр, – когда это золото будет снова гореть в следующую самую темную, самую последнюю зимнюю ночь? Будешь ли ты верить, Аполлон, как веришь сейчас? Может быть, тогда мы и поймем оба, были ли счастливы тогда". Но он был скептиком и никогда не загадывал наперед. По рассвету не судят о грядущем дне. – Буду, – прошептал Анжольрас, словно отвечая на его вопрос, и совсем неслышно добавил: – Спасибо. Но этого беззвучного слова хватило, чтобы задуть угасающий огарок. И в тот миг, когда он погас, в февральских тучах вспыхнула весенняя золотая заря.